Антона Беляева и его группу Therr Maitz широкая публика узнала благодаря участию в проекте «Голос» (второй сезон), в котором музыкант дошёл до полуфинала. А уже в 2014 детище Беляева признали самым востребованным российским коллективом по версии премии «Событие года», а также «лучшим исполнителем» 2015 года в российском сегменте iTunes. Сегодня без Therr Maitz, которые 5 августа празднуют 5-летний юбилей, не обходится ни один крупный фестиваль в стране.
Не хотели быть в одном ряду с «Тараканами» и «Жуками»
Владимир Полупанов, «АиФ.ru»: Антон, я где-то прочитал, что вы даёте по 40 концертов в месяц. Это правда?
Антон Беляев: Да, мы коснулись этого дна в декабре 2015-го. Была такая предновогодная гонка — мы выступили 42 раза. Сейчас уже мы себе такого не позволяем. Мы — живая группа и не можем за ночь отыграть 5 корпоративов. Такой чёс превращает артиста в кусок мяса. И бывает стыдно, потому что ты начинаешь понимать, что не в состоянии оправдать ожидание публики, которая слушает тебя и думает: это, наверно, он только у нас такой охрипший и не выспался. У нас ещё как-то был один адский тур. Один город, другой, третий. И мы в какой-то условной Самаре сидим, и вроде нет никакой лажи, но я смотрю на музыкантов и вижу, что на сцене сидит 5 зомби. Всех денег не заработаешь. Лучше меньше раз сделать хорошо, чем много раз выглядеть плохо.
— Скажи, зачем ты придумал такое название группы Therr Maitz (Терр Мэйтс), которое мало того, что прочитать невозможно, так оно ещё и ничего не означает?
— (долго и заливисто смеётся) Наконец-то вопрос поставлен правильно. Да, название и логотип нашей группы — это просто ад для пиарщика. Какое-то время я был частью небольшого комьюнити в Хабаровске, в котором проживали дизайнеры, радиодиджей, торговец сантехникой, музыканты. Мы как-то сидели в своей блат-хате на 15-м этаже за залитым виски и мартини столом. Там была пастила из грязи (смеётся). Все немного в изменённом состоянии сознания. И фонтанировали идеями. Увидев муравьёв, которые шли цепочкой к столу, мы стали смеяться по поводу того, что термиты нас сейчас сожрут. Так родилось английское — Termites, которое мы разделили на две части, потому что не хотели быть в одном ряду с «Тараканами», «Жуками» и «Мухами». Мы решили, что это такой псевдоним человека. Я попросил девушку дизайнера нарисовать какой-нибудь простой логотип. Уж не знаю, сколько конопли она пережевала к тому времени, но нарисовала буковки, некоторые из них лишние, их не нужно читать. А логотипом группы стала голова муравья, похожая на голову Пэкмана.
— Ты отдавал себе отчёт, что, назвав так группу, создаёшь себе лишние проблемы?
— Нет, не отдавал. Но проблемы последовали тут же. На нашем первом концерте конферансье долго пытался выучить название. Он 10 раз перед выходом на сцену спрашивал у меня: «Ещё раз скажите, как называется ваша группа?». А мы к тому моменту сами ещё не очень определились, как нам это произносить. Спустя годы, когда меня окончательно «отпустило», я был готов поменять название группы. Но музыканты коллектива чуть ли не в один голос заявили: «Зачем менять? Классно звучит». Есть какая-то магия в этом названии. И думаю, если мы придумаем красивое поэтичное название, уже вызовем недоумение и расстроим наших поклонников (смеётся).
Хлеб-соль никто не выносил
— Ты родился в Магадане, жил в Хабаровске. И уже 10 лет как в Москве. Как тебя приняла столица?
— Как и должна принимать. Хлеб-соль никто не выносил. Для человека из небольшого города переезд в Москву — всегда серьёзный стресс. Но для правильного развития и становления личности так и должно быть. Это тоже часть процесса — приезжаешь же завоёвывать…
Я приехал не с пустыми карманами. Но все эти деньги мгновенно испарились. Студия, где я работал, и локации, где жил первое время в Москве, были на Рязанке или в районе Первомайской — это совершенно не та Москва, в которой я живу теперь. Тогда мне Москва не нравилась, сейчас нравится очень. Если ты хочешь, чтобы место, где живёшь, отдавало тебе свою силу, надо его полюбить. И тогда будешь оказываться вот в таких красивых залах (мы беседуем в офисе «АиФ» — бывшем особняке купца Барышникова на Мясницкой — прим. ред.), а не в каких-то конторах «Рога и копыта» на Рязанском, где человек, называющий себя продюсером, говорит тебе: «Ну, сейчас мы тебе положим 200 долларов в карман. Мы знаем, как это делается».
— А ты искал продюсера?
— Первое время в Москве я предлагал разным людям свои услуги по написанию песен и аранжировок. И был готов на всё. Что, собственно, со мной и происходило. Как-то мне заплатили что-то около 4 тысяч долларов за альбом, состоящий из 15 песен. Это была огромная работа для хорошего парня, который писал почти стихи. Было очевидно, что он никогда не станет артистом. В результате я переделывал стихи, форму песни, придумывал новый припев. То есть, по сути, всё делал с нуля и под ключ. Конечно, эта работа стоит гораздо больше 4-х тысяч долларов. Но тогда очередь ко мне не стояла, и я соглашался на любую работу.
— Даже с Тамарой Гвердцители и Полиной Гагариной?
— Ну, Гвердцители и Гагарина — это лучи света, особенно после работы для жён лесников, мясников и нефтяников (тех, у кого есть деньги). К сожалению, забыл имя композитора, который написал песню «Дождь» для Гвердцители, а меня попросил сделать аранжировку. Симпатичная, но абсолютно сериальная по внутреннему посылу музыка. Это было первое, что я мог положить в свою копилку и при следующей деловой встрече предъявить как образец. А с Полиной Гагариной мы дружим и в процессе дружбы записали 5–6 песен (Forbidden Love, Day и другие).
— Так бы ты и писал песни для жён нефтяников, если бы не «Голос». Ведь после участия в нём о тебе узнала широкая публика.
— Безусловно. Я ни в коем случае не умаляю заслуг этой телепередачи. Но моё участие в ней — это уже следствие. Группу мы собрали в 2011-м году и уже давали по 5–6 концертов в месяц. «Голос», безусловно, сильно увеличил скорость раскрутки.
— Когда-то Борис Гребенщиков спел: «Я устал быть послом рок-н-ролла в неритмичной стране». Как часто ты сталкивался с тем, что люди «неритмичной страны» твою музыку не принимали, потому что не понимали?
— Я это чувствовал много раз. И до сих пор чувствую, когда сравниваю наши успехи с тем, что звучит порой на радио и попадает в хит-парады. Я понимаю: мы делаем не то, что в нашей стране может принести максимальный успех. У нас крутой артист — это тот, который звучит отовсюду, даже из утюга. Такого результата мы вряд ли добьёмся. Но я не уверен, что нам такой успех нужен. Расстраиваются ли участники группы «Сплин», что их свежий хит не стоит в чартах известных радиостанций? Думаю, нет. Наверно, это неплохо, если твой трек 12 недель стоит на первом месте в чарте, но моё нутро не позволяет делать такую музыку. Это надо уметь, хотеть и быть органичным.
— Честно говоря, я бы тоже удивился, обнаружив Therr Maitz в хит-параде между Стасом Костюшкиным и Стасом Михайловым.
— Первый эшелон британской эстрады — это качественные артисты, типа Адель, Сэма Смита, в США — это Бейонсе, Рианна, Джастин Тимберлейк. То есть глобальные звёзды с мировыми именами. А в наших хит-парадах — кто? Есть песни, которые вызывают большие вопросы — почему они оказались в чартах. Потому что понятно и доступно? Гребенщиков в каком-то смысле прав. Но думаю, что это тоже неправильная позиция. Я знаю, что люди, которые являются ритмичной частью неритмичной страны, есть. Они медленно, но верно перестраивают других людей. Я вижу, это тенденция: люди перестали агрессивно отвергать то, что они с первого раза не понимают.
Но, к сожалению, да, музыкальный бизнес построен на элементе хита. Музыканты грезят написать такое, что сразу всех покорит. Проблема в том, что успех хита нивелируется через месяц, а в лучшем случае — через полгода. И ты не вспомнишь эту песню, потому что она смешается с другим подобным… И у тебя никогда не возникнет желания эту песню переслушать, даже если она у тебя играла на свадьбе. Я бываю на фестивалях и вижу выступления больших артистов, которые нередко плохо поют и играют. И чтобы как-то оправдать себя, они говорят: «Почему мы все в таком дерьме, да потому, что мы родились в таком месте». Это неправда, мы сами такие. Никто из музыкантов, которые так оправдываются, не является Рэйем Чарльзом или даже Сэмом Смитом. У нас совершенно другая школа. Это сейчас любая музыка доступна, а в советское время мы на генетическом уровне были лишены возможности впитывать весь массив современной музыкальной культуры. Выросло несколько поколений людей, которым перекрыли кран, и они узнали только один стиль музыки, условно говоря, советскую песню. Она по-своему красивая. Но почему только советская песня?
В любой стране есть прекрасные музыканты и пластиковая отвратительная попса, радийный ширпотреб. Садишься к какому-нибудь арабу в лондонское такси, и там звучит примерно то же, что и на наших радиостанциях. С другой стороны, люди ходят по 10 тысяч человек на концерты странных групп со странными названиями. Слушают что-то новое, интересное, занимаются самообразованием. Их реакция и навыки на концертах тоже меняются. Мы видим, как они реагируют. Я недавно наткнулся на видеосъёмку концерта 90-х годов. Главное в этом видео — реакция зрителей. Артист пытается прокачать зал. А публика зажатая. Наши соотечественники почти избавились от этих комплексов.
— При этом нельзя сказать, что твоя группа с труднопроизносимым названием обижена вниманием. Клип на вашу песню U Found посмотрели 2,5 млн пользователей, сразу три песни с вашего альбома Unicorn заняли первые три места в российском сегменте iTunes. А песню Feeiling Good Tonight я сам часто слышал по радио.
— Feeling Good Tonignt, кстати, самая большая глупость, которую я сочинил. После выступления я пришёл вечером домой с ощущением, что у меня мало быстрых треков в концерте. Сел и тут же написал эту хрень с двумя аккордами и фразой, дебильность которой зашкаливает: Feeling Good Tonignt («Чувствую себя сегодня вечером хорошо» — прим. ред.). А через неделю она стала главной песней на наших концертах. Песня светлая и позитивная. Сегодня большая часть нашей программы — это быстрые песни. 5 августа в этом можно убедиться, придя на наш юбилейный концерт на «Винзаводе».
Шнуров органичен
— Рано или поздно любой музыкант, работающий на российский рынок, понимает, что ему придётся петь по-русски. Экс-участники «Парка Горького» Александр Маршал и Николай Носков, вернувшись из США в Россию, петь по-английски завязали. Ты, как я понял, принципиально не пишешь и не поёшь на родном языке?
— Я не противник петь на русском языке. Мне бы хотелось. Завидую Земфире, группе «Пятница» и в какой-то степени «Мумий Троллю», которые нашли возможность петь на этом языке. Я музыкант, но не поэт. Поэтому мне нужно, наверно, кого-то встретить, кто бы мог писать для нас адекватные тексты. У нас Виктория (вторая солистка) пишет тексты на русском языке. Мы пока не приступаем к этому эксперименту, но думаю, это вопрос времени. Уверен, что мне наскучит через какое-то время та форма, в которой мы работаем сейчас.
Понятно, что русский текст лучше воспринимается в нашей стране. Даже люди, которые относятся к нам с понимаем, вынуждены время от времени лезть в Google, чтобы перевести и понять, о чём та или иная песня. Почему эти люди должны страдать (смеётся)? Мне очень интересно сделать что-то на русском. Но это должно быть на 100% органично. Если я это начну делать, просто чтобы расширить аудиторию, не думаю, что из этого получится что-то хорошее.
А что касается вышеназванных музыкантов, то мы же не будем сравнивать нынешний успех Маршала с тем взрывом, который произвёл «Парк Горького». Это события разного уровня. А вот Носков — хороший пример того, как себя можно реализовать в новом амплуа — был рокером и стал исполнителем романсов. Он нашёл формат, в который перетащил энергию рок-музыки. При этом всё получилось очень органично.
— А насколько органично то, чем занимается Сергей Шнуров? Чем ты можешь объяснить популярность группы «Ленинград»?
— Я считаю, абсолютно органично. Оправданный успех. Во-первых, у Шнура всё завязано на первобытных эмоциях. Во-вторых, мат в песнях — это всегда весело. Мы помним, какую популярность имела группа «Сектор Газа», также использовавшая мат. Но это была мёртвая музыка, которую играли какие-то бичи. А у «Ленинграда» есть концепция, интеллект. Плюс у Сергея есть продюсерские данные — выбрав это направление, он знает, куда рулит. А вообще, у этой залихватской музыки есть одна большая проблема — часто, кроме лихого эге-гей и всяких запретных слов, в ней ничего нет. И играть такую музыку способна любая русская группа.
— А феномен Стаса Михайлова чем ты объясняешь?
— Если Шнурова при всей его полярности тому, что делаю я, я понимаю, и мне нравится, что он делает, то то, что делает Михайлов, для меня большая загадка. Я не понимаю, что это такое. Недавно меня позвали на одну премию. Пока сидел и ждал, когда мне её вручат, пришлось послушать разных артистов. Со мной рядом сидел телеведущий Александр Анатольевич. Объявляют Стаса Михайлова. И Анатольевич мне говорит: «Ты знаешь, я сейчас впервые увижу Михайлова живьём». Я понимаю, что и у меня это тоже впервые. Выходят музыканты на сцену, расставляют инструменты. Всё так серьёзно. Мы ждём. Включается фонограмма, то есть барабаны уже звучат, а ударник Михайлова ещё только ставит рабочий барабан и тарелочки поправляет. Стоит Михайлов с «одухотворённым» лицом и поёт такую фигню. Всё это происходит не где-то там, а прямо у тебя под носом. Мы сидим с Анатольевичем и думаем: «Ну ничего себе премьера!». Возможно, эта музыка кого-то лечит. Но с моей точки зрения, это всё просто некрасиво.
