Софико Чиаурели: мать маленького принца

Последее обновление 21 мая 2016 года.

Софико Чиаурели («Ищите женщину», «Не горюй!», «Миллион в брачной корзине» и другие) скончалась 2 марта 2008 года в Тбилиси. АиФ.ru публикует прижизненное интервью со знаменитой грузинской актрисой.

Её любят и в России, и в Грузии. Однако темой нашего разговора стало не только кино. Мы встретились в доме Софико, расположенном на Горе раздумий (Пикрис-гора) в Тбилиси.

Когда-то много-много лет назад на этой горе состоялись первое свидание и первый поцелуй родителей Софико — известного режиссера, народного артиста СССР Михаила Чиаурели и прославленной грузинской актрисы Верико Анджапаридзе, чье имя входит в список ста самых великих актеров мира. В знак своей любви Чиаурели пообещал построить на Пикрис-горе дом.

— Софья Михайловна, мы с вами сейчас в том самом доме?

— Где разбиваются сердца? (Смеется.) Да, это тот самый дом, который построил папа. И в котором родилась я. Во время войны в Тбилиси эвакуировали труппу Московского художественного театра. Великие актеры Немирович-Данченко, Книппер-Чехова приходили сюда в гости к моим родителям. Мама рассказывала, что они могли ночь напролет читать стихи, говорить об искусстве и пировать. Представляете, «пировать»! А на столе стояли только черный хлеб и вода. Я тогда была совсем маленькой. Но помню, как мы, дети, забирались на деревья и наблюдали за взрослыми. Влюбленный в маму великий Василий Качалов читал стихи...

— Вы родились в очень известной семье. Ваш отец был любимым режиссером Сталина.

— Да, он считался его другом. Сталин приглашал его на все застолья, потому что папа был непревзойденным тамадой. Но и отец обожал Сталина, безоговорочно верил ему. Посвятил ему три фильма — «Падение Берлина», «Незабываемый 1919-й» и «Клятва». Кстати, один из своих фильмов — исторических — папа снял во время войны. Когда Сталин посмотрел это кино, в котором у актеров были дорогие костюмы, на женщинах — старинные серебряные украшения, массовка исчислялась сотнями, то отдал распоряжение отпечатать как можно больше копий картины и забросить в немецкий тыл. Чтобы враги увидели, как сильна наша страна, раз может позволить себе снимать такое кино во время войны.

Когда к власти пришел Хрущев, папу из-за того, что к нему хорошо относился Сталин, сослали в Свердловск. Когда он смог вернуться в Грузию, его не допустили до кинематографа. Хотя был ли в те годы хоть один человек, который не посвящал Сталину книги, фильмы, музыку? Поскольку папа хорошо рисовал, он занялся мультипликацией. И все равно умудрился снять мультфильм, посвященный Сталину. «Мыши хоронят кота» он назывался. Папа был очень талантлив — организовал в Тбилиси оперный театр, занимался скульптурой.

— Софья Михайловна, взаимоотношения ваших родителей — один из самых красивых романов прошлого века. Как вы полагаете, сегодня понятие любви изменилось?

— Очень изменилось. Появилась какая-то патология, которой не было.

Я вам скажу такую вещь: когда раньше в Тбилиси умирал человек, это становилось событием для всего города! Или я просто была маленькой, поэтому на меня это производило такое впечатление? А сейчас люди мрут как мухи. И ничего. Конечно, это закон жизни. Но все равно все воспринимается по-другому. А как мы обсуждали, когда 18-летняя девушка выходила замуж! Это была сенсация! А сейчас вообще нет понятий «любовь», «семья». Я не говорю, что надо обязательно идти в загс. Но ведь исчезло все святое. Сегодняшняя молодежь, не все, к счастью, но многие, знакомятся и через час уже идут в постель.

— Любовь — это подарок или мучение?

— Это большой подарок Всевышнего, потому многие рождаются и умирают, так и не познав ее. Это и огромное счастье, и страшное мучение. Однозначно сказать, что такое любовь, я не могу. Это чувство способно заставить человека или высоко взлететь, или начать делать какие-то страшные вещи. Можно же из-за любви и убить человека. Но я бы не позавидовала тому, кто не познал это чувство.

«Любовь познала в 6 лет»

— Вы когда впервые влюбились?

— В шесть лет. Я влюбилась в талантливейшего художника Сулико Вирсаладзе, который много лет работал в Большом театре. Как сейчас помню, настало счастливое лето, когда мама взяла меня в Гагры. Мы были вместе с мамой... Я заполучила ее. Все свое детство скучала по ней, ее все время не было дома, она всегда спешила — то на репетицию, то на съемку. И фраза «Мама, ты скоро придешь?» преследует меня до сегодняшнего дня. Болезненное чувство скуки. Хотя мама, как цыганка, таскала меня с собой на гастроли, я и сама так потом делала со своими сыновьями. Но что такое гастроли? Те же репетиции, спектакли. А тут мама взяла меня на 10 дней в Гагры. Только мы приехали, как на следующий день пришла телеграмма: умер мамин старший брат. Надо возвращаться на похороны. И тогда Вирсаладзе, а они очень дружили с мамой и отцом, предложил оставить меня с ним.

Мама согласилась и уехала. А Сулико в это время ухаживал за очень красивой девушкой, носил ей цветы. И я вдруг стала устраивать ему сцены ревности: «Если вы еще раз пошлете ей цветы и не будете уделять внимания мне, я уеду».

— И как он отреагировал на вашу угрозу?

— Он был до мозга костей аристократ. Со мной, 6-летней пигалицей, говорил на «вы». Сулико извинился передо мной, и потом каждое утро я просыпалась и видела около подушки букет цветов. С моей стороны это было очень серьезное чувство. Я превращалась в какого-то зверенка. Я хорошо плавала (мама в 5 лет бросила меня с лодки, и я выплыла). До сегодняшего дня могу доплыть до Турции. А Сулико плавать не умел. И я, когда злилась, вбегала в море и заплывала далеко-далеко. А он кричал с берега: «Я вас умоляю, вернитесь!» Это так запало мне в память. Не помню, что было вчера, а то, как он стоит на берегу и умоляет: «Вернитесь, я хочу вас нарисовать», не забуду никогда. У меня хранится его рисунок — я стою в красненьких трусиках в белую крапинку... Вот такой была моя первая любовь, которую я познала в 6 лет.

А вообще любовь, как и человек, с возрастом меняется. Человек худеет-полнеет, так и форма и качество любви меняются. Мама умерла в 87-м году, а я до сегодняшнего дня не трогала ящик трельяжа, где хранятся ее духи, пудра. Не могу. Время от времени открываю, вдыхаю ее запах и снова закрываю. Это самое страшное — чувство тоски. Я скучаю по маме, по ее запаху. Когда открываю трельяж, мама возвращается ко мне.

— Вы могли бы всем пожертвовать ради любимого?

— Не знаю. У меня все сложнее. Есть сыновья, ради которых я сегодня существую. У каждого свой крест. У каждого. Нет человека без креста. И каждый обязан нести этот крест и делать это не с тягостью, а с радостью. Если бы от меня не зависели другие... Но я взвалила на себя очень многое, несмотря на то что я женщина. Дом, семью, внуков, театр, строительство, ремонт. Хотя прекрасно знаю, что, если завтра я свернусь, жизнь не кончится. Но моей семье будет очень тяжело, пока они очухаются и распределят все полномочия, которые я несу одна.

— Вы всегда были сильной?

— Да. В школе была сорванцом, сорвиголовой. Вообще я человек без комплексов. Всегда была такой. В 27 лет играла 70-летнюю вдову, никогда не стремилась играть красавиц. Мне очень повезло, что я дочь своих родителей. Отец и мать — совершенно разные люди, и я от каждого впитала что-то свое.

— Впечатление других о вас совпадает с тем, какая вы на самом деле?

— Нет. Все думают, что я очень властная. Ко мне как-то пришла журналистка и спросила: «Как проходит ваш день?» Ну я и ответила: «Встаю, принимаю молочную ванну, потом приходит педикюрша, потом отдыхаю, мне читают газету, потом еду в театр. А перед сном принимаю душ из шампанского». И она всему поверила, смутил только душ из шампанского. А я... Не успеваю открыть глаза, начинаю думать: «Чем сегодня накормить детей? Надо заплатить за телефон, за свет. Придут рабочие, не забыть о репетиции».

Знаете, я так чувствую быстротечность времени, не успеваю жить! Когда поняла, что время бежит? Где-то после 40. Моему старшему сыну 46, он талантливейший художник, но лентяй. Вернее, не лентяй, но не чувствует, что время мчится. Никак не могу его заставить это понять.

Младшему 39. Он актер, но... Маленький принц. Он мой сын. Я его родила, а плацента не отделилась. Не может без меня существовать, как и я без него.

«Брежнев обнял меня и заплакал»

— Вы всегда много ездили за рубеж с вашими картинами...

— Никогда не забуду, как нас с Гией Данелия (это мой двоюродный брат) в конце 60-х послали в Чехословакию представлять фильм «Не горюй!». В составе делегации кроме нас были оператор Вадим Юсов, Буба Кикабидзе и тогдашняя жена Данелия актриса Люба Соколова. Приехали мы. Вечером — премьера. За нами заехал директор кинотеатра и привез к абсолютно темному зданию — ни света, ни афиш, ни людей. Мы удивленно посмотрели друг на друга, а Гия спрашивает у директора: «Это здесь будет премьера? А почему так темно и никого нет?» Директор испуганно отвечает: «Я вас очень прошу — не говорите громко по-русски». Завел нас в кабинет, предложил чай-кофе и сказал, что на несколько минут отлучится. Причем, когда он выходил, я услышала, как в дверном замке повернулся ключ. Я сказала ребятам, что нас заперли. Данелия говорит: «Тебе показалось». А потом дернул дверь — действительно заперта. На часах восемь вечера, полдевятого. Мы уже стали стучаться, звать на помощь. Наконец ровно в девять появился директор с бледным от испуга лицом и проводил нас в зрительный зал. А там — никого. Только на последних трех рядах какие-то престарелые люди. Как мы потом узнали, в течение этого часа он съездил в дом умалишенных, чтобы хоть кого-то привезти на наш фильм.

Оказалось (нам же никто ничего не говорил), в стране был объявлен траур из-за ввода советских войск. Погибли люди, все дома были убраны черной тканью, на каждом окне стояла свеча. А нас с комедией послали на растерзание. Потом нам рассказывали, что перед нами с гастролями приезжал эстонский оркестр. Так барабанщику рогаткой выбили глаз. Буба Кикабидзе чуть не плакал: «Я тоже барабанщик, мне тоже выбьют глаз». Нам запретили говорить по-русски. И мы — я, Гия и Буба — общались по-грузински. А Люба, с которой мы ходили по магазинам, шепотом называла мне заинтересовавшую ее вещь, и я переводила продавщице.

— Вы ведь были и депутатом Верховного Совета СССР от Грузии.

— На сессиях рядом со мной сидел первый секретарь обкома. Во время голосований нас просили поднять руки. «Единогласно?» — на всякий случай переспрашивали. А я кричала, что нет, не единогласно, я — против. Чего мне было бояться? Я относилась ко всему, как к спектаклю. И первый секретарь обкома умолял меня: «Софико, опусти руку, меня с работы снимут!»

На одной из сессий перед нами должен был выступить Брежнев. Но вместо него на трибуну поднялся Суслов и сказал, что Леонид Ильич приболел. А в вечерних газетах все равно напечатали, что на сессии выступил Брежнев, и опубликовали его речь, перемежающуюся ремарками «аплодисменты», «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». А ведь нас было 900 человек депутатов. И все равно не стеснялись дурить народ. Странно, что еще и фотографию выступающего Брежнева не напечатали. Такой маразм!

— Но вам зато удалось сделать многое для актеров.

— Что вы, у меня дома очередь с утра выстраивалась. Когда Шеварднадзе был первым секретарем ЦК Компартии Грузии, а я — депутатом Верховного Совета, он попросил меня выступить в защиту старинного церковного комплекса, рядом с которым располагался полигон советских войск. «Ты актриса, тебе можно. Попроси перенести полигон. Только постарайся умаслить Брежнева», — напутствовал меня он. Я вышла на трибуну и сказала: «Конечно, нашим солдатам надо где-то учиться. Но ведь можно найти другое место. Дорогой Леонид Ильич, я надеюсь на вас, вы же отец всех нас!» Брежнев заплакал, подошел ко мне, обнял — вопрос был решен.

— Я как-то стал свидетелем, когда ведущий какой-то церемонии называл вас «легендой», а вы поправили его, сказав, что этот титул к вам не имеет никакого отношения.

— Конечно, не имеет. Моя мать Верико Анджапаридзе, которая действительно была великой актрисой, умерла в 90 лет, как деревья, которые умирают стоя, отыграв за день до смерти спектакль. Она всю жизнь мечтала умереть на сцене. Так она умерла, сомневаясь, что она актриса. Как только поверишь, что ты что-то собой представляешь, — ставь на себе крест. Я, конечно, ощущаю популярность. Но не величие.

— А что такое счастье, вы можете сказать?

— Это очень кратковременное ощущение. Жмут туфли, пришла домой, сняла их — Боже, как хорошо! Но бывает другое счастье, когда кто-то из твоих близких оказывается в опасности и ты можешь его спасти. Разные баллы счастья. Я вот затеяла дома ремонт, сижу вся в заботах, и вдруг входит сын, весь в крови. «Мама, меня ударил грузовик», — сказал и упал. Когда поправился, я подумала: «О чем я до этого беспокоилась, на что тратила нервы с рабочими?!» Мол, не тот колор стен выбрали. Какая глупость! И когда сын вышел из больницы, я поняла, какая счастливая!

Знаете, у нас в Грузии первый тост всегда был «За мир!». Раньше это казалось таким банальным. А сейчас, после гражданской войны, когда сосед шел на соседа, значение тоста понимаешь по-другому. Тост, над которым мы все издевались, вдруг стал таким злободневным. Мир! Оказывается, самое главное, чтобы был в доме мир. Не в квартире, а в городе, стране. Чтоб был мир, чтоб не бояться выходить на улицу, чтобы люди здоровались друг с другом.

А мой любимый тост? За здоровье. Мы сейчас приблизились к тому возрасту, когда понимаешь, что оно не безгранично.