Генерал армии Махмут Гареев по праву считается старейшиной офицерского корпуса России. Его первой войной стала Великая Отечественная. Второй — Советско-японская. Третьей — Война на истощение между Египтом и Израилем, где он служил военным советником. Четвертой — война в Афганистане. Накануне своего 95-летия прославленный военачальник нашел время, чтобы дать интервью «АиФ».
Сергей Осипов, «АиФ»: — Махмут Ахметович, ваша военная биография началась в Узбекистане. Но как вас, татарина с Урала, туда занесло?
Махмут Гареев: — Я действительно родился в Челябинске в многодетной татарской семье. Нас, детей, было 8 человек. Потом переехали в Омск. Но в начале 30-х годов в стране была страшная безработица. В поисках лучшей доли отец решил перевезти семью в Среднюю Азию, где, по слухам, жить было более сытно. Но сперва в Ташкент на разведку послали моего старшего брата. Он оттуда написал: приезжайте, здесь какую палку в землю ни воткни, всё вырастет. Семья собралась и поехала. Тогда, кстати, вышло постановление Совнаркома, чтобы татарских и башкирских переселенцев целевым образом направляли в Среднюю Азию. Общие тюркские языки и все такое. Так что почти во всех советских учреждениях Узбекистана и других республик татар много было. Одна из моих сестер, например, 40 лет проработала учительницей в узбекском кишлаке.
Семья осела в древнем городе Карши. Я учился сперва в узбекской школе, потом в русской. А в семье говорили по-татарски, так что я с детства был полиглотом. И хотел в армии служить. Много читал про великих русских полководцев — Суворова, Кутузова, хотел быть похожим на них. Да и жизнь в Узбекистане была военная. На город, где мы жили, регулярно нападали басмачи. Они приходили из Афганистана, где хозяйничали англичане, которые через них стремились дестабилизировать обстановку в СССР. Басмачи убивали коммунистов, совслужащих, вырезали семьи, в которых дети учились в русских школах. Забегая вперед, скажу, что басмачество кончилось раз и навсегда после 22 июня 1941 года. СССР и Англия стали союзниками — и как отрезало!
Так вот, в городе Карши, где жила моя семья, для защиты от басмачей стоял 82-й кавалерийский полк. Я повадился ходить туда, играл в духовом оркестре. Сперва на альте, потом на баритоне — такой большой медной трубе. Красноармейцы меня за это кормили, а это какая-никакая помощь семье. Ну и стал воспитанником полка вместе с несколькими такими же мальчишками, как и я.
Чуть позднее 10 из нас написали заявление в военкомат. В начале 1941 года нас направили в Ташкентское пехотное училище. Им тогда командовал генерал Петров, который позднее прославился при обороне Одессы и Севастополя. Учиться пришлось недолго. 22 июня приходим с полевых занятий, кто пулемет на себе тащит, кто станок пулеметный, а нас вместо обеда строят на плацу. Через репродуктор слушаем выступление Молотова. Война началась...
В ноябре нас выпустили из училища в должности командиров взводов и направили сразу на фронт под Москву. Многие из нашего выпуска попали в 316-ю дивизию, ставшую потом Панфиловской, а меня направили в 120-ю отдельную стрелковую бригаду. Как добирался до прифронтовой Москвы — отдельная история. 50-60 километров то пешком, то на попутках. Далее — ползком на пузе, поскольку предназначенный мне 3-й батальон вел бой в окружении. Добрался. Навстречу — старшина с перевязанной рукой. Ни одного офицера в строю не осталось, да и бойцов человек 40 при штатной численности 400 человек. Командовал батальоном этот старшина, получил ранение, сдал мне дела и отбыл в медсанбат. Так что первая моя должность на войне — комбат. Был я им, правда, недолго, пока не прибыл более опытный офицер, капитан Губкин. Я получил 1-ю роту. А взводом так ни разу и не покомандовал.
— Что самое страшное на войне?
— Самое страшное — это не когда стреляют. Самое страшное — это весна и осень. Днем солнце пригреет, земля оттает, сделается мокрой. Если надо идти в атаку и немцы нас огнем к земле прижмут — вот тогда беда! Плюхнешься в лужу или залитую водой воронку. И часами головы не поднять. Лежишь на раскисшей земле и медленно замерзаешь.
— И как спасались?
— Водкой спасались. Правда, ее выдавали только зимой и поздней осенью. Только водкой от холода и спасались. На случай, если 100 граммов старшина выдать не успеет, когда была возможность перед боем запасались в военторге тройным одеколоном. Тоже выручало...
— Помните, как в первый раз ранило?
— А как же! Дело было в августе 1942-го. Шел в атаку у деревни Варганово Калужской области. Сейчас ее уже нет на карте. В правой руке граната, в левой пистолет. Вот в левую-то руку между большим и указательным пальцем немецкая пуля и попала. Прошла через ладонь, кость не задета. Я думал, обойдется, но через 2 дня ладонь стала распухать. Пошел ночью в армейский госпиталь неподалёку. Хирурги там злые, по трое суток не спали, и сразу говорят: отвоевался! Сейчас кисть отрежем, чтобы гангрены не было. У них, в госпиталях, хорошим показателем считался большой поток раненых. Если бы мне кисть сразу отрезали, я бы 15 дней пролечился — и до свидания. Но я от ампутации отказался и показатели госпиталю испортил!
Ладно, шучу, не испортил. Выручила меня старушка — хирургическая сестра. Идёт, говорит, утром санитарный эшелон на Рязань, ступай на станцию, я тебя запишу. Полтора месяца лечился, но руку сохранил. После, в 43-м, был осколок в голову, потом были пуля в левую ногу, сыпной тиф в Манчжурии во время войны с Японией, контузия в Афганистане в 1990-м...
— Так ведь Ограниченный контингент вроде бы в 89-м вывели.
— Контингент-то вывели, а я остался — главным военным советником при президенте Наджибулле. А контузило меня при таких обстоятельствах. Выехали из советского посольства на бронированном УАЗе. Видимо, талибы это дело засекли. На окраине Кабула рядом с машиной разорвался снаряд. Контузия, никакой храбрости мне на этот раз не потребовалось. Зато потом такие времена настали, что храбрость надо было проявлять в мирной жизни. И в своей стороне, а не в Афганской.
— В смысле?
— В смысле, чтобы Советский Союз от распада спасти. При определенных условиях это было можно сделать. Это я вам как бывший замначальника Генерального штаба говорю!
