Закон контр-адмирала Апанасенко: как спасти тех, кто ещё жив? Онлайн

Ведущий конференции: Нюта, когда произошла ситуация с контр-адмиралом Вячеславом Апанасенко, все активно зашевелились. Пресса наперебой начала рассказывать, как всё плохо в нашей стране у людей с хроническим болевым синдромом. В какой-то момент реально появилось ощущение, что дело сдвинулось с мёртвой точки. На данный момент, по Вашим ощущениям, это действительно так? Процесс запущен или, всё-таки, пошёл на спад? Федермессер Нюта: Процесс ещё не запущен. Но совершенно точно, что никогда ничего на эту тему не вызывало подобного резонанса: ни смерть маленького мальчика Жоры Винникова, не обезболенного в подмосковных Люберцах, которая, по сути, тоже сдвинула ситуацию и привела к тому, что мы всё-таки скоро будет иметь детский хоспис. Ни ситуация с Алевтиной Хориняк, ни масса различных открытых писем президенту. Смерть Вячеслава Михайловича имела другой эффект. И я думаю, что это связано именно с личностью контр-адмирала, потому что он был государственный, лояльный, преданный власти человек, половину жизни отдавший важнейшей службе. Ведущий конференции: У меня возникло ощущение, что до людей во власти всё-таки дошло, что на месте контр-адмирала может быть любой человек — каждый из них в том числе, а у Вас? Федермессер Нюта: В это я не верю. Вряд ли, для них двигателем является забота о каждом конкретном потенциальном пациенте. Знаете почему? К сожалению, ни Министерство Здравоохранения РФ, ни Федеральная Служба по контролю за наркотическими средствами, ни какое-то другое ведомство в нашей стране не пишут законы для самих себя. Они пишут законы для какого-то гипотетического россиянина. Сами они по этим законам не живут. Сами они в этих клиниках не лечатся. Даже если взять Первый Московский хоспис, который никогда никому не отказывает, если у нас есть места, сюда никогда не попадал ВИП-пациент не по звонку, а своим ходом. То есть, если у кого-то из людей, принимающих решение, заболевает родственник, они же не идут простым путем, они же не идут через обычную поликлинику, где работают те законы, которые они пишут. Они всё делают по звонку или вообще уезжают лечиться за рубеж. Поступок контр-адмирала их всех всколыхнул потому, что у него-то все эти пути были, а ничего не сработало. Почему? Потому что всё, что касается наркотиков, заковали в такой свинец, что никто с этим справиться не может. И тут вряд ли идёт речь о том, что власть испугалась за каждого бедного россиянина, который может оказаться в этой ситуации, она просто увидела, что спецлечебницы не работают. Может быть, я не права… Тем не менее, я уверена, что мы изменим ситуацию.

Я ответственно могу сказать, что в одиночку Минздрав эту проблему не решит. Она межведомственная и федеральная: это и Минздрав, и ФСКН, и Минпромторг, и Росздравнадзор, и Минюст. Кто та сила, которая может их всех объединить? Кто может заставить их сесть за стол переговоров? Это только один человек у нас в стране. Давно известный факт: если в государстве хотят решить проблему доступности наркотического обезболивания для людей, страдающих хронической болью, то, прежде всего, нужна политическая воля, должен быть указ сверху. Как только есть указ сверху и личный контроль президента и премьер-министра, тогда все эти ведомства объединяются. Садятся за круглый стол, приглашают представителей пациентских организаций, общественных организаций, медиков, работающих в этом направлении, и, наконец-то, действуют, исходя не из бумаг, а из интересов пациента. А сейчас происходит так, что мы смотрим на бумагу и думаем, что поменять в ней, ужасной самой по себе, для того, чтобы она стала менее ужасной. Эту бумагу надо сжечь, написать совершенно другую, у которой будет другая цель —обеспечить доступность обезболивания тому, кто нуждается в нём. То есть, бумага должна писаться из интереса пациента, а не из интереса ФСКН. И ещё есть один очень важный момент, который во многих странах присутствует, который массу сложностей бы разрешил. Врач должен выполнять свою работу: человеку больно — сделать не больно, рвота — убрать рвоту, аппендицит — оперировать аппендицит, черепно-мозговая травма вследствие ДТП — сделать ему нейрохирургическую операцию. Вот задача врача. Если он выполнил свою задачу, назначил обезболивающий препарат страдающему человеку, то всё, что касается последующей жизни этого препарата — это не ответственность врача. Врач не должен отвечать за то, что, возможно, в семье этого человека есть наркоман или наркоделец. Поверьте мне, таких семей очень мало. Большинство людей перед законом чисты. И есть ещё удивительная цифра, показывающая, что оборот наркотиков в сфере здравоохранения — это всего 0,4% от годового нелегального оборота наркотиков.

Я не знаю. И простите за эти слова, боюсь узнать. Им очень тяжко приходится. Что говорить, даже в Московской области есть пациенты, которые говорят: «Мы уже выяснили, как можно героин получить легко и быстро. А вот через поликлинику мы не пойдём». За 20 лет работы у меня было два таких разговора, но даже их было очень тяжело слышать. Вообще, я думаю, что все остальные люди с похожими ситуациями, если они есть, просто молчат.

Правильно ли я понимаю, что у нас и количество аптек, которые могут снабжать больного обезболивающими, тоже очень ограниченно, а за рубежом они чуть ли не к каждому району прикреплены?

У нас есть целый ряд недостатков, которые надо было бы устранить. Один из недостатков, который очень затрудняет доступ к обезболивающим препаратам — это то, что пациент должен быть прикреплён к определённой аптеке. Соответственно, если человек зарегистрирован в одном месте, проживает по факту в другом, то, для того, чтобы получить препарат, он должен пойти к онкологу по месту регистрации. Выписать препарат по месту регистрации, получить его в аптеке по месту регистрации и только потом везти его в условное Бирюлёво, на другой конец Москвы. Было бы идеально эту зависимость убрать: человек приобретает препарат там, где ему удобно, где он мимо проезжает, где ему быстрее. Кроме того, у нас не все аптеки могут выдавать такие препараты. Это связано с тем, что нормы хранения лекарства требуют от аптеки оборудовать специальное помещение. Должна быть 4-я степень защиты, сейф, стены решётки, охрана, сейф-холодильник. А аптека, например, в городке Петровский Ярославской области, не может себе такого позволить, её доход не даёт такой возможности, она никогда не получит лицензию на торговлю наркотическими обезболивающими.

А если в аптеке, к которой ты прикреплен, по какой-нибудь случайности не оказалось обезболивающего препарата, то всё? До свидания?

Сейчас в Москве, например, знаете, какая проблема? Рецепты кончились. Сейчас новая форма рецептурного бланка — его типография не напечатала, и в поликлиниках бланков нет. Вот у нас недавняя ситуация, которая произошла в Питере: пациенту назначили дюрогезик, ему в поликлинике сказали: «Дюрогезика нет». Главврач хосписа, которая наблюдает этого пациента, разъярилась, стала звонить в поликлинику, в аптеку: «Как это так? Не может такого быть! Я точно знаю, что Питер снабжён этим препаратом!». Они говорят: «Да, на самом деле есть, просто накануне выходные, осталось всего 4 рецептурных бланка, понятно, этот человек не последний, мы тут ждём, на кого эти бланки распределить». Это всё такая иллюзия, что эту ситуацию просто изменить. Когда несколько лет назад фонд «Подари жизнь» и мы — фонд «Вера» — стали углубляться в эту тему, в законодательство, нормы, отпуск, производство, хранение, чтобы всё это изменить… Иногда руки опускаются — это так всё сложно! Я уже говорила, но повторю ещё раз! Первое, что важно — это политическая воля. Как только сверху дается указание, шестёренки начинают крутиться. Наверное, чтобы сверху дано было ЦУ, надо нам с вами снизу как-то донести информацию до верха. Поэтому мы инициировали заседание в Общественной палате. Мы надеемся, что у него будет конкретный результат. Мы — общественники и вы — пресса — мы вместе с вами не имеем права допустить, чтобы это все сошло на «нет». Это действительно должен быть закон контр-адмирала Апанасенко. Если это сделать в период Скворцовой в Минздраве, если это сделается в период Иванова в ФСКН, если это сделается в медведевский период премьерства и в путинский период президентства, то эти люди надолго получат народную любовь и благодарность. Если подумать, чего человек боится, когда он говорит «я боюсь умереть»? Боимся ли мы смерти? Не знаю. Может быть, там так прекрасно, что очень глупо её бояться. Может быть, там совершенно удивительно, какие-то невероятные «молочные реки и кисельные берега». Мы боимся болезненного, унизительного умирания, его боятся все: и Путин, и Скворцова, и Нюта Федермессер, и Апанасенко — все боятся этого, не смерти, а болезненного, унизительного умирания. У нас здесь уходила потрясающая, ярчайшая женщина, переводчица Наталья Леонидовна Трауберг. Она сформулировала и записала такую мысль: «Здесь, в хосписе, я беззастенчиво молюсь, и единственное, чего я прошу у Господа, это чтобы он позволил мне уйти без боли, грязи и унижения». Вот именно этого — «боли, грязи, унижения» — мы все с вами сможем избежать, если у нас появится человеколюбивый закон адмирала Апанасенко о доступном обезболивании. Поэтому мне кажется, что те, кто примет в этом сейчас участие, действительно заслужат благодарность тех, кого уже нельзя вылечить, но кому еще можно помочь.

Нет. Когда я говорю, что не надо искать виноватых, я имею в виду, что достаточно не дальновидно, узколобо и неумно рассматривать ситуацию с Апанасенко как единичный случай. Поэтому не надо искать того, кто кому-то чего-то не выписал. Ему, между прочим, всё выписали, всё назначили, всё делалось по процедуре, и со всех сторон соответствовало букве закона. Просто работа с пациентом, у которого хронический болевой синдром, ведётся не по новому закону 1175 «об обороте наркотических средств», а по старому, более строгому. Народ боится, так что теперь всю страну наказывать? Вы когда-нибудь были на сайте Минздрава? Там же «чёрт ногу сломит», вы попробуйте найти на его просторах документ, который вам интересен, который, по их же словам, находится сейчас в стадии широкого общественного обсуждения. Был один документ, в создании которого я принимала активное участие, и мне очень хотелось видеть его финальную версию, потому что мы вносили туда правки. Я спросила: « Где он?». Мне в Минздраве говорят: «Он уже в Минюст уехал». Я говорю: «Как в Минюст?» Отвечают: «А он у нас висел на сайте, вы не комментировали». Минздрав должен не только выпускать распоряжения о законе и приказы, он должен их доносить до тех, кому с ними работать. Он должен разъяснять, должен вести просветительскую работу.

Да, как и самые распространённые таблетки МСТ-континус — в них опиаты высвобождаются постепенно, медленно, они растворяются, соответственно, концентрация в крови не достигает того уровня, который нужен наркоману для того, чтобы «словить кайф», но человеку, которому нужно обезболивание, это поможет. Здесь плавно подходим к ещё одному очень важному мифу о том, что если человеку давать обезболивающий препарат, то у него может развиться зависимость. Это полный бред. Если у него серьёзный болевой синдром, который лечится обученным врачом, тем более, если мы говорим о конце жизни у онкологических пациентов, у него не разовьётся зависимость. Препарат на организм здорового и больного человека действует по-разному. Если вы здоровым будете каждый день пить аспирин — вы закончите язвой желудка, а если у вас был инфаркт и вам нужно пожизненно пить аспирин для того, чтобы разжижать кровь и была профилактика тромбоэмболии, то на вас он будет действовать так, как надо.

Это правда, что в России не производят наркотические анальгетики — их закупают только за границей?

Не совсем так. У нас есть Московский эндокринный завод, насколько я знаю, у них даже создана линия производства морфина короткого действия. Его называют в мире золотым стандартом обезболивания — таблетированный морфин быстрого освобождения. Если у вас прорыв боли, то этот препарат поможет, им пользуется весь мир. Даже говорят, что если нет морфина быстрого действия, то нет и обезболивания. Так вот в нашей стране этого лекарства нет, оно у нас не разрешено. У нас по этому вопросу даже была встреча с очень симпатичной женщиной из ФСКН, которая сказала: «Думать забудьте! Никогда в России морфина короткого действия не будет!».

Складывается ощущение, что кому-то выгодна такая странная и нелогичная политика.

Не знаю. Я не сторонник всемирного заговора. Это, скорее, чёрствость отдельных людей. Отсутствие эмпатии и несклонность к сочувствию, к сопереживанию… Знаете, у нас очень многие, когда в семье кто-то заболевает, ужасно боятся сказать об этом у себя на работе, среди друзей. Это как-то постыдно, что у тебя кто-то заболел раком и дома тяжёлая ситуация. И ещё страшнее, когда заболел ребёнок — люди это скрывают. У нас недавно лежала девочка, её мама до последнего ходила на работу (она преподаватель в вузе, а девочка студенческого возраста). Она приходила сюда, рыдала и говорила, как ей тяжело видеть здоровых детей, лучистых девочек с накрашенными ресницами. И когда я ей сказала: «Вы им скажите, это же нормальные люди, они проявят сочувствие, они перестанут прогуливать, не будут хамить вам, начнут делать ваши задания, потому что это естественная реакция». Она ответила: «Вы что? Я не могу, у меня администрация, они не поймут». Это очень распространённое явление. Людям стыдно, что у них что-то где-то как-то не так. Недавно я прочитала статью о том, как реагирует общество на онкологическое заболевание в Англии, Канаде, Соединенных Штатах. Если заболел ребёнок, то все соседи — это сообщество тех, кто рядом, community, стараются помочь: кто-то торт пришлёт, кто-то, проезжая мимо, в магазин заедет и т.д. Вот это гражданское общество — общество, поддерживающее своих членов в беде. Поэтому сегодня задача общественных, благотворительных организаций (её не повесишь на государство) — обучать этому. И мне кажется, что мы делаем большие шаги на пути к этому. У нас растёт благотворительность… Другое дело, что в нашей стране часто, опять же, из-за скрытности, из-за того, что мы сами не знаем, как реагировать, получается, что люди очень часто благотворительному фонду помогают, деньги несут, гуманитарную помощь несут, а то, что у них на лестничной площадке происходит подобная ситуация — они не знают. И даже если и знают, они стесняются. Ну как это так позвонить в звонок на лестничной площадке и помочь своему соседу. Как-то непонятно, неловко. А кому-то неизвестному через благотворительный фонд — ловко. Очень странная ситуация. Это всё — не всемирный заговор, это все отсутствие у нас с вами взаимодействия, культуры любви друг к другу, культуры ощущения себя членами общества. Я могу много об этом говорить, потому очень много про это думала. Одно из отражений ситуации знаете ещё в чём? Когда русские люди, россияне, как говорил Борис Николаевич, за рубежом говорят о России: «в этой стране». Они не отождествляют себя к ней. Так вот это твоя страна, эти чиновники, которые так нехорошо себя ведут — это твои родители, братья, сестры, тёти, дяди, это мы с вами. Какой заговор? Это мы с вами все… Кто виновен в случае с адмиралом Апанасенко? Это мы с вами, с нашей рабской психологией…

Что значит с рабской психологией?

В Минздраве за 2011 год не было ни одной жалобы на неадекватное обезболивание. Это же наше сознание: болеешь — должно быть больно, умираешь — пострадай, больно — потерпи. Умираешь от рака — должен быть ад. Эти установки сидят во многих головах и очень постепенно и очень медленно начинают меняться. Наша задача и ваша задача журналистская — этой волне, которая появилась благодаря поступку Вячеслава Михайловича, не дать разбиться о прибрежные камни, не дать ей затихнуть, донести до каждого человека, что это его персональная история, потому что это история наших мам, пап, бабушек, дедушек, соседей — значит, это наша персональная история. Значит, мы должны все говорить о том, что не дело бояться, не дело сидеть, ждать и переживать, что тебя унизили в очереди, тебе что-то не дали. Пишите, жалуйтесь, получайте входящие номера, ждите ответа, постарайтесь взять себя в руки. У вас столько дел (у тех, у кого страдают родственники), столько боли, столько ужаса, столько хлопот, что вы все равно вынуждены быть сильными и брать себя в руки. Ну, ещё немножечко напрягитесь и напишите жалобу, напишите, как реально обстоят дела, как туго вам приходится с обезболиванием. Ни в коем случае никакие государственные органы не должны смешивать обезболивание пациента с хроническим болевым синдромом с борьбой с нелегальным оборотом наркотических средств — это разные вещи. Должно быть реализовано право на обезболивание, а оно у нас не реализовано! Вот и всё.

Очень хорошие показатели в Великобритании, Канаде, Австрии, Германии, примеров масса. По системе оказания медицинской помощи, наверное, Великобритания ближе. Но мы не можем просто снять с них кальку и перенести в наше общество. На это влияют разные факторы, в том числе, и обученность врачей. Ведь в мозг так просто всё равно не залезть. Ну, разрешит всё Минздрав. Представьте: всё разрешили, ФСКН возражать не будет и Путин подпишет нужные бумаги… Но у человека в мозгах останется мысль: мы не можем разрешить ребёнку выписать обезболивающий, морфин, у него же будет наркозависимость. Каждый день сами родственники говорят мне: «Да, мы понимаем, что больно, но пока боимся выписывать морфин». Почему боитесь? Ответ: «Мы не хотим зависимости». Или: «Морфин — это значит, что уже всё, конец…». А морфин и обезболенный человек — это значит, что он меньше будет истощаться и дольше с вами проведёт времени, у него меньше будет сил уходить на борьбу, одышка станет меньше, давление не будет зашкаливать, сердцебиение не будет зашкаливать. Сравните своё состояние, когда у вас острая зубная боль, и когда вы, все-таки, сняли эту острую зубную боль, обезболили. Где больше комфорта, где больше человеческого достоинства, где лучше качество жизни, в какой момент? Никакой документ не повлияет на менталитет. С этим надо работать, это не просто, это не быстро. Моисей водил евреев 40 лет по пустыне, чтобы умер последний, знавший рабство. Это очень показательно…

То есть, должно пройти время?

Да. Сколько лет я в хосписе — 20. Сколько лет Благотворительному фонду помощи хосписам «Вера» — 8. Сколько времени уделяется внимание теме наркотического обезболивания — 1,5 года! Сколько времени тема хосписов перестала быть табу для федеральных каналов — нисколько, ноль. Это табуированная тема. Попробуйте на первый канал пойти с разговором о хосписах — вы что? Только в скандальной аннотации, только у Малахова в «Пусть говорят», а в хорошей аналитической передаче вам никогда не позволят этого сделать. Народ же надо радовать, народ надо веселить, зачем о грустном? Мы все забываем, что хоспис — это про каждого из нас, понимаете? Чем больше мы думаем сейчас об уходящих, тем больше мы думаем о самих себе стареющих. Наше с вами будущее — это взросление, старение, болезнь, дряхлость, старость и умирание. Это если Бог так распорядиться, что мы от старости умрем. Поэтому, развивая тему хосписов, паллиативной помощи, наркотического обезболивания для терминальных больных, мы о себе самих, прежде всего, думаем. Может быть, я не права. Но мне кажется, всё-таки, что в последние годы поворачиваются к этой теме лицом и чиновничество, и благотворитель. Потому что возраст изменился, потому что люди вошли в тот период, когда их родители, наши с вами родители стали, к сожалению, заболевать и умирать. Когда тебе 25, то это не твоя тема, а когда тебе 35 — она становится твоей, потому что ты начинаешь терять мам, пап, бабушек, тёть…

В Москве сейчас 8 хосписов. В идеале, какое должно быть количество?

Исходя из того, что население Москвы в 2012 году, по данным Росстата, составило 11,5 миллионов человек, а из каждых ста тысяч населения в паллиативной помощи нуждались примерно 500 человек, то общее число нуждавшихся составляло более 55 тысяч человек. По факту помощь была оказана только 6000 человек с онкологическими заболеваниями, значит, без помощи остались почти 50 тысяч человек. Из них 12 000 - онкологические больные. У нас 8 хосписов для онкологических больных. Вообще, во всём мире хосписы не делятся по нозологиям, это неправильно. Хосписы должны быть для всех пациентов, у которых сильно ограничен срок жизни, которые нуждаются в длительном паллиативном уходе, лежачие, тяжёлые, страдающие от болевого синдрома — это далеко не только онкология. Поэтому сказать, что 8 хосписов достаточно, категорически нельзя, даже для онкологических больных потребность не закрыта.

Помочь можно по разному, подробнее можете прочитать на нашем официальном сайте: www.hospicefund.ru/fund/ И, конечно, можно отправить СМС на номер 2420 с текстом и указанием суммы: «Вера сумма» (пример: «Вера 300»)