В марте 1944 года немецкие оккупанты создали в Гомельской области комплекс из трёх концлагерей близ села Озаричи, согнав туда 50 000 мирных жителей из окрестных деревень. Согласно их плану, требовалось «очистить местность «для укрепления позиций с целью противостояния большевикам и экономии продовольствия». Также историки говорят о создании «базы» для заражения бойцов Красной армии сыпным тифом. Этот лагерь просуществовал всего лишь десять дней, и за это время там погибло 25 000 (!) человек. Я взял интервью у узницы Озаричей — 89-летней Валентины Фёдоровны Шишло.
«Это дорога смерти»
Георгий Зотов, aif.ru: Вы помните 22 июня 1941 года?
Валентина Шишло: Как сейчас помню, хотя мне было пять лет. Пришёл один военный, Косачёв, у папы в штабе работал, и маме говорит с улыбкой: «Ну что, геноссе Данилова, война началась!». Мать сразу поняла — он предатель. В суматохе не разобрались — отец мой, политрук Фёдор Фёдорович Данилов попросил маму забрать детей и срочно уехать из Белостока в Жлобин. Я всю дорогу под лавкой в вагоне сидела, бомбили сильно. Приехали вечером, а утром в Жлобин вошли немцы — так отца я никогда больше и не увидела. Потом узнала — он в лес ушёл с одним пистолетом и ножом. Но немцы его схватили и увезли в Германию, в концлагерь Дахау. Он сидел в камере с человеком из Жлобина, тот видел — отца забирали утром, весь день били, терзали. Папа отказался с фашистами сотрудничать. И он тому заключённому сказал — запиши фамилию жены, если выживешь, найди её, скажи — меня предал Косачёв. Потом папу на полигоне расстреляли и закопали в Дахау.
— Как вышло, что вы оказались в концлагере?
— Это было не сразу. Немцы забрали дом моего дедушки, разместили там солдат, а нас с мамой выселили в конюшню. Мы долго там прожили, ходили на заброшенные поля картошку копать. Помню, иду, а староста, которого немцы назначили, морда ненавистная, догоняет и кричит: «Городская вошь, ты куда ползёшь?». И плёткой мне по ногам. Мы боялись, что донесут в комендатуру, ведь мама — жена коммуниста. Через какое-то время связной отвёл нас в лес к партизанам. Побыли мы у них, и вдруг разнёсся слух, что немцы отступили, красноармейцы пришли. Мы вернулись, а в хатах по-прежнему немцы: специально нас дезинформировали. Переночевали. Утром всю нашу деревню Белица выгнали на улицу полицейские-украинцы в чёрной форме, с автоматами и собаками. Ох, рассказывать и то ужасно. У меня обуви толком нет, мама боты кое-как подвязала проволокой. Меня, брата Гарика, сестру Лялю, маму и мою тётю Маню с двумя детьми отвезли в Жлобин. Посадили на поезд: сидеть нельзя, ехали стоя, я за мамину ногу держалась. Остановился состав, и людей из вагона под откос, как поленья, выбрасывали, мы вниз катились. И погнали всех вместе. Знаете, настоящая дорога смерти — дождь, снег, ночью мороз, март же ещё. Кто споткнулся, свалился — убивают. Женщина с ребенком шла, упала, её пристрелили, а мальчика поддели на штык.
«Грамотно нас убивали»
— Вот же ублюдки.
— Мне было очень страшно. Мама спросила украинского полицая — куда нас гонят? Он рассмеялся и говорит: «Скоро увидите, это санаторий Адольфа Гитлера». Шли мы не один день, ночевали в лесу — лежали прямо на снегу, мама нас собой согревала. Пришли в этот лагерь. Никаких помещений — только железные столбы, и между ними натянута проволока колючая. Мне иногда говорят — да что вы там пробыли-то, десять дней всего. Так всё же под открытым небом, зимой, как в такую погоду уцелеть? Только болото, грязь, стоячая вода и проволока. Эти сволочи, немцы и полицаи, специально нашли такое место, чтобы мы оттуда живыми не вышли. Люди искали кочки — повыше забраться от воды, детей положить. Костры разводить запретили — на месте за это расстреливали. Один раз привезли хлеб, но мы его не ели. Бабушка пошла буханку взять и вернулась с разбитой головой. Хлеб заражённый был, после в лагере тиф начался. С того времени все десять дней не давали ни пить, ни кушать. Хуже всего, что негде было взять питья. Снег — только пополам с грязью из болота, стоячая вода, затхлая. И нельзя такое пить, там же десятки тысяч людей, все вместе в туалет ходят, всё стекает в болото. Женщины подходили к полицаям, кольца золотые предлагали, умоляли — дайте кружку снега чистого, детям пить нечего. Полицаи кольца забирают и тут же в них стреляют.
— Это настоящий ад.
— Да в аду легче, мне кажется. Быстро вспыхнула эпидемия тифа. Мы тяжело заболели — я, мой четырёхлетний брат Гарик и оба сына тёти Мани, тоже маленькие — Боря и Марат. Вскоре все три мальчика умерли. А хоронить где — в болоте? Завязали покойным деткам глазки тряпочкой, в канавки положили, грязью забросали. Дед рядышком с нами лежал, только вечером с ним разговаривали, а утром уже умер. Старик в кожух был одет. За этот кожух сражались — детям на землю подстелить, чтобы хоть как-то теплее было. Я вам рассказываю, а сама плакать хочу, мне до сих пор не по себе. Думали, нам конец. Но тут пришли наши. Утром вдруг смотрим — охраны нет. А из леса идут красноармейцы в белых маскхалатах. И они кричат: «Не выходите, дорогу разминируем!». Но много людей всё равно подорвались. Видят — на сук воткнута булка хлеба. Бросаются к ней, а на проволоке мина. Немцы грамотно всё сделали, чтобы нас убить. Подобрали болото, которое зимой не замерзает, вот мы там и умирали. Много лет из этого болота собаки кости растаскивали.
«Полицаи хуже немцев»
— Какое у вас отношение к немцам после всего, что вы видели?
— Помню, как первый раз мы, бывшие узники, приехали в Германию. Вышли на вокзале в Кёльне, там немецкий язык громко звучит — мне сразу стало плохо. Багаж проверяют люди в форме — перед глазами всё плывёт, снова вижу этих с плётками, смеющихся, в чёрных мундирах. Мне в Германии не понравилось: грязно, на каждом углу мигранты пьют сидят, кушают, кодлы всякие. К нам в Беларусь приезжал внук одного из тех немцев, что организовывал депортацию в Озаричи. Он со страхом ехал, думал, мы его убьём: а мы его хорошо приняли. Скажу вам, что полицаи были намного хуже немцев. Я шла, как зомби, от железной дороги в Озаричи, боты мои на ходу разваливались, медлила, меня за это охранники плётками били. Не плакала, молчала. Одни ребята в Германии нашли могилу генерала немецкого, что придумал лагерь в Озаричах. Говорят — не хочешь поехать, плюнуть туда? Я говорю — нет, не поеду. Но я рада, что он сдох. И те сволочи из украинских полицаев в охране заразились от нас тифом и позже точно так же померли.
— Господи, как вы всё это пережили?
— Я не знаю. У меня ощущение, что все мы в том болоте погибли, и я погибла. Беларусь на Великой Отечественной потеряла треть населения: но мне кажется, что гораздо больше. У моей бабушки было четыре сына, их всех убили на фронте, из нашей семьи схоронили в болоте троих детей. А кто считал, сколько сотен людей застрелили по дороге в концлагерь Озаричи? Туда заключили 50 000 человек, и всего за десять дней половина умерла. Это страшный лагерь. Знаете, мне показывали архивное кино в Германии — там заключённые на нарах лежат, бурду какую-то кушают. А мы в грязи и нечистотах, под открытым небом, без еды и воды, тифом заражённые. Я верю, что Бог меня спас, кому же ещё? Я иногда ночами не сплю, и ко мне приходит память. Как я в мамину одежду вцепилась, по дороге смерти шла, машина с немцами проехала, меня всю грязью окатила, сестра Ляля и мама за пальто меня из грязи вытаскивали. Я была худенькая-худенькая, маленькая-маленькая.
— Вам удалось побывать там, где похоронен ваш отец?
— Нет, не вышло как-то. Я хочу привезти землицы нашей к нему на могилу, высыпать там. Но пока не могу по здоровью, да и с визами сейчас сложно. Может, ещё получится.
