«АиФ» продолжает публикацию большого эксклюзивного интервью народного артиста России, поэта Ильи Резника. Первую часть интервью — о том, какие стихи Резник пишет сейчас и о ситуации с авторскими отчислениями от прав на свои песни, — можно прочитать здесь.
Владимир Полупанов, «АиФ»: Как думаете, если бы все ваши самые известные песни («Маэстро», «Старинные часы» и т.д.) спела не Пугачева, стали бы они такими популярными?
Илья Резник: Если бы да кабы. Может быть, если бы не было нашего союза с Паулсом и Аллой, эти песни и не родились бы. Это стечение обстоятельств, когда каждый дополняет другого — певица, которая способна спеть драматическую песню, композитор, с которым мы друг друга понимаем. Просто сошлись звезды, и мы встретились — трио, которое до сих пор называют бриллиантовым. Никто не повторил такого успеха. Да и не повторит уже. Другие песни в моде. Музыка для ног. Около 70 песен мы написали с Раймондом для Пугачёвой, Леонтьева, Вайкуле. По сути, весь успех Лаймы — это наши песни. Сейчас Азиза спела 2 новых песни, которые мы написали с Раймондом — «Нареченному» и «Место действия Санкт-Петербург». Для «Самоцветов» мы с ним написали песню «Синее небо».
— Паулс признавался мне, что ему надоело писать песни.
— Надоело. Но не со мной.
— А у вас нет усталости от песен?
— У меня нет усталости, потому что я меняю жанры. У меня книга басен, детские стихи. На днях открылась выставка моих рисунков «Салфетжио» — почеркушки на салфетках... Я однажды отдыхал в одиночестве в Дагомысе (рядом с Сочи) и спустился в ресторан поужинать. Вдруг музыканты заиграли «Лето, ах лето, лето звездное будь со мной». Думаю: «Какой же это кайф! Твою песню поют!». Вторую песню спели: «Я хочу увидеть небо, ты возьми меня с собой». Кайф! Потом публика опять заказывает «Лето...». И музыканты сыграли ее 9 раз, 8 раз другую. И мне стало худо. Я ушел. Не смог это выдержать. Во всем должна быть мера (смеется).
— На ваш взгляд, сегодня рождаются композиторы уровня Паулса?
— Господин Полупанов, вы же музыкальный обозреватель. Скажите, какие песни родились за последние 5 лет, чтобы они потрясали умы и души?
— Увы, «Между нами тает лед», «На лабутенах» и т.д..
— То, что пишет Шнур, я могу написать левой ногой. Но я даже не знаю, что такое «лабутены». У меня есть 30 песен в таком ключе. Но их я даже никому не показываю. Потому что это легко, это прикол. Могу это на спор написать. «Замуж Алка Морева вышла да неправильно. Думала за лоера, а вышло, что за фраера. Стерва Алка, Алка моль, хлещет Алка алкоголь. За душой ни гроша, кроме мужа алкаша». Или еще есть такая: «Ты где была, зараза, прошлой ночью? Откуда эти серьги дорогие? И вот еще вопросик, между прочим. Молилась ли ты на ночь, Евдокия?».
— С матом у вас есть стихи?
— Нет. Я думаю, что это просто некрасиво. Это самый легкий путь к определенной известности. Поэта это точно не украшает. В полупьяной компании, когда мужики раскрепощаются, мат еще может быть. А выносить его на сцену, в эфир — это неправильно.
— Слушая сегодняшние песни, которые звучат на радио, что вы думаете? Совсем всё безнадежно?
— Это все очень грустно. Деградация. Коверкают русский язык, много речевых ошибок. Я стараюсь это все не слушать. А если и слушаю музыку, то классику и джаз.
— Вас воспитали бабушка с дедушкой, которые приехали в Советский Союз в 1934 году из Копенгагена. Что заставило их переехать из благополучной Дании в СССР?
— Они были романтиками, коммунистами и жаждали справедливости. Думали, что в Советском Союзе ее больше. Слава богу, что их здесь не арестовали и не репрессировали. Первое время они жили в бараках. А потом кто-то надоумил дедушку сходить с просьбой к Сергею Мироновичу Кирову. Тот его принял. И нам дали комнату в коммуналке на улице Восстания. В этой квартире раньше жил немецкий инженер Гартман. Но у него эту квартиру экспроприировали и в каждую комнату (всего их было 7) вселили по семье. В 41-м и 42-м я жил в блокадном Ленинграде.
— Вы, наверное, вряд ли что-то помните из той поры?
— Не все, конечно, но яркие эпизоды помню. Помню, ели лебеду, крапиву, дуранду (это жмых такой). Его очень трудно было разгрызать. Историю с крошкой хлеба я изложил в песне «Дети войны». Бабушка пришла за мной в детский садик на улице Рылеева и по дороге домой дала мне кусочек хлеба. Одна крошечка упала в снег. Я стал рыться в нем, чтобы ее найти. И бабушка мне сказала: «Пойдем домой, у нас дома еще есть кусочек. А эта крошка пусть воробушкам достанется». Помню, как я вышел на балкон и увидел темно-серое небо. И подумал, что это аэростаты закрыли солнышко. Помню, когда звучала сирена, и я прятался в шкафчик с корабликом в детсаду. Потом нас уводили в бомбоубежище. Кстати, на нем до сих пор выбита табличка — бомбоубежище. У меня есть стихи
Сорок второй жестокий год, сентябрь месяц.
Аэростаты и ежи, сирены зов
И раскаленные ряды пожарных лестниц
Вокруг израненных пылающих домов.
Был где-то бой. И мой бежал в атаку папа,
А здесь гудело небо, рушилась земля,
И я малец четырехлетний шел по трапу,
На борт,всходя, как мне казалось, корабля.
И шли мы по двое, ступая осторожно,
Чернели тучи, застилая небосвод,
Так начинался в этот час чертополошный ,
Многострадальный ребячишечий исход.
Мы дом родимый покидали, уплывали
К чужим жилищам, незнакомым голосам.
И как последнюю надежду прижимали
Слонов и рыжих мишек к бьющимся сердцам.
Не знали мы, не знали, сколько жить в блокаде,
Тем, кто остался — деду, бабушке, сестре,
Чья жизнь продлится в осажденном Ленинграде,
И кто с постели уж не встанет на заре...
— Вы помните, когда вы в первый раз вдоволь наелись?
— В эвакуации, в Свердловске. Мама работала на мукомольном комбинате, на территории которого мы и жили. Мама мне пекла лепешки из муки, которая там же и производилась.
— А почему вы все-таки выбрали поэтическую стезю, а не стали актером? Ведь у вас за плечами театральный институт.
— Надо знать свое место. Я был неплохим актером. В дипломном спектакле «Чайка» я играл доктора Дорна. И Зиновий Яковлевич Корогодский несколько лет назад пригласил меня в «Театр поколений», который он возглавлял в Питере. Я читал там свои стихи, отвечал на вопросы. И Корогодский мне сказал: «Ты знаешь, а ведь ты гениально играл Дорна». «Зиновий Яковлевич, — сказал ему я, — а вы мне это не могли сказать 50 лет назад?». Как-то мой однокурсник Лёва Прыгунов сказал: «Я объездил полмира, в 20 странах смотрел «Чайку». Лучше тебя никто не играл Дорна». Я заплакал. Но он тоже опоздал.
— А если бы он сказал это, когда вы в 22 года сыграли Дорна, то возможно, сейчас я бы разговаривал не с поэтом, а актером?
— Возможно. У меня тогда был комплекс неполноценности. Мне казалось, что я средний артист. В спектакле «Большевики» я играл главного редактора «Известий» Стеклова. И мы сидим с Луначарским (Иван Краско его играл), перед нами бумага, и мы что-то пишем. А я поймал себя на мысли, что прямо во время спектакля хочу писать стихи. После чего понял, что пора уходить из актерской профессии. Я застал еще, когда были живы Гриценко, Тарханов, Черкасов, Толубеев, Симонов, Смоктуновский. Такие глыбы. Гениальные актеры, перед которыми я преклоняюсь. Я понимал, что до такой высоты мне не подняться. И я не смогу отречься от всего и жить только сценой.
— А что вы считаете вершиной своего творчества?
— Мне ни за какую свою ипостась не стыдно. Самая мощная песня, наверно, это «Скупимся на любовь», которую мы с Аллой написали.
Летим как мотыльки на пламя.
Друзей теряем дорогих.
Помянем тех, кого нет с нами
И будем думать о живых.
Сейчас я считаю вершиной свои поэтические молитвы. Это то, что останется. И что необходимо. У меня уже есть двухтомник молитв, которые благословил патриарх Алексий. А в прошлом году Святейший Патриарх Кирилл благословил меня на написание поэтических молитв. И я сочинил 100 поэтических молитв и псалмов. Эта книга выходит на днях. Это такая интересная работа! Я открыл для себя целый мир!
— По заказу РПЦ или по велению сердца?
— Какой заказ?! Эти молитвы пришли ко мне в течение двух месяцев в Крыму. После совершенного таинства Крещения отцом Николаем Доненко в Храме Покрова Пресвятой Богородицы. Это просто чудо! Давно вынашивал идею. Патриарх Кирилл сказал мне, что у общества есть запрос на ясные молитвы. Ведь молодёжь не понимает церковнославянский язык. И молитвы они воспринимают и чувствуют интуитивно. И что мой труд сейчас необходим нашей стране.
— Но ведь и вы, наверняка, не понимаете церковнославянский.
— Но я читал толкование, читал житие святых. И перекладывая на поэтический язык, понимая, о чем пишу. Я, конечно, не первооткрыватель. Сумароков, Полонский, Кюхельбекер, Пушкин, Ахматова писали по мотивам молитв многие свои произведения. Одно из предсмертных стихотворений Пушкина было написано по мотивам молитвы преподобного Ефрема Сирина. А первым поэтом на Руси был Владимир Мономах. Он первый написал стихотворную Молитву. А еще Иван Грозный писал стихотворные молитвы
— А что послужило толчком к написанию?
— Не знаю, откуда они спустились ко мне 20 лет назад в течение 10 дней. Я записывал их на салфетках, обрывках бумаги. Потом забыл о них. Через месяц захотел привести в порядок, систематизировать, но не нашел ни одной строчки. Расстроился. Звоню художнику-иконописцу Игорю Каменеву, который живет в деревне. Мы часто с ним беседуем, и он просит: «Почитай мне чего-нибудь». Я ему читаю, а он там у себя малюет. И он мне как-то позвонил и спрашивает: «А чего это у тебя такой загробный голос?». Я ему отвечаю: «Помнишь, ты мне звонил ночью, я тебе читал поэтические молитвы? Бумажки, на которых я их записывал, пропали, не могу найти ни единой строчки». «Не пропали твои молитвы, — говорит он. —Я их записал». Это просто чудо — когда я ему их читал, он записал наш разговор на автоответчик.
О милостивый Боже,
О Всевышний,
Я не хочу быть в этом мире лишним.
Дай силы мне спаситель Светлоокий,
Чтоб смог я одолеть свои пороки.
— А заново написать вы их уже не смогли бы?
— Нет. Я никогда не помню то, что мне пришло ночью. Сегодня ночью раза три вставал, чтобы записать 4 строчки. Потому что если откладывать на утро, все забываю. Родилось четверостишие, я встал на цыпочки, чтобы Иру не разбудить. Одна из собак Лизка, как только я ушел, сразу на мою подушку забралась. Начинаю ее сгонять, она рычит. Теперь я на подушку кладу либо очки, либо чашку, чтобы она мое место не занимала.
