Оперная дива Любовь Казарновская, покорившая все главные сцены мира и празднующая 18 июля 65-летие, в интервью АиФ.ru рассказала о «диктатуре выскочек», засилье эффективных менеджеров, участии в «Евровидении», супруге австрийце, любящем русскую культуру, а также о новых проектах в театре, кино, педагогике.
«Не в Тик-Токе и «Доме-2»»
Владимир Полупанов, «АиФ»: Любовь Юрьевна, Евгений Гришковец сказал мне как-то в интервью, что сегодня не время великих. Как вам кажется, сегодня, правда, время выскочек?
Любовь Казарновская: И я с Евгением согласна. Для личности сегодня тяжёлое время. Сегодня время среднего арифметического. В политике, науке, образовании — везде. Люди здравомыслящие, мыслящие индивидуально, отлично от того, что предлагается официальной линией, сегодня, к сожалению, не только не в почёте, они в травле. Свобода человеческой личности, свобода духа не приветствуется сегодня категорически.
40 лет назад я вышла на оперные подмостки, а на концертную сцену 43 года назад. Хорошо помню, какие это были концерты и спектакли! Какой был уровень театра, исполнительского мастерства, уровень режиссеров, дирижеров! Всё это великолепие я видела своими глазами. Я уже не говорю про поколения, которые были до меня и раньше. Эти люди понимали, что успешности надо добиваться большим созидательным трудом.
— И не один год.
— Совершенно верно. Не видеороликами в Тик-Токе, не участием в «Доме-2», не постоянным кручением в масс-медиа, интернете, на телевидении. Создание самого себя, деланье своего Я — это большая работа.
Раньше, чтобы получить контракт со звукозаписывающей компанией и спеть в узнаваемой партии, нужно было лет 10 работать и зарекомендовать себя в этой профессии. И это не считая годы учёбы. Было честью, считалось кредитом доверия, когда рекорд-компании предлагала увековечить для потомков твое исполнение той или иной партии или концерта. Сегодня — с точностью до наоборот. Звукозаписывающая компания заключает контракт с молодым артистом и начинает двигать его в оперные театры и концертные залы. И директора залов и оперных театров вынуждены это покупать, потому что понимают: информация об этом артисте будет на страницах самых важных газет, билеты на его выступления раскупят. Почему? Потому что за ним стоят деньги. Воспитывает ли это молодую личность? Никоим образом. Это балует мозги молодого исполнителя, который уже сейчас всем заявляет: «Я звезда. За мной стоит Universal, Decca Records, Warner или Deutsche Grammophon (звукозаписывающие компании — Ред.) и т. д. Плевать я на вас хотел». То же самое происходит в кино, драматическом театре.
— С чем это связано?
— Пришло время «эффективных менеджеров», которые заполонили всё. А кто такой «эффективный менеджер»? Человек, который знает обо всём понемногу. Самое главное — умеет в нужное время нажать на правильные педали и кнопки, чтобы заработать. Теперь только это является критерием успеха. Но не может быть заработок единственным критерием успеха. Везде должна быть чёткая концепция с ясными и точными целями. У эффективных менеджеров нет концепции развития личности артиста.
«Спой романсики»
— Что для вас сложнее: играть и петь в опере или выступать с сольными концертами?
— Конечно, сольные концерты намного сложнее, чем опера. Когда зритель попадает в театр, часто срабатывают магия, общая аура. А в концертном зале ты один на один с публикой. И пианист (а в моем случае это пианист и скрипач) в качестве аккомпаниатора. Но ты все равно один на один с публикой, рисуешь образы… Если можешь эту магию передать, если из каждого романса, каждого произведения делаешь, как говорил Шаляпин, жизнь человеческого духа, то ты ешь свой хлеб не зря. Мы с педагогом Надеждой Матвеевной Малышевой-Виноградовой тратили на один романс полтора-два часа, находили смысловые акценты, подбирали вокально-драматические интонации. А сегодня, знаете, как говорят педагоги в вузах? «Ну, раз ты сегодня не звучишь, просто спой мне романсики. Чего там сложного?». Вот такое отношение воспитывается к исполнительству…
Ну, а если вернуться к вопросу, то в опере на тебе грим, костюм, партнёры по сцене. И даже если идиот-режиссёр и не очень талантливый дирижёр…
— А такое бывает?
— Сплошь и рядом. Я бы сказала, исключение, когда это не так. Приезжаешь на постановку, режиссер заявляет: «Я вижу это так, и вы должны вписаться в мою концепцию». Пытаешься анализировать, задаешь вопросы: «Скажите, эта эпоха разве предполагает такие декорации, такое оформление? Мне как артисту это не помогает». А тебе говорят: «В таком случае это поможет другому артисту. Там, за вами, ещё 10 человек стоит в очереди». Да, вот так чаще всего и происходит. Время фриков. Во всём. Это жутко и страшно. Как бы это пафосно ни звучало, не стало внутреннего нравственного ценза.
Прав Гришковец, сегодня остались единицы личностей — люди, на которых можно остановить взгляд.
В каждой эпохе была совесть нации. Такими людьми из культурной среды в свое время были Фёдор Шаляпин, Константин Станиславский, Павел Третьяков, Савва Морозов, Сергей Дягилев и т. д. Они давали ориентир нации, показывали вектор. Одни только «мирискусники» (основателями объединения художников «Мир искусства» были Бенуа и С. Дягилев – Ред.) дали целую плеяду выдающихся людей, в чьих руках было театральное дело в России. Они сделали много для театра не только у нас, но позже в Европе и США. У людей такого уровня была настолько накачана мышца, ухо так натренировано, у них даже взгляд был, как у орлов. Они себе не позволяли просто эпатировать публику, не имея на то никаких оснований. А сегодня в музыкальный, оперный театр пришли люди, которые его просто скандализируют. Вы слышали про богомоловскую «Кармен»?
— Спектакль не видел, но читал отзывы. Одни говорят, что режиссёр поглумился над классикой, другие в восторге от его смелости. Да, постановка спорная. Но, может, и хорошо, что есть разные мнения уважаемых людей по этому поводу? Со стороны Богомолова или (другой случай) МХАТа им. Горького, где в одном из спектаклей играет Ольга Бузова — это попытки обратить на себя внимание. Но, может, в этом нет ничего плохого? В конце концов, публика должна посмотреть и сама решить. Может, там не всё так плохо.
— Там очень плохо.
— Кроме эпатажа, на ваш взгляд, ничего нет?
Для меня нет. Я видела записи основных фрагментов спектакля «Кармен». На меня это произвело тяжелое впечатление. Вы правильно сказали: это попытка обратить на себя внимание. Ну, оперный театр это не та площадка, где нужно «обращать на себя внимание» ради внимания. Дягилев или Шаляпин обращали внимание на совершенно другие вещи. У Богомолова Кармен — это Сонька Золотая ручка. Её режут бензопилой. Там совершенно неприличные сцены. Бедняга Жорж Бизе вместе с Проспером Мериме не единожды перевернулись в гробу. Мне все говорят, что театр — это живой организм, но есть вещи, которые недопустимы.
— А ещё в нашем шоу-бизнесе говорят: «Сцена стерпит всё».
— Сцена не стерпит похабщины. Когда начинается скандализирование произведения ради скандала, когда человек делает все, чтобы прославиться любой ценой, тогда и рождается похабщина и пошлость. Если сцена стерпит всё, тогда пусть артисты выйдут, спустят штаны и повернуться голыми задницами к залу. Но разве оперный театр про это?
Любой театр, а оперный особенно (где двойная нагрузка на ум и душу человека) — это катарсис, очищение. Ты должен выйти после спектакля и сказать: «Хочу жить».
Мне моя подруга, которая была на спектакле Богомолова, написала: «Хочется повеситься после просмотра такой «Кармен».
«Опера умерла»
— Что еще, помимо вышесказанного, происходит сегодня в театре?
— Режиссёры, не имеющие никакого отношения к музыкальному театру, ринулись дружными рядами в оперу. Может, потому что, опера — это такой жанр, как они считают, где отсутствие идей всегда можно спрятать. Это будет не так заметно, поскольку есть прекрасная музыка, хорошие исполнители, визуальные эффекты, оркестр и т. д. На самом деле происходит ровно обратное. Как сказали нам с супругом наши итальянские друзья, мэтры оперного искусства: «L'opera e ' morta». Опера умерла.
— Не только у нас, но и у них?
— Везде. А ведь ещё лет 20-30 назад все было по-другому. Я начинала в совершенно другом оперном театре. Я училась в консерватории, и мы почти каждый день бегали на галёрку Большого театра, где один исполнитель был лучше другого. Переслушали почти всех великих. Когда я начинала международную карьеру, доводилось выступать с такими мэтрами: Паваротти, Доминго, Коссотта, Каппуччилли, Образцова, Архипова, Гяуров, Джакомини и т. д. Это был совсем другой мир, другой театр. Каждому спектаклю предшествовала серьёзная подготовка. Мы работали с Михаелем Хампе, который перенёс действие оперы «Бал-маскарад» в начало ХХ века. Он всё подробно объяснял, почему так и не по-другому. Главное — не нарушал канон. А в той же Германии безобразные эксперименты над оперным театром продолжаются очень давно. Это началось в 70-х, а своего пика достигло в 90-е. В одной из постановок оперы «Борис Годунов» в австрийском Зальцбурге на сцене висят портреты Гитлера и Муссолини, а все действующие лица одеты в фашистскую форму. Это что вообще такое?! В этой опере есть конкретная историческая привязка, выверенная музыкальной эстетикой Мусоргского. На Западе считают, что русскую классику во что бы то ни стало нужно осовременить. Поставить как угодно, но только не традиционно.
— А разве классику нельзя осовременить?
— Можно. Но идеи должны быть интересные. У меня был потрясающий опыт в спектакле «Соломея» в Торонто. Гениальный кинорежиссер армянин канадского происхождения Атом Эгоян так здорово и деликатно преподнес историю, как будто снимается кино. У нас был очень хороший оперный состав, все мэтры: Саймон Эстес, Миньон Данн и другие. Мы не придумывали никаких скандалов. Просто сама постановка была так хороша, что билетов было не достать. Эгоян знает музыку и шёл от нее. Садился за рояль, наигрывал Штрауса и говорил: «Люба, тут такой странный интервал. Что у тебя в этот момент внутри?» Вот на каком уровне шла работа, а не потому, что он «так видит».
А сегодня на репетиции выделяют несколько дней. 3 дня репетируют в Вене, 5 дней в Париже, 8 — в Нью-Йорке. Между делом артист может слетать в Москву или Санкт-Петербург. Все с дипломами консерваторий, контрактами со звукозаписывающими компаниями, в статусе звёзд. Про них пишут газеты, кричат в телепрограммах.
Есть несколько человек, которые сегодня определяют всё и вся в классическом искусстве. К ним текут безумные деньги. Они устраивают фестивали, как я говорю, «имени меню» (имени себя любимых). Из одного фестиваля они перетекают на другой. А молодые музыканты, которые заканчивают консерватории, говорят мне: «Мы не можем пробиться». Им определена узкая территория, на которую они могут сунуть нос.
— Попасть в Большой театр молодому таланту нереально?
— Нет. Политику филармоний, театров определяет узкий круг людей. Ты попадаешь в обойму, если ты ученик, либо знакомый, либо заносишь большую круглую сумму.
— Получается, и в классике процветает коррупция и кумовство?
— Конечно. Я вижу в этом признаки диктатуры. А мы хорошо знаем, чем кончается диктатура. Для культуры она смертельно опасна.
— А мне кажется, сегодня культура цветёт буйным цветом.
— Что вы имеете в виду?
— Сегодня можно написать любую музыку, издать любую книгу, и не надо для этого проходить через худсоветы, вписываться в «линию партии». Как это было в СССР. Помните, как в начале 80-х боролись с русским роком? Тексты песен надо было согласовывать. Вот когда была диктатура. Сегодня разве это есть?
— В советское время, несмотря на то, что была цензура, было очень много под запретом, и Высоцкий, и «ДДТ», и «Машина Времени» прославились своей открытостью и правдивостью. Их за это полюбил народ. Как к ним на концерты рвались люди. А сегодня вас задаривают попсой, кормят бесконечными поп-концертами. А умный рок исчез.
— И почему же, как вам кажется?
— Потому, что рынок заполонён дрянью. Настоящие рок-музыканты, барды, авторские песни снова ушли в андерграунд.
— Да, они переместились в маленькие клубы. Но они могут публиковать свои песни.
— Им сегодня говорят: «Вы неформат». А в советские времена большие клубы, несмотря на запреты, заполнялись людьми. Помню афишу легендарной «Горбушки» (ДК им. Горбунова): «Машина Времени», «Цветы». Мы штурмом брали эти залы. Билеты друг у друга вырывали из рук, висели на люстрах. Потому что это было настоящее искусство.
«Все места засижены»
— Сталкиваюсь иногда с тем, что люди, работающие в классической музыке, уничижительно, а в лучшем случае снисходительно, отзываются о русском роке, мол, с музыкальной точки зрения там всё очень примитивно.
— Никогда так не считала. Есть так называемые классические артисты, а проще говоря, снобы, которые говорят: «Я этого не понимаю, не признаю». Они не слушают такую музыку. Это их право. А я очень люблю русский рок. В то, что делают Боря Гребенщиков, Юрий Шевчук, я считаю, заложены большие смыслы. Среди молодёжи пока не вижу сопоставимых с ними по уровню музыкантов. Наверняка, есть молодые, достойные внимания. Но им, похоже, не дают дорогу. Всё занято, все места «засижены».
— В 2015-м году вы были членом профессионального жюри на конкурсе «Евровидение». Можете рассказать про свою миссию?
— Всё началось с того, что меня пригласили в проект Первого канала «Призрак оперы», потом я участвовала в шоу «Один в один». Важно было рассказать о том или ином исполнителе так, чтобы любой телезритель, смотрящий телевизор, захотел послушать оригинал. Рассказать о том, как Фёдор Иванович Шаляпин перевернул сознание людей, которые считали себя артистами музыкального театра. Почему Клавдия Шульженко, которая у нас ассоциируется с скромненьким «Синим платочком», это целая эпоха авторской песни? Что Утёсов это не только клоунада «Веселых ребят», а целая эпоха советского джаза. Что есть в песнях Стинга такого, что цепляет? Что сделал в опере Паваротти?
На «Евровидение» меня, по сути, пригласили по той же причине. Чтобы я рассказала, что вижу в той или иной композиции.
— Ваше мнение часто совпадало с мнениями остальных членов жюри?
- Во многом мое мнение с мнением Алсу, Юрия Аксюты, Стаса Пьехи и Иосифа Кобзона совпадало. Мы все-таки цеплялись за песни, где есть мелодия, смысл и интересное исполнительское решение. Полина Гагарина, которая заняла второе место, отличалась именно этим. За державу было нестыдно. А я тогда голосовала за группу Il Volo.
— Три итальянца, исполняющие кросс-овер и занявшие третье место на конкуре?
— Да. Они представили песню с замечательной мелодией, продолжающей лучшие традиции сан-ремовских фестивалей и конкурса «Евровидение». Они резко отличались от большинства фриков, которые выходили не петь, а кривляться. Смысл моего появления на «Евровидении» был именно в этом: давайте обернёмся вновь к мелодике. Песня — это то, что поётся, а не набор каких-то звуков, которые душе человека не дают ничего.
— Манижа талантливая певица, но в этом году, как мне кажется, от России была крайне неудачная песня.
— Увы, это был прокол. Такая огромная страна. Можно найти и песню с мелодией, со смыслом, интересно и современно её сценически решить. Россия славна своими традициями и своей культурой. Поэтому мы должны выступать ярко, современно, но очень личностно, по-своему. Надо показывать лучшие качества. А что мы показали? Ничего. У меня вообще ощущение, что этот конкурс не выполняет те задачи, которые изначально были в нем заложены, — объединить европейские страны, показав при этом яркие национальные характеристики, особенности развития каждой страны в ее культуре. Это так интересно. Почему всегда таким бешеным успехом пользовались за рубежом ансамбли Моисеева и «Березка», Людмила Зыкина. Уже ведь существовали и «Битлз», и «Лед Зеппелин», и «Пинк Флойд», а приезжали на Запад наши артисты, и люди с удовольствием смотрели и говорили: «Вот это Россия! Вот эта та глубина, которая так интересна». А мы сегодня пытаемся встать в один ряд с тенденциями в культуре, которые не наши и нашими никогда не станут. Зачем быть вторичными?
— Знаю, что из-за пандемии вы сейчас не выступаете. Но продолжается ваша педагогическая деятельность. Вы же не ушли окончательно на «тренерскую» работу?
— И да, и нет. Я сейчас не соглашаюсь на концерты, большие гастрольные графики, в которых жила раньше. Мне это сейчас неинтересно.
— Наверно, можете себе позволить роскошь вообще не выступать?
— Какая-то форма моих выступлений сохраняется, но у меня при этом сейчас очень серьезные отношения с драматическим театром.
— Вы имеете в виду спектакль «Пушкиниана. Любовь и карты», где вы играете?
— Да, он идёт в ярославском Театре им. Волкова. Ещё несколько проектов будут реализованы на разных площадках в этом же ключе — на стыке драматического и музыкального театров. Надеюсь, часть из них состоится в этом году, часть в следующем.
Наверно, в моей жизни настал тот рубеж, когда я поняла, что лучшее в опере сказано. У меня была жизнь, которую ведут 90% оперных певцов. Прыганье из одного театра в другой, бесконечное количество концертов, постоянная занятость — всё это будоражит кровь. Фигаро здесь, Фигаро там. Это большая иллюзия. Многие артисты, почти все, у которых заканчивается активная жизнь, убеждаются в том, что они не жили. Все время кому-то что-то доказывали, рвя свои жилы. По молодости это надо делать, потому что хочется и то и сё, и чтобы тебя узнали. Но наступает момент, когда ты можешь себе позволить быть избирательным. Ты не пойдешь в лапы к какому-то режиссёру или дирижёру, ты не будешь выступать с коллективом, если это не полностью твои единомышленники. С людьми, с которыми тебе неинтересно, ты не будешь выступать. И вот у меня настал такой период.
Это не какая-то блажь или гавань, куда я прячусь. Но мне сегодня открываются вещи, которые раньше были для меня закрыты. Я заново открываю мир. Эта работа пришла не потому, что делать нечего — это совершенно осознанная вещь, ведь в конечном итоге остаёшься наедине со своим духом. Мне не очень интересно выходить к публике с очередным концертом. Мне интересно принести мессейдж. Пусть эту мысль в концертном зале услышат 5-7 человек, но они в следующий разе не пойдут слушать, как я беру те или иные ноты, они пойдут на другую Казарновскую. Понятно, что мы все стареем. Я очень объективно себя оцениваю. Сделаю какую-нибудь необычную форму своего выступления, где я не буду соревноваться с молодыми, которые сегодня могут громче и качественнее спеть.
Я сегодня много работаю с молодёжью, с той, которая слышит. У меня есть очень интересные ученики, которые видят вызовы времени. С каждым работаю индивидуально.
— В рамках своей академии «Голос и скрипка»?
— Да. У меня продолжается работа в академии в Карачаево-Черкессии, плюс ко всему есть стажёры из Вены, Парижа, Чехии, Китая. Есть ребята, которые собираются поступать ко мне в Институт современного искусства, где я работаю художественным руководителем кафедры академического вокала. Мы со студентами говорим обо всем, вплоть до того, какую литературу читать. Это занимает огромную часть моей жизни.
Мы сняли один фильм. В августе в Петербурге, дай Бог, начнутся съемки следующего. Это очень интересная история, связанная с «Евгением Онегиным». Там нет главных ролей. Я играю некий женский образ. Недавно выпустила дилогию, две книги — «Оперные тайны» и «Страсти по опере», — которые посвящены тому, что сегодня происходит в театре. Так что мне некогда скучать.
— Ваш супруг австриец Роберт Росцик воспитан на западных ценностях. Вы успели вместе пожить 5 лет в Австрии, 8 лет в Нью-Йорке, но все-таки остановились на России. Почему?
— С одной стороны, Роберт — человек, действительно западного воспитания, западной культуры. Но он закончил славянское отделение Венского университета, стажировался в МГУ, очень хорошо знал русский язык, русскую культуру ещё до нашего знакомства. Любовь к нашей культуре, понимание этой культуры, конечно, во многом цементировало, особенно в первые годы, наши отношения. У нас было полное совпадение мнений, привычек, оценочных суждений. Я не натыкалась на стену непонимания: «Ой, эта ваша русская культура…». Он очень хорошо ее знает и принимает. Это очень важно. Наша языковая платформа дома — это русский язык. Роберт, конечно, исключение из правил. Больше такие международные браки, где есть гармония, мы не наблюдали. Особенно нет таких пар в этом бизнесе. Даже если люди живут вместе, они существуют в параллельных реальностях, у каждого своя жизнь. Встречаются за ужином, вместе ходят в гости, театр, кино, то есть живут лишь внешней семейной жизнью.
А Роберт всегда очень уважал мою связь с русской культурой. У нас есть квартира на юге Баварии, в которую мы, кстати, не можем попасть уже полтора года. Но большую часть времени живем, конечно, в России. Иногда посмеиваемся с ним на тему разности культур. Но нет ощущения, что я его оторвала от австрийской почвы, высадила здесь, и он никак не может прижиться. Он здесь очень хорошо себя чувствует.
