Александр Рукавишников — третий в династии потомственных скульпторов и первый в стране народный художник, обладающий чёрным поясом каратэ.
Как только кто-то помрёт
Игорь Черняк, «АиФ»: Ваш отец Иулиан Рукавишников делал посмертные маски Брежнева, Суслова, Андропова. Они сохранились?
Александр Рукавишников: С хорошей мы темы начали (смеётся). Есть какие-то. Страшные, с волосами. Не сказать, чтобы сильно похожие. Когда человек пожилой и полный, то ткани под весом гипса деформируются, получается такое нечто. Первый раз, по-моему, отца вызвали, когда Леонид Ильич скончался. Он до этого посмертные маски даже не снимал, не особо представлял, как это делается. Но там галочку уже поставили, решили, что за это дело отвечает Рукавишников. Как только кто-то помрёт, его вызвать. Ещё по телевизору траур не объявили, а мы уже знаем об очередной кончине.
— Слышал, что отец работал только в двух направлениях: либо видные деятели компартии, либо животные...
— Не так это. Он обычный советский скульптор. Хороший, на мой взгляд. Да, была лениниана. Она тогда всех кормила: бесконечные заказы, валюта. Но там ведь не только памятники Ленину. Чехов у него хороший, Курчатов. Создавал монументальные вещи… А лет в 50 его переклинило — и к очередной выставке отец сделал большой лист, около метра высотой. В узких кругах зашебуршали, стали его хвалить. И он сам увидел, что это хорошо. С этого листа всё и началось: насекомые, бабочки, стрекозы, цветы. Животных, кстати, минимум. Мне вообще кажется, что он открыл целое направление. Я ни у кого ничего подобного не видел. Есть, конечно, те, кто работает с природой. Но у них ничего не получается, потому они пытаются копировать. А зачем копировать-то? Оригинал, созданный Всевышним, всё равно лучше. Отец копией не занимался, он своё добавлял, фрагменты каких-то механизмов, ещё что-то.
— Мама — тоже скульптор, а дед её, как понимаю, работал на Фаберже...
— Дед был кем-то вроде начальника цеха в московском филиале Фаберже. Иногда давал камушки маме: «Вот, Алечка, тебе хороший, спрячь». Ну и она сразу с ним во двор, в песочницу закапывать. Лучше бы в эту песочницу не ходила (смеётся).
— Родители влияли на выбор профессии?
— Никто не влиял. Принцип цирковой семьи: все ходят по проволоке — и ты на манеже. Ощущение, что ничего другого нет. Только скульпторы бывают. Мне и с детьми не везёт. Надеялся, будут бухгалтеры, станут воровать. Или бармены, напитки недоливать. Не получилось. Всё равно потянуло в эту рутину.
— Сын Филипп стал довольно известным скульптором.
— Скульптор, да… Но мне не нравится то, что он делает. Я ему это говорю. Такой немножко художник-художник — это неправильно, на мой взгляд. Слишком жизнь хорошая. Надо, чтобы была похуже.
— Но вы тоже из золотой молодёжи.
— А пахали будь здоров. У меня был близкий друг (он недавно ушел от нас) Миша Переяславец, сын живописца. Мы вместе начинали, делали заказики маленькие. И первый раз появились на художественном совете. Как на нас набросились! Причём все. До сих пор понять не могу, почему. Наши родители тогда были относительно молодые, никакие не корифеи, не богатые. Так откуда такая злость? Я помню эту ненависть немыслимую, поэтому сейчас, когда ко мне приходят учиться (в Институте им. Сурикова — Ред.) дети кого-то, стараюсь с ними лояльнее быть.
Курчатов, Сталин, Ростропович
— В вашем арт-кафе «Рукав» на Таганке, которое интереснее иных музеев, под потолком висит катер из дорогих пород дерева. Говорят, его ваш отец у Курчатова купил.
— Курчатова он лично не знал. Купил катер у его вдовы. Там бляшка внутри: EMW. Как мне пояснили, когда после войны Германию разделили, один из заводов BMW оказался в ФРГ, а другой — в ГДР. Вот этот гэдээровский пришлось переименовать в EMW. Восточные немцы и подарили катер Курчатову.
— Зато знал Василия Сталина. Известно, что они дружили.
— Познакомились в лётной школе. Ну как дружили? Не думаю, что взасос. Так, в меру. Был эпизод. Отец учился на первом курсе института. Лекция. Вбегает в аудиторию ректор: «Есть такой Рукавишников? Срочно! Сталин к телефону». Звонил, понятно, Василий. Попросил сделать мать умершую Иосифа Виссарионовича, бабушку свою. Отец слепил. Есть у нас до сих пор тот бюстик. Хороший, если объективно. Понёс его в Кремль. Сталин пришёл, выдержал паузу, потом произнёс что-то вроде «ладно». Там, видимо, спасибо не принято говорить (смеётся). Я, когда с одним великим дяденькой из правительства общался, тот тоже ни разу не поблагодарил. Что ни принесёшь — «Хорошо, поставь». Не знаю, почему: то ли подслушивают, то ли записывают.
— Вам эти знакомства как-то помогли в жизни? Всё-таки семья такая, Сталин где-то рядом.
— От Сталина мне разве что отголоски достались. Но то, что я знал много интересных людей, — правда. Николай Гриценко жил у нас с Ириной Буниной, актрисой Вахтанговского театра. Галина Павловна Вишневская, Ростропович Слава были действительно друзьями.
— Правда ли, что Ростропович, если признавал человека, обязательно посылал куда подальше?
— Это даже Путин, когда памятник Ростроповичу открывали, сказал: «Некоторые здесь знают, куда он посылал при знакомстве. И я горжусь тем, что меня Ростропович послал». Причем он не просто посылал. Его самого надо было послать в ответ. Приехал как-то в мастерскую — и давай издеваться надо мной. Выпили, Ростропович за своё: «Посылай». Говорю: «Не могу». Он: «Сейчас обижусь, уйду». — «Ладно, идите туда-то». Ростропович: «Не идите, а иди!» Заставил, короче говоря.
Высоцкий, Набоков, Никулин
— Про Высоцкого расскажите.
— Меня познакомил с ним Лёша Штурмин (основатель Центральной школы каратэ. — Ред.). Они дружили. Высоцкий иногда заглядывал к нам на тренировки. Даже привёз из Франции две сумки прибамбасов для каратэ, которых в СССР было не достать…
Популярность у него была немыслимая. Как-то мы устраивали показательные выступления каратистов в театре. Лёшка простудился, на сцену не вышел. Пришлось мне вести нашу «показуху». Стоим на сцене, что-то изображаем — и вдруг в зале начинается какое-то движение, гул нарастает. А темно, ничего не видно. Война, что ли? Оказывается, Высоцкий пришёл, хотел незаметно проскользнуть, но не получилось. Понимая, что он срывает всё это дело, вышел на сцену, показал на нас: «Ребята ничего, нормальные, но вон их учитель сидит в соплях на третьем ряду — это величина». Я к тому, что стоило Высоцкому где-то появиться, всё внимание было приковано только к нему. А он этому был не особо рад. Интеллигентнейший, вежливый, тихий, уставший человек. Я его и пьяным ни разу не видел. Бывало, придёт на чей-то день рождения для галочки, чуть посидит — и валить. Обычно громко говорил: «Ухожу по-английски». Пересекались мы с ним раз 10. Каждый раз договаривались, что слеплю его, дальше разбегались. До сих пор думаю, что надо было лепить с натуры. Дождался, что пришлось уже памятник на кладбище делать. А вокруг памятника началась отдельная история. С одной стороны — родители, заказавшие скульптуру. С другой — Марина Влади и Театр на Таганке, которые хотели видеть нечто абстрактное.
— Метеорит?
— Да. Причём я пытался найти компромисс. Предлагал вписать метеорит в скульптурную композицию. Как будто он пролетал над памятником, задел его, отколол часть и упал рядом. Не стану утверждать, что получилось бы шикарно, но идея была. А метеорит так и не появился. Как я знаю, его разрешили Любимову то ли выкупить, то выделить. Там же эти метеориты наперечёт — достояние государства. А Любимов в это время куда-то уехал из страны. Короче, ничего не получилось.
Влади приезжала ко мне. Такая красивая женщина в длинном пальто, с порога заявила: «Я сама скульптор, давайте показывайте». Показал. В ответ: «Вещь хорошая, но на могиле я бы это видеть не хотела». На открытие памятника так и не приехала.
— Зачем вы спустя 40 лет поменяли памятнику голову?
— Ваши предположения? Что я ненормальный? Ну не нравилась мне голова! Все эти годы не нравилась. В памятник же пытались вмешаться все кому не лень. Сначала пришлось отпилить у него снизу 70 см. Вышло какое-то постановление, что на кладбище не должно быть ничего выше 2,5 м. Памятник сразу просел. Там должна была быть ассоциация со свечкой, но она пропала. Дальше — больше. У меня Высоцкий, связанный по рукам и ногам. В этом вся концепция. Ему же ничего не давали делать, не разрешили петь в кино своим голосом. Но понеслись звонки: «Развяжи». Космонавт Гречко звонил, с которым я даже не знаком. А потом новая тема: «Физиономию сделай попроще». Как попроще? Человека распяли, а щёчки розовые, он улыбается, типа всё хорошо. Идиотизм же! И вот какое-то умиротворённое лицо получилось.
Меня мучило это, сам себе пообещал, что сделаю то, что хотел. И сделал. Я же ещё чем старше становлюсь, тем меньше мне терять. Стал принципиальнее, за многое вообще не соглашаюсь браться. У меня и формула для отказа очень хорошая есть: «Буду делать плохо, долго и дорого» (смеется).
Единственное, Высоцкому я вернул не все 70 см, а только 40. Люди уже привыкли к определённой высоте, контраст не должен был бросаться в глаза. Физиономия лучше стала, а старую голову я в музей Никите Высоцкому отдал. Всё-таки она столько лет на кладбище простояла.
— В случае с Набоковым, который стоит в швейцарском Монтрё, тоже сын писателя был недоволен памятником?
— Памятником был доволен. Вопросы возникли к штанам, которые я придумал. Никербокеры. Вообще, это была дипломная работа Филиппа. Мы, когда образ искали, решили, что до пояса у Набокова будет бухгалтерский вид, а внизу — укороченные штаны, альпийские ботинки. Будто он по горам лазил, а сейчас сидит на стуле и качается. Дмитрий (сын писателя) стал сомневаться: не мог Набоков в таких штанах ходить. Но нам надо было что-то придумать, показать его сущность, чтобы не выглядел скучным клерком. Он же не Элвис Пресли, его в лицо не все знают. За основу взяли хорошую фотографию, Набоков там через пенсне смотрит. Вот это пенсне у памятника всё время отрывают.
— Говорили, что это русские туристы. Хотя, казалось бы, в Швейцарию турист едет солидный, не шпана какая-то.
— Вот и я не знаю. А у памятника Никулину сколько раз руль снимали! Чудные люди. Сейчас вроде меньше стало, устали отрывать.
— С Никулиным вас что связывало?
— Ничего. Никогда не встречались. Только когда памятник делал, общался с его вдовой и с Максимом.
Япончик, нулевой километр, Христос
— Что побудило взяться за памятник Япончику, которого называли королём преступного мира?
— Люблю преступный мир (смеётся). Дело было так. Работаю у себя в мастерской, звонит приятель, говорит, что зайдёт с друзьями. И появляются несколько человек с мрачными лицами. То ли убивать собираются, то ли ещё чего. Разговариваем, все вроде вежливые, выясняется, что нужен памятник некоему Вячеславу Кириллычу. Я только потом понял, что это и есть Япончик. Там среди этих ребят два его сына были, фотографии отца принесли, стихи, которые он писал. Интересный такой образ. А какой уж он там человек был, я не изучал. Не думаю, что садист. В общем, сделал с удовольствием. И, видимо, удалось передать эмоциональное состояние, потому в этих узких кругах отклик был. Недавно делал памятник по просьбе товарищей из тех же. Так они всё с тем, что на Ваганьковском стоит, сравнивали. Вроде как эталон. А цвет у Кириллыча такой? А размер у Кириллыча не меньше?
— Что такого должно быть в человеке, чтобы вы его лепили с удовольствием?
— Мне нравится, когда физиономия интересная.
— У кого, например, интересная?
— У Высоцкого, Угрюмова, Любшина. Авилов — актер такой пучеглазый, он умер. Бутусов ничего. Ширвиндт нравится, если согласится, задействую его в своём проекте. Придумал делать передачку. Называется «Не пришей к звезде рукав». Приглашаю к себе в гости приятеля великого, леплю его, мы беседуем. Потом привожу ему бронзовую фигню в коробке из-под пиццы. Вчера сняли выпуск со Стасом Наминым. Там есть о чём поговорить, рот у меня не закрывался. Даже оператор стал плакаты писать: «Не даёте слова сказать!»
— Самая посещаемая среди ваших работ — «Нулевой километр» на Красной площади, верно?
— Ну да, там целые ритуалы: желания загадывают, монетки бросают. Когда столпотворение получилось, начал понимать, что нет у меня агента, который бы с банкой стоял, собирал отчисления автору (смеётся). На самом деле этот «Нулевой километр», то есть точка отсчёта всех автодорог, должен был появиться на Красной площади ещё в советское время. Был заказ, я сделал. В композиции изобразил животных, которые смотрят в разные стороны света. Змея, рыба, олень, сова… И кому-то показалось, что я там закодировал членов Политбюро. Их количество совпадало. Отказались. А потом, видимо, когда очередной товарищ сменился, всё-таки решили установить.
— А какая судьба у вашей скульптуры «Христос в Силах», установленной в монастыре Святой Фёклы в сирийской Маалюле? СМИ писали, что боевики вывезли её за границу, чтобы продать.
— Такого не слышал. Мне говорили, что они её скинули и голову отпилили. Либо с собой забрали, либо выкинули. Вообще, это модель для 33-метрового Христа, который должен был стоять на горе, куда даже монахи могут подниматься только в летнее время. И опять это ничем не кончилось.
Леннон, футболисты, Стефан Неманя
— Вы получили медаль Французской академии искусств за памятник Джону Леннону, сейчас он у вас в «Рукаве» стоит. Почему Леннон? Не Маккартни, не Синатра?
— Выделяю его. Со мной и Стас Намин согласен, мы лет с 15 знакомы. Стас всё время говорит о «Битлз», утверждает, что это явление. Такая мощь аранжировок! Ничего подобного не было ни до, ни после. А ведь они взялись фактически ниоткуда. Просто ребята из Ливерпуля.
— У вас много памятников футболистам: Бесков, Яшин, Садырин. Из нынешних кого-то хотели бы увековечить?
— Футбол мне как-то не очень. Просто были заказы. Один раз вообще дурацкая история вышла. В 2014 г. чемпионат мира был в Бразилии. Звонят. Хотим, говорят, в Рио поставить вашего Яшина (тот, который летящий у стадиона «Динамо»). Предложил приехать в Москву, отлить форму с памятника. «Нет, дорого, сложно, мы местному закажем». Я потом видел, что получилось. Ерунда аморфная. Висит какой-то дядюшка. Или стадион спартаковский. Обращается ко мне человек, директор что ли: «Нам бы хотелось сделать композицию, типа бык топчет коней». А я не болельщик, не понял. Объясняет: «Бык — это „Спартак“, кони — ЦСКА». То есть «Спартак» топчет ЦСКА. «Нет, — говорю. — Не пойдет. Хотите, чтобы я из дома больше выйти не смог?» Прошло время, снова звонок: «Мы решили, пусть тогда будет гладиатор». — «Хорошо, а размера какого?» — «В натуральную величину, метра два». — «Это будет как муха рядом со стадионом». В итоге он метров 25 получился.
— Какие три наиболее дорогие вам работы?
— Дорогие? Даже не знаю. Тут, наверное, больше значимость. Думаю, последние — большие, сложные. Там попытка шаг вперёд сделать. Вот этот спартаковский гладиатор, пожалуй. Он не похож на человека, его изобрести ещё надо было. И за мяч-шар там не стыдно. Потом памятник Стефану Немане в Белграде (князь, канонизированный Сербской православной церковью. — Ред.). Он опирается на посох, который уходит под землю, а при помощи зеркал создаётся ощущение бездны. На открытии люди туда заглянуть боялись. Есть фрагменты византийского шлема с мозаикой. То есть необычная такая вещь, а не просто дяденька на тумбочке стоит. А третья работа из последних… Памятник Олегу Табакову, тоже маленький шажочек вперёд.
Булгаков, Шолохов, Достоевский
— Так и не появившийся на Патриарших прудах памятник Булгакову — главная боль?
— Сейчас уже нет. А в то время, когда проект пришлось похоронить, да. Я же уже договорился с корейскими резчиками по камню, они должны были мне помогать. Просто звери — в том плане, что скорость, с которой расправляются с громадными камнями, поразительная. На Патриарших должна была быть такая очень красивая архитектура, полуспонтанная, с руинированными моментами, которые бы напоминали Ершалаим. Жалко, что всё это накрылось из-за местных жителей. Сейчас я в чём-то их могу понять, больше всего они боялись, что это превратится в паломничество. Там и так на прудах немножко утомительно: кто пьяный, кто орёт. Но ладно бы жители владели прудами, купили бы их, тогда понятно. Не хочу Булгакова, имею право. А так… Чем Булгаков-то виноват?
— Многие критиковали отрезанные головы лошадей у памятника Шолохову. Досталось Достоевскому, сидящему в странной позе возле Библиотеки им. Ленина. Вам наплевать, что скажут про работы? Не думаете об этом?
— Давайте с пресловутого Шолохова. Я же не для Диснейленда его делал. Отрезанные головы — это символ, это трагедия. Ещё со времён «Крёстного отца». Там всё продумано. Лодка режет воду, лошади (13 красных и 7 белых) плывут в разные стороны… Другое дело, что по техзаданию должна быть толщина воды 3-5 см, а она там еле-еле писает. Лампочки, которые должны символизировать Дон, не горят. Греющий механизм, чтобы снег таял, не работает.
А Достоевский? Я еле нашёл эту идею. Как половина натянутого лука. Мне хотелось показать, что ему неудобно. Он то ли садится, то ли встаёт. Но ему тут же определение приклеили («На приёме у проктолога». — Ред.). У нас ведь как? Стоит открыть памятник, и группа товарищей начинает с ним бороться. Им дают команду «фас» — и понеслось. И зачем мне на это обращать внимание?
— Кто для вас авторитеты в современной или уходящей российской культуре, в разных её областях?
— Из скульптуры — Цаплин. Из писателей нравится Саша Соколов. В Канаде живёт. Но чего-то больше не пишет: только я его полюбил, а он бросил писать. Шостакович, Рахманинов… Сложный вопрос. Тут только начни вспоминать, список будет длинный. Машков, я считаю, — выдающийся актёр. Подружились, когда я памятник Табакову делал. Хороший такой мужик. Даже не ожидал. Думал, эта приставучесть к ним, звёздность характер портит, но нет.
Взорвать или сохранить?
— В одном интервью вы рассказывали, что в последнее время часто берётесь за тему Ленина. Чем объяснить? Вроде Ленин вышел из тренда, непопулярно.
— Но отпечаток-то он оставил. Наивно было бы к образу его обращаться, когда все этим занимались. А сейчас — почему нет? Просто леплю его со своим подтекстом. У меня в мастерской есть один вождь. Такого роста, как был: 167 см. Немного карикатурный, немножко трагический. Он так странно стоит. Позу из каратэ позаимствовал, «солнечные часы» называется.
— Раньше вы говорили, что 90% современных памятников…
— Взорвал бы! И, к сожалению, не могу поменять своего мнения. С патриотическими фильмами, которые сейчас выпускаются, такая же история. Деньги тратят, а ничего не получается. Как ни стараются, нет шедевра. Но ведь осталось же там ещё 3-5 режиссёров приличных! Может, к ним обращаться, раз картина нужна? И в скульптуре — уже как болезнь. Есть в России с десяток хороших скульпторов. Да, они не коррумпированы, не знают, что надо откаты во все стороны, с кем водку пить. Просто занимаются своим делом. Дайте им, пусть они сделают. И это не будет халтурой, пустышкой.
А ещё меня раздражает в нашей стране одна вещь. Всё время кастрируется история. Вот было на Руси язычество. И что осталось? Пряжки от лошадиной сбруи да чуть украшений. Как можно было так всё сломать и вытеснить православием?! Потом шедевры православия были уничтожены революцией. И так далее. Но нельзя же так! Всё, что было, — кровавое, царизм, фигизм — оставляйте хоть что-нибудь!
— При этом вы считаете, что Дзержинскому на Лубянке не место.
— Дзержинский двойственный. Есть Дзержинский как личность, и я не думаю, что являюсь поклонником его и всей этой компании. И есть скульптура Дзержинского работы Вучетича. Не скажу, что Вучетич — мой любимый скульптор, но из его вещей она очень приличная.
Когда мне задают вопрос о том, Дзержинского вернуть обратно или нет, я сразу переключаюсь на памятник Гоголю. Вот стоял хороший Гоголь, которого сделал Андреев, фонари там под него были. Потом шедевр заменили на фигуру оптимистического Гоголя Томского. Фонари остались от старого. Написали: «Гоголю от советского правительства». Это что, Салтыков-Щедрин, город Глупов? Специально, чтобы мы считались идиотами во всём мире?
Что ещё сказать про Дзержинского? Допустим, в Испании есть штуки Франко. Да, был такой фашизм, но не ломают. А мы ломаем всё время. Сняли Дзержинского — ну и сняли. Но ведь там постамент из красного гранита ещё царских времен. Фиг кто сейчас это повторит. Но побили, поломали.
РукАводство по рукоприкладству
— Давайте про каратэ. Как вам пришло в голову этим заняться? Мода?
— Мода была, да. Вышел фильм «Гений дзюдо», и всем захотелось боевых искусств, пищать, подпрыгивать. Я в принципе не собирался туда, ходил на бокс в «Труд», даже не знал, что есть мастера каратэ. Но как-то Ваня Лактионов покойный, сын художника Лактионова, познакомил меня с Лёшей Штурминым. Ему открыл каратэ студент из Северной Кореи. Кореец уехал, а Штурмин продолжил, у него занимались шесть ребят. И я туда каким-то образом влился. Достаточно быстро чёрный пояс получил, года за три. Какие-то достижения были.
— Каратэ ведь одно время запрещали в Союзе.
— Школа была очень сильная и очень массовая. Миллионы занимались. И это напугало КГБ. Ведь кинь клич — и все прибегут. По сути, организованная группировка. И Лёша пострадал. Ему всю жизнь сломали. Ни за что. Просто потому, что тренирует. Хорошо, что живой остался, вышел из этих мест нормальным человеком.
— Сам Штурмин неохотно говорит о том, как сидел в «Белом лебеде».
— И это делает ему честь. Я предлагал ему написать. Говорит, что нет, правду бумага не выдержит, а писать полуправду — зачем?
— Вас он называет сильнейшим тяжеловесом СССР. Прозвище даже было: Летающий слон.
— Не считаю, что я был сильнейшим. Это в нём дружеские моменты работают. Да, какого-то уровня достиг, но в соревнованиях не участвовал по убеждениям. Потому что там есть два пути. Либо спортивный, либо философский: дзен-буддизм, учение даосизма. Я пошёл по второму.
— В обычной жизни приёмы приходилось применять: противостоять хулиганам, защищать девушку?
— Было немножко. В 1980-м, в год Олимпиады, вдвоём с приятелем-каратистом против 40 человек выступили. Страшно было, такая мясорубка. Потом ходили по Москве и думали: «Как живы-то остались?» Там явно борцы были, со значками мастеров спорта.
— Не преувеличиваете? Может, человек 10?
— А зачем мне преувеличивать? Я вообще не люблю говорить на эту тему, чего-то из себя корчить. Опять же Олимпиада нас спасла, ножей, пистолетов у них не было. Перед Играми у всех всё поотнимали.
— Штурмин рассказывал, как вы для каратистов удостоверения сделали, понесли их утверждать в Спорткомитет. Всё закончилось тем, что какого-то спортивного чиновника из числа борцов схватили за палец и уложили.
— Ему цвет удостоверений не понравился. Они чёрные были, это цвет мастерства у нас. Стал махать пальцем перед моим носом. Мол, не позволю. И есть там приём... Короче, я взял его за этот палец и посадил. Кстати, был у нас один каратист. Как-то ехал с мужиком в лифте. Мужик просто пальцем на кнопку хотел нажать, а у того рефлекс сработал. Тоже схватил его и повалил (смеётся). Извинялся потом долго.
— Представим, что вы в лучшей своей форме. Против вас — боец смешанных единоборств. Хабиб, например. Чем дело закончится?
— Про себя говорить не стану. Но знаю несколько человек из тех, что со мной тренировались, которые сильнее, чем эти бойцы смешанные. Техника, скорость другая совершенно. Хотя… Может, это романтизация того времени ложная. Знаете, как король в своём дворе. Очень субъективно всё.
— Сейчас тренируетесь?
— Понятно, что не так, как раньше. Тогда — и на закате, и на восходе. Сумасшедшие были, потому что это всё невероятно интересно. Я настолько влюбился в философские штуки, начал всё читать, изучать. Помню, молодой был, ляпнул в интервью, что использую в изобразительном искусстве восточную философию и наоборот, в бою — то, что знаю из искусства. И все стали спрашивать: а как, а действительно? Я ведь наврал, но пришлось соответствовать. Начал пробовать, постепенно стало получаться. А сейчас в преподавании много чего применяю. Например, нельзя стараться. Или есть такая вещь, как спонтанный ответ на задачу. Расскажу и об этом в своей книге. Работаю над ней. Называться будет «РукАводство по рукоприкладству».
