16 февраля (в первый день китайского Нового года) у Бориса Гребенщикова выходит новый альбом «Время N». Накануне выхода музыкант ответил на вопросы «АиФ».
Владимир Полупанов, «АиФ»: — Борис Борисович, в заглавной песне альбома «Время N» есть нецензурная лексика («Время ………..»). Вы всегда сторонились мата в песнях, а тут вдруг себе позволили. С чего бы вдруг?
Борис Гребенщиков: — Признаю право Шнура петь всё, что он хочет, но ты прав, я всегда старался от этого дела держаться подальше. Петь со сцены матерные слова мне физически противно. Мне хочется после этого прополоскать рот. Но в июле 2017 года эта песня написалась сама. И получилась совсем не такой, какую я хотел. Я спел её друзьям, и все они были в восторге. Я понимал, что в альбом она войти не может, потому что ну просто нельзя. Она другая, неправильная. Чтобы избавиться от неправильной песни, что нужно сделать? Мы вышли во двор, сняли на телефон, как я сижу на пенечке и пою эту песню. Выложили в Youtube. Я думал, что моя ответственность перед песней на этом закончилась. Но через неделю у неё был почти миллион просмотров. Я понял, что что-то недооценил. Я не считаю, что мои этические убеждения — это самое важное, что есть в мире. Если я написал, то, что чувствую, и люди так на это реагируют, значит, я попал в нерв. Если попал в нерв, то чёрт с ними, моими пристрастиями. Я поставил эту песню заглавной. Посмотрим, что будет.
— Многие ваши песни мелодически очень похожи друг на друга. Часто ли вы ловите себя на самоповторах?
— По этому поводу лучше всего сказал мой далёкий коллега Ван Моррисон (ирландский певец и автор песен – Ред.). Он часто говорит своим музыкантам: «Я всё время пишу одну и ту же песню. Ваша задача, ребята, сделать так, чтобы она всё время звучала по-разному». Я под этими словами подписываюсь. Я ведь не композитор. Вот (указывает рукой на гитариста «Аквариума» Алексея Зубарева) Алексей Павлович — композитор. А я пишу, как требует песня. Все мелодии существуют где-то в мире идей, мне ничего придумывать не нужно: важно найти правильную музыку для правильных слов.
— А зачем вы вообще пишете новые песни? Ведь вы же сами утверждали, что «новое сегодня никому не нужно». «Все, кто сегодня сочиняет музыку, все равно ориентируются на старое. А новое никто делать не хочет, потому что нечего сказать», — сказали вы.
— Боюсь, что это опять не моя цитата. Музыка идет в обход сознания, передает что-то много важнее, чем «есть что сказать». Скажи, пожалуйста, Элвису Пресли было что сказать?
— Думаю, что да. И он многое сказал своими песнями.
— Да ни фига он не хотел сказать. Он хотел заработать миллион долларов и целоваться с девушками. И Билл Хейли то же самое. Боюсь, что (простите меня за то, что трогаю святыни) и Даргомыжскому (русский композитор XIX века. — Ред.) нечего было сказать. Музыка использовала их как транспорт.
— Да. Им хотелось петь песни, быть богатыми и чтобы их любили. Так что сама идея, что у каких-то творцов есть что-то новое, и они хотят его сказать, по-моему, надуманная. Кажется, Пикассо очень хорошо сказал: «Все хотят понять мои картины. Но почему никто не хочет понять куст черемухи?» Имелось в виду, что он творит так же органично, как растёт куст. У меня абсолютно та же история. Думаю, что у всех то же самое. Каждый делает то, что в нём или в ней есть. И если мне нравятся вот эти ягоды, если мне нравится Ричард Томпсон, Брайан Ино или какие-то другие музыканты, то я стараюсь найти всё, что они делают, и слушать их музыку, потому что меня это делает лучше, очищает. И заставляет переживать счастье. И я хочу, чтобы то, что мы делаем, действовало абсолютно так же. Мы не пытаемся сказать ничего нового. Мы говорим то, что выносим из соприкосновения с миром.
— А вы стали заниматься музыкой по тем же причинам, что «Битлз» и Элвис Пресли? Хотели быть богатым, любимым и заниматься сексом?
— «Секс» для меня — слово позорное, одномерно-картонное, скучное, как финансовый отчет. Мне было бы противно этим заниматься. Мне хочется, чтобы меня любили, хочется любить и быть в состоянии заниматься всем, что мне нравится: в музыке и в жизни. И счастье в том, что я могу себе это позволить. На альбоме «Время N» играет Брайан Ино, Ричард Томпсон, два музыканта из King Crimson, лучший гитарист сегодняшнего поколения Лио Эбрамс и почти весь «Аквариум». Чего мне ещё желать?
— Вы сказали, что ваш новый альбом «похож на путешествие из кромешной тьмы в рассвет»…
— Правда, этот альбом для меня — это путешествие из тьмы к свету. Если на альбоме «Соль» все кончается трагедией и гимном Божьей Матери, то здесь, как мне кажется, мы научились принимать самих себя такими, как есть. Мрачнее, чем первые 5 песен на этом альбоме, я никогда ничего не писал. А со второй половины альбом идёт на подъём. И осталась третья часть этой трилогии (около 16 новых песен), среди которых печальных пока нет ни одной.
— То есть следующий будет гораздо веселее?
— Не могу за это ручаться. Пока там песни весёлые. Но что будет дальше, не знаю. Мы отберём из них такие, с которыми сможем поэкспериментировать так, чтобы хватало за сердце и за другие места.
— Почему первые 5 песен альбома получились печальными? Вы были в депрессии во время работы над ними?
— Никакой депрессии у меня не было. Наверное, я учусь жить.
— До сих пор?
— Конечно. Потому что я такой, какой есть. Но окружающая действительность всё время меняется.
— И не в лучшую сторону, судя по песням?
— Я не в силах это оценивать. Я знаю, как моя мама жила во время войны, по ее рассказам помню, как было при Сталине. Собственно, я родился спустя 8 лет после окончания войны. Я много чего видел. Поэтому чего я буду, как белоручка, говорить: «Ой, мне это не нравится. Ой, как же всё плохо»?
— Вы сказали, что ваши песни — это зеркало. Они отражают то, что происходит вокруг. Значит ли это, что мир вокруг стал лучше, раз совсем новые песни (ещё не записанные) у вас получились более жизнерадостными?
— Нет, мир лучше не стал. Может быть, я стал более реалистично смотреть на него. Много лет назад я гулял по центру Минска, где есть такой сквер вокруг озера (деревья, цветы, кусты). А вокруг тогда всё время только и твердили, какой страшный человек батька и как всё плохо в стране. А тут смотрю, мальчик с девочкой, которым лет по 16, побежали в ближайшие кусты, видимо, совсем не для того, чтобы обсуждать кровавый режим батьки. У них были значительно более интересные дела. Я просто подумал: с кем я? С теми, кто сидит за чаем или водкой и бесплодно рассуждает на тему того, как всё плохо? Или с этими мальчиком и девочкой, которые чихать хотели на батьку и у которых есть более важные вещи? Вот я с более важными вещами. А рассуждать о том, как всё плохо, — это скука тараканья. Мне это неинтересно.
— Тем не менее вы тут на днях заявили: «Такой дурости, как сегодня, не было даже в СССР при самых больших советских идиотах».
— Всё, что вижу в Facebook (тексты, фотографии, видео), убеждает меня в том, что такой глупости, как сейчас, тогда не было.
— Думаю, что человеческой глупости во все времена одинаковое количество. Просто сейчас эта глупость стала более заметной, потому что появился интернет и социальные сети, где каждый самовыражается, как может.
— Значит, спасибо интернету и социальным сетям. Глупость должна быть видна, чтобы не повторять ее.
— Или у вас какие-то конкретные претензии к конкретным людям?
— У меня нет претензий к конкретным людям. Во всем мире происходят глупости, достаточно посмотреть на Америку, во главе которой сегодня стоит шут и чучело. Это происходит во всём мире. И у нас, к большому сожалению. Я не могу себе представить больших подлецов, чем люди, которые занимаются советским телевидением.
— «Советским»?! Может, всё-таки российским?
— Теперешние — не российские, а сверхсоветские. К России, к моей стране, в которой я родился, которую люблю и на языке которой я говорю, эти существа отношения не имеют. Их породили деньги.
— Телевидение, как и ваши песни, — тоже зеркало. Оно отражает жизнь без прикрас. Но наряду с откровенным трэшем, есть масса хороших программ, которые, возможно, в силу занятости вы не можете видеть.
— Это правда, телевизор я физически не могу выносить уже более 30 лет. Но каждое утро на гастролях во время завтрака от ТВ никуда не деться, поэтому я немного в курсе.
— Где вы чаще всего бываете сегодня из зарубежных стран?
— Я не признаю слово «зарубежные». Кто провёл этот рубеж, за который мне нельзя? Нет никакого рубежа. Мы живём на одной земле, просто говорим на разных языках. Я много езжу. В Лондоне, где много записываюсь, часто бываю. В Париже, Индии, реже в Америке.
— Вы путешествуете по всему миру, ваши песни крутят на радио, вас никто не запрещает. Видимых причин для того, чтобы гневаться, у вас нет. Так с чего вдруг?
— А я не столько за себя волнуюсь, сколько за молодых ребят, которым выжигают мозг и оглупляют. Я волнуюсь за то, что для теперешней России весь остальной мир – враги. Это преступление .
— Вы сгущаете краски.
— Спроси у молодых ребят. Они тебе скажут, кто враги России. Твой сын служил в армии, его уже научили, что все вокруг враги?
— Никто его этому там не учил.
— Значит, он был в очень хорошей части.
— Вы сказали, что вам очень жаль эстрадных артистов, которые стараются быть замеченными. Значит, по вашему мнению, у них внутри большая дыра, им нужно, чтобы их замечали, чтобы люди все время подтверждали: да, да, дорогой, ты существуешь. А нормальному человеку слава не нужна, если он, конечно, человек полноценный. Слава нужна тем, кто мучается, кто не знает, существует он или нет.
— Так оно и есть.
— Но вы тоже играете по этим правилам. Вам хочется, чтобы вас любили, ваши песни слушали. Вы есть и в Facebook и в Instagram.
— Каждый раз, когда у нас начинается какой-то тур, все устроители концертов просят меня: «Ты же хочешь, чтобы на концерт приходили люди? Тогда размести рекламу своего концерта в Facebook». Мы свои деньги всё равно получим, но, чтобы не попали на деньги организаторы, я размещаю объявление о нашем концерте. Я целиком за то, что нас любят, узнают и ходят на наши концерты. Мне это нравится.
Но мне приходится общаться с таким количеством потрясающих людей, музыкантов и кого угодно, которые находятся в стороне от славы и с ней не в ладах. Замечательный был музыкант Эллиот Смит, к сожалению, покойный. Отчасти слава его и погубила. Ему и так было тяжело, когда же пришла слава, он стал от неё прятаться куда угодно. И этим подорвал себе здоровье очень сильно. Тот же гитарист Лио Эбрамс, который у нас играет на альбоме, точно в стороне от славы.
— Как вы относитесь к тому, что у нас стал очень популярен рэп на русском языке? Меня смущает там даже не обилие мата, а тема наркотиков. Этого стало очень много. Вы не находите?
— В середине девяностых годов в конце дичайшей ночи, о которой я почти ничего не помню, я обнаружил себя в довольно тихом московском баре, где мы пили с каким-то генералом МВД. Мы были в состоянии душевного общения. Я говорю: «Дорогой товарищ генерал, объясни мне, пожалуйста, почему в московских школах, особенно в тех, что на окраинах, чёрные парни продают героин дешевле, чем зубная паста?» Он мне ответил: «Ты обратился по адресу, потому что я начальник отдела по борьбе с наркотиками. Но крышеванием наркоторговли занимаются люди, которые настолько выше меня, что как только я пикну, меня не станет». Правдивая история из жизни.
— И как она связана с сегодняшней рэп-музыкой?
— Наркотики воспевают те, у кого они есть. Чтобы были наркотики, нужно, чтобы были те, кто их будет поставлять. Неужели наши органы не в состоянии отследить всё это? Это же элементарно делается. Даже в царской России каждый городовой знал, кто у него и чем торгует. А по поводу мата ситуация значительно более печальная, потому что, как говорил Кришна в «Бхагавадгите», народ следует примеру людей, которых почитает и уважает. Как говорят наверху, так говорит и народ. Но русский язык и это переживёт.
Я думаю, что те самые рэперы рано или поздно вырастут и будут делать то, что будет нужно людям. Мы все начинаем с того, что веселимся, переходим какие-то границы и делаем всё не так, как надо. Так и должно быть. Года три тому назад я видел ролик какой-то нашей важной рэп-группы. Мне это напомнило Ленинградский рок-клуб образца 1982 года. Один в один. Те же шутки по поводу таких же мудаков.
— В том смысле, что ничего не поменялось?
— В государстве вообще ничего не может поменяться.
— Идеального государства нет.
— Конечно, нет. Но всегда есть смысл стремиться сделать лучше. Зачем тупо повторять Салтыкова-Щедрина? То, что происходит сейчас, у него уже описано. Получается, что со времен царской России мы никуда не двинулись. Хотя нет, двинулись. Было значительно хуже. Если мы сейчас возвращаемся к глупости царской России, уже неплохо. По крайней мере, уже не Сталин, как бы ни пытались его воскресить.
— А вы своими песнями и поступками никогда не боролись с государственной системой?
— Я не вижу никакой необходимости бороться с тем, что и так находится во времени. И поэтому подвержено изменению и будет меняться. Это то же самое, что бороться с зимой. Борись не борись, она наступила, а потом пройдёт. К политике это относится точно так же. Все государственные устройства проходят разные фазы, а потом исчезают. Уступают место новому. Нужно делать то, что остается надолго и помогает людям.
— А ещё лет 6 назад как-то сказали: «Религия может существовать там, где нет Бога. Человек находится в постоянном тождестве с Богом. 24 часа в сутки. И незачем идти в церковь, ибо Бог везде. Незачем слушать священника, когда можно спросить у Бога напрямую. Не нужны посредники». По-прежнему так считаете?
— Это явно не моя фраза. Я кого-то цитировал. В ответ на это приведу притчу. Папа одного мальчика заметил, что сын часто убегает из дома и пропадает на какое-то время. А через несколько часов возвращается домой просветлённый. Отец спросил сына: «Куда ты всё время уходишь?» «Я в лес хожу, папа», — ответил он. «И что ты там делаешь?» «В лесу я с Богом разговариваю», — ответил он. «Но Бог-то везде, не только в лесу», — удивился отец. «Да, пап, Бог везде, не только в лесу. Но я в лесу другой». То же самое можно сказать про церковь. Церковь не является домом Бога. Ибо Господь везде. Но мы в церкви настраиваемся на встречу с Ним. Мы в ней другие. Поэтому, когда я прихожу в церковь, для меня это дом родной.
