Это было, наверное, самое откровенное интервью актера Старыгина о жизни. О Галине Брежневой и Станиславе Ростоцком, о Любови Орловой и Фаине Раневской, о краже денег у деда... После нескольких часов беседы у обоих возникло стойкое желание сделать книгу. «Только не банальные воспоминания», — попросил Игорь Владимирович. Не успели.
Игорь Старыгин: Отправив всех по домам, Галка Брежнева бросила мне: «Садись в мою машину». А когда мы вошли в подъезд знаменитого дома на Грановского, спросила: «Кофе будешь?» Я и подумать ни о чем не успел, только плечами пожал. «Ладно, жди, а я посмотрю, что там в квартире». Едва она вошла в лифт, рядом со мной оказались два амбала. «Пацан, ты где живешь?» — «На Ордынке». — «Волгу» с синей мигалкой видишь? Быстро в машину, и чтоб больше мы тебя не видели«. Через пару минут, домчав до моего дома, водитель буквально вытряхнул меня наружу: «Пшел вон!..»
Татьяна Уланова, «АиФ»: У вас был роман с дочерью генсека?
— Роман — громко сказано, так, короткое знакомство. Создатели фильма «Государственная граница», в котором я участвовал, планировали показ ко Дню пограничника. Но поначалу картина (первые две серии), снятая на «Беларусьфильме», не понравилась руководству союзной республики, а потом и руководителю центрального телевидения Лапину. Тогда один из сценаристов, Алексей Нагорный обратился за помощью к работавшей в МИДе однокласснице Галине Брежневой.
«Организуй показ, а я позову знакомых ребят-дипломатов», — ответила дочь генсека. После просмотра она позвонила папе: «Я сегодня такой классный фильм видела... А его почему-то не пропускают...» «Кто не пропускает?» — «Да там кто-то...» Одну кнопку на телефоне или две нажал Леонид Ильич, но через неделю фильм благополучно вышел на телеэкран. И, хотя сам Брежнев картины не видел, аргумент «Галке понравилось» был очень весомым. После премьеры дочь генсека устроила в Доме журналистов на Гоголевском бульваре шикарный банкет. Были Нагорный, Аристарх Ливанов с первой женой, я, еще кто-то из артистов и операторов, в общем, не больше 10 человек. Правда, количество выпивки на столе нас сначала сильно удивило: две бутылки шампанского и малюсенький, граммов на триста, графинчик коньяка. Ну, сглотнули слюну. Нагорный налил женщинам шампанского, мужчинам — по 20 граммов коньяка. Выпили. Он говорит: «Ребят, извините, у меня жена плохо себя чувствует, я должен позвонить». Вернулся, снова выпил с нами, закусил и, еще раз попросив прощения, уехал к больной супруге на дачу. Галку тут же будто подменили! «Так, Люська! — что есть мочи закричала она официантке. — Тащи три бутылки водки, квас. Шампанское к едрене фене убирай... Это унеси... То подай...» Было видно, что Брежнева частенько отдыхала в Домжуре и являлась там своего рода хозяйкой. Почему она взяла бразды правления в свои руки только с отъездом Нагорного? Может, уважала его как сценариста, стеснялась показывать свое настоящее «я»?.. К слову, на Леонида Ильича дочь была похожа поразительно! Голос — один в один брежневский, такие же, как у него, яркие черты лица... Когда пришло время расходиться по домам, Галка быстро набрала нужный номер: «Три машины к Домжуру». В ту же минуту, кажется, у входа стояли три черные «Волги». «Так, Арика с женой — туда, этого — сюда... А ты, Старыгин, садись в мою машину...» Слава Богу, знакомство с ней оказалось коротким. Я, конечно, был еще пацан зеленый, но кое-что все-таки соображал. Кто знает, чем обернулся бы этот «роман». На мое счастье, амбалы в подъезде Брежневой, видно, были хорошо осведомлены о привычках Галины Леонидовны, раз поспешили отправить меня восвояси.
Попал в черные списки телевидения
— «Государственная граница» ведь не первый ваш фильм. Знаменитым вы стали, вероятно, после картины «Доживем до понедельника»?
— Наверное, это было бы логично. Среди «школьников» у меня главная роль, после Госпремии фильм прошел в кинотеатрах. Но поначалу картину приняли настороженно — учителя-то там не очень хорошие... Как ни странно, бешеную популярность мне принес «Адъютант его превосходительства». Был премьерный показ по телевидению, фильм посмотрело несколько миллионов зрителей, и поклонники много лет кричали мне вслед: «Микки». Потом его уже затмил Арамис. И, хотя со дня выхода «Д`Артаньяна и трех мушкетеров» прошло много лет, меня по-прежнему зовут Арамисом. Наверное, это очень хороший фильм, если вместе с «Шерлоком Холмсом» вошел в классику ЮНЕСКО, но, поверьте, за эти годы я так надоел Арамису, а он — мне, что мы уже просто ненавидим друг друга. Хотя я и благодарен судьбе, что, несмотря ни на что, снялся у Юнгвальд-Хилькевича. Во-первых, на роль Арамиса пробовались другие актеры — режиссер до сих пор не признается, кто. А во-вторых, руководство ЦТ ни в какую не хотело меня утверждать, потому что незадолго до съемок я поругался с замом Лапина — Ждановой.
— Как вас угораздило?
— Я несколько раз появился в «Голубом огоньке» — то с Пугачевой (она тогда только исполнила свою первую песню «Арлекино»), то с Шульженко, с которой танцевал вальс... Меня заметили, пригласили к Ждановой. (В скобках замечу, что тогда на телевидении была передача «Арт-лото», которую вел Федор Чеханков). Не догадываясь, зачем меня вызывают, приезжаю в Останкино. Жду час, полтора. Появляется Жданова и с порога заявляет: «Так, Игорь, Чеханкова мы отставляем, он зрителям уже надоел, так что, давай, веди передачу». «Не буду». «Почему? Такая смешная, веселая передача...» «Да пошлая передача! Я не могу разыгрывать актеров в лото. Это не моя профессия». Когда я вышел из кабинета, на меня буквально накинулась секретарша, которая, видимо, все слышала. «Старыгин, ты с ума сошел! Что ты такое сказал?!» Только потом я узнал, что попал в «черные списки» Центрального телевидения — в хорошую, кстати, компанию. Там были Караченцов, Абдулов и еще много хороших актеров, отлученных от эфира за собственное мнение. Так что, когда Хилькевич сделал мои кинопробы, ему совершенно четко объяснили, что Старыгина в фильме не будет. Надо отдать должное режиссеру — он сражался за меня до последнего, чуть ли не ультиматум выдвинул дирекции ЦТ: «Без Старыгина снимать не буду». И победил.
— Станиславу Ростоцкому в свое время не пришлось за вас биться?
— Надеюсь, что нет. Хотя, даже когда начались съемки, он продолжал сомневаться в том, что играть Костю Батищева должен именно я. К слову, когда меня пригласили на эту роль и прислали сценарий, я был студентом 4 курса ГИТИСа и сначала отказался сниматься. Мне не очень было интересно кино, я знал, конечно, Ростоцкого, но относился к нему без должного пиетета. К тому же, было лето, мы со студенческой бригадой собирались ехать в Братск на концерты — заработать денег. В общем, закинул я сценарий подальше и забыл о нем. Но спустя какое-то время мне снова позвонили и пригласили на фотопробы. А вскоре вызывали на съемку. Я опешил: «Какая съемка, кинопроб-то не было?..» На следующий день в восемь утра у подъезда моего дома на Смоленском бульваре стояла машина. На киностудии мне выдали невзрачную серенькую рубашечку, «самопальные» джинсы... А Ростоцкий только вернулся из Америки, куда ездил со своей картиной. Красавец, пижон. В ковбойской шляпе, какой-то необыкновенной по тем временам спортивной куртке, привезенной из-за океана... Посмотрел он на меня оценивающе: «Не то!..» — и протянул свою куртку. В ней я и снимался весь фильм.
Любопытно, что Станислав Иосифович ничему не учил нас, хотя все мы, игравшие школьников, были еще очень молодыми. Режиссер просто собирал наш «класс», мы сидели как у костра, а он рассказывал про войну (несмотря на то, что после ранения у него были проблемы с ногой, Ростоцкий любил вспоминать фронтовые годы), про свою личную жизнь, про то, как снимал «Дело было в Пенькове» и как мучил Вячеслава Тихонова, заставляя его быть немытым, небритым колхозником... И вот снимается эпизод, когда девочка читает свое сочинение: «Я хочу иметь двух девочек и двух мальчиков... Разве это не работа — быть мамой?». Вдруг — реплика моего немного циничного героя: «Светлана Сергеевна, она же детей-то хочет иметь от своего законного мужа, не от чужого, что ж тут плохого?» Ну, сняли. В перерыве спускаемся по школьной лестнице. Ростоцкий говорит: «Если б ты спошлил в этой фразе, я бы тебя заменил. А ты сказал ее как бы между прочим, и твой образ выиграл — Батищев не пошляк...» Представляете, каково мне было это слышать! Он ведь не объяснял, как играть, с какой интонацией говорить. Я просто это почувствовал.
За «ченч» упекли в милицию
— Везет вам, Игорь Владимирович! В институт тоже поступили с первого раза?
— Конечно. Причем, одновременно — и в Школу-студию МХАТ, и в ГИТИС. А вот в Щукинское не прошел — накануне экзамена умер мой отец. Мама потом даже ходила к ректору Захаве, он сказал: «Конечно, конечно, такая ситуация — пусть Игорь пересдаст...» Я же считал, что это неправильно, принципиальность свою показал. И не жалею. Хотя актером быть не мечтал, собирался на юрфак. Просто в театральные вузы экзамены были раньше — все приятели сдавали, и я за компанию пошел. В результате, я один и поступил.
— Ваши родители были юристами?
— Что вы! Мама вообще не успела получить профессию — в 18 лет уже родила меня. А когда мне было 9 месяцев, папа оставил нас. Потом я раза три встречался с ним, очень переживал, когда отца не стало. Мама же всю жизнь искала себя, свою любовь, часто уезжала из дома. У меня было несколько отчимов, которых я очень уважал. Но большую часть времени мной занималась бабушка. У нас была трехкомнатная квартира на Смоленской, которую в 20-е годы прошлого века дали деду, работавшему в охране Сталина. И мы жили там впятером: мама, бабушка с дедушкой, мамин брат и я. Бабуля рассказывала, что во время войны в одну из комнат подселили женщину, и с тех пор в ней всегда жили чужие люди. Все мои близкие родом из Ряжского района Рязанской области. Там было две деревни — Фроловых и Косыревых. Когда нужно было расписаться за телеграмму или за пенсию, полуграмотная бабушка по слогам произносила фамилию и медленно писала: Фро...ло...ва... Зато как она чувствовала людей! Дед работал с Ежовым, которого бабушка просто ненавидела. Дедушка ничего не рассказывал о своей службе, но бабуля всегда точно определяла: хороший человек или плохой. Сама она никогда не работала (сначала воспитывала мою маму, потом меня), всю жизнь была домохозяйкой и прекрасно готовила. Однокурсники в ГИТИСе, среди которых вместе со мной было только четыре москвича, мечтали попасть ко мне на домашние пирожки. Бабушка понимала: ребятам не нужны изыски, лучше приготовить то, что они смогут взять с собой в общежитие. И друзья были счастливы. К слову, когда я поступил в институт, бабушка выделила мне одну комнату и потом никогда не заходила туда, не постучав. Не важно, был я один или с ребятами. Такая была неграмотная мудрая бабушка.
— Выходит, на юрфак вы собирались по стопам деда?
— Да я же о его работе ничего не знал. Не только я — никто из родных. Дед все носил в себе. В последние годы, когда он уже вышел на пенсию, я частенько видел его стоящим у окна с «Беломором». Дед много курил, выпивал две бутылки портвейна в день. И все время говорил сам с собой. О чем? Господь простит меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, на душе у него было неспокойно, дед замаливал грехи. Судил ли он сам себя, оправдывался ли перед кем-то или просил прощения у Бога? Не знаю. Эту тайну дед унес с собой... Словом, я не могу сейчас объяснить, почему хотел поступать в юридический. К лицедейству был ближе. В 12 лет играл «Мойдодыра» в лагере МВД «Огонек». Вечер, костер, вокруг сидят пионеры, а я, в длинных черных трусах, изображаю «умывальников начальника и мочалок командира». Потом какой-то неудавшийся актер ставил в нашей школе пьесу про целину, и я по роли с удовольствием ухаживал за Катей, которая мне тогда очень нравилась... Не обошлось и без влияния мамы. Несколько лет она работала кассиром театральной кассы — сидела в будочке у метро «Сокол», и я частенько приезжал к ней после школы. Интересно было наблюдать, как человек, просовывая голову в окошко, спрашивал: «А «Современник» есть?» «С нагрузкой», — отвечала мама. И давала один билет в «Современник» и два — в театр им. Гоголя. Или один во МХАТ и два — на декаду казахского искусства... Мама и сама была заядлой театралкой и часто брала меня с собой. Для меня же это было сущее наказание. Какой театр? Я же мальчишка. Мне хотелось купить значки с кудрявым Лениным и выменять их на Красной площади у иностранцев на «чуингвам», то есть, на «жувачку». И, хотя однажды за этот «ченч» меня упекли в милицию, перспектива заработать на жеваной «жувачке» манила меня больше любого высококлассного спектакля.
— Простите?
— Ах, да, ваше поколение этого не застало. У нас же тогда существовал свой прейскурант, или прайс, как сказали бы сегодня: один день жеваная жвачка — 10 копеек, полдня — 15, а уж если часа два-три (как говорится, «из рота в рот») — все 20. Это были практически собственным трудом заработанные деньги, на которые можно было купить мороженое или шоколадку. Но однажды, каюсь, я согрешил — залез к деду в нижний ящик шкафа и обнаружил там пачку хрустящих, как будто только отпечатанных, пятирублевок. Мне было лет восемь, я и не знал, много это пять рублей или мало, но, взяв одну купюру, решил сходить в кафе «Минутка» возле дома. Купил шоколадку, угостил во дворе своего другаря Борьку... И вдруг увидел, как из подъезда выходят мама с бабушкой. А у меня морда вся в шоколаде, в руке — сдача... Деньги я тут же выбросил в кусты, но утереться не успел. «Откуда у тебя шоколад?» — спросила строго мама. «Купил», — не успев ничего сочинить, ответил я. «Купил? На что?» Заставить меня рассказать правду было несложно. Мама повела меня в кафе, устроила продавщице скандал за то, что она продала ребенку шоколад. А уж дошла ли эта история до деда, не знаю. Впрочем, когда я уже учился в институте, он сам частенько спрашивал меня: «Что, деньги нужны?..» И давал на мороженое, на пиво, на девушек...
Мама плакала, когда я играл крокодила
— Кстати, об учебе. Актером быть не хотели, театр не любили, в ГИТИС поступили за компанию. Как же вы окончили его?
— С красным дипломом. Единственный на курсе. Причем, учился необыкновенно легко! И так замечательно все шло, что на четвертом курсе мне даже доверили сыграть Хлестакова в дипломном спектале «Ревизор», хотя поначалу эту роль репетировал другой студент. Ну, я и сыграл. Без ложной скромности скажу, вся Москва ходила смотреть. А ведь в тот период в городе одновременно шли четыре «Ревизора». В Малом театре Хлестакова играл Юрий Соломин, во МХАТе — Вячеслав Невинный. Еще один спектакль поставили в Щукинском училище... В результате на фестивале «Театральная весна» и нашу постановку признали лучшей, и меня — лучшим Хлестаковым.
— И тогда вы впервые пережили «звездную болезнь»?
— Нет! Нет!! И нет!!! Ни тогда, ни до, ни после «Мушкетеров» не болел этим недугом. Боженька уберег от напасти. Да и с чего было хворать-то? После ГИТИСа я довольно долго не мог попасть ни в один театр. Евгений Александрович Евстигнеев, с которым я снимался в картине «Обвиняются в убийстве», спросил как-то: «А ты не хотел бы играть в «Современнике»? Спустя какое-то время он привел посмотреть на меня Галину Волчек, а чуть позже меня пригласили к Олегу Николаевичу Ефремову. «Сколько тебе лет?» — спросил он. А мне, кажется, было 22 года, грозила армия. И Ефремов, подумав, сказал: «Не-е, мы тебя не отмажем». Признаюсь, я мечтал работать в «Современнике» и в то же время страшно боялся загреметь на службу. Почему? А мной командовать нельзя. Ну, какой из меня солдат? Я либо сидел бы в сортире, либо мыл бы его... Потом я пошел в театр им. Гоголя и услышал от Бориса Голубовского: «Старик, ты, конечно, артист неплохой, но мне нужны профессионалы, а ты еще такой сырой...» Через год, уже актером ТЮЗа, я встретил его у стойки ресторана ВТО: «А может, к нам в театр?» — спросил он.
Мне стало смешно... Приглашал меня и Андрей Александрович Гончаров. Но тоже что-то не сложилось. А тут мой однокурсник Витя Зубок показывался с городничим из «Ревизора» в ТЮЗе и попросил ему подыграть. «Ладно, бутылка портвейна — с тебя», — сказал я. На том и порешили. Я был расслабленный, ни о чем не думал и легко, как бы между прочим, бросал реплики. Его приняли в театр. А через пару дней меня разыскали из администрации ТЮЗа: «Игорь, не хотели бы вы у нас играть?» Так я стал актером этого театра, где меня, между прочим, отмазали от армии, и где шесть лет я играл замечательные роли крокодила, зайца, шестого листика... Да, да, я не мечтал о ТЮЗе, долго считая, что это кукольный театр, думая в шутку: «Я, лучший Хлестаков в мире, и в ТЮЗ?!» Но, кстати, если бы сейчас собрать актеров, которые тогда играли в ТЮЗе, это был бы один из лучших театров мира. Там служили Лия Ахеджакова, Тамара Дегтярева, Инна Чурикова, Володя Качан...Все эти годы мама каждый день приезжала к 10 часам из Давыдкова, где тогда жила, смотреть мои спектакли. Потом говорила: «Сынуля! Я так люблю, как ты играешь крокодила». И почему-то непременно плакала. «Мама, не лей крокодиловы слезы!» — успокаивал ее сынуля.
Чего мы там только не вытворяли! Например, в «Зайке-зазнайке» я был зайцем (потом меня признали лучшем зайцем Советского Союза), а Володя Качан — волком. И вот представьте: в зале родители с детьми. Володя играет на гитере и поет волчьим голосом: «Опустела без тебя земля...» А я ему пискляво отвечаю: «Как мне несколько минут прожить...» Дети, конечно, ничего не понимали. Зато взрослые от хохота буквально падали со стульев.
К слову, именно с ТЮЗом я побывал на гастролях в Болгарии, которые, уверен, вся труппа потом вспоминала очень долго. В те годы деньги за границу вывозили, кто как мог, в самых разных местах. Я свои 100 рублей засунул поглубже в коробочку из-под грима. Но ведь их надо было еще как-то обменять. В первый же день, пока артисты гуляли на банкете, я тихонечко смылся к себе в номер, и, озираясь, как Штирлиц, достал спрятанную купюру. Спускаюсь к обменному пункту в холл и, все еще не веря, что операция пройдет успешно, шепотом спрашиваю у девушки в окошечке: «Вы русские деньги меняете?» «Меняем, давайте быстрее», — так же тихо отвечает она. Через пару дней у нас выдалось свободное время, и все актеры, как один, рванули на центральную улицу. По магазинам. В отель возвращались с огромными сумками, но на вопрос «Что купил?» каждый отвечал: «Да так, сувениры...», «Да вот, жене маленький подарок...» Все же понимали — деньги провезены нелегально, а откуда они у бедных артистов — вообще отдельный вопрос. Экономили, конечно, как могли. Везли с собой колбасу, консервы, откладывали суточные. Собрав все, что было, я тоже отправился на шоппинг. Денег хватило как раз на кожаную куртку. По тем временам — несбыточная мечта! В Союзе ничего подобного еще долго не было. С огромным пакетом, счастливый, возвращаюсь в гостиницу. Прилетаем в Москву. Уходим в отпуск. А в начале сентября встречаемся на первом сборе труппы. Я, естественно, в новой куртке. Захожу в зал... Драматург в этом месте написал бы: «Немая сцена»... Это был не ТЮЗ. Это был ЧК. Оказалось, что кроме меня, такие же коричневые, красивого шоколадного цвета куртки купила большая часть артистов нашего театра. Отличился только Хомский. У него куртка была черная. Как у главы ЧК... К счастью, нам хватило чувства юмора, чтобы начать хохотать. Потом одни стали перешивать пуговицы, другие отрезать пряжки... В общем, не зря съездили в Болгарию!
У Любови Орловой занимал деньги
— Если так хорошо было в ТЮЗе, что же вы ушли оттуда?
— Завадский позвал в театр им. Моссовета на роль в спектакле «Последняя жертва» — во второй состав, под Бортникова. Помню, звонят от Завадского: «Не могли бы вы прийти завтра к Юрию Александровичу? В семь часов вас устроит?» «Да, конечно». «Простите, в семь часов утра...» Я чуть дар речи не потерял, а человек в трубке продолжил: «...Юрий Александрович встает в пять...» Меня охватил ужас. Зима. Мороз. Утром еще темно. На такси денег нет... Ну, приезжаю. Завадский вручает свою визитку: «Ходите на любые спектакли, присматривайтесь к театру...» Ничего конкретного! Собираюсь уходить. Юрий Александрович идет со мной в прихожую и, показывая на старенькое потрепанное пальтишко, спрашивает: «Ваше?..» Снимает его с вешалки и держит у меня за спиной, чтобы помочь одеться. «Юрь... Саныч, — говорю, заикаясь, — не надо, я сам...» «Ничего, ничего, это наше московское гостеприимство».
Второй раз я обалдел, когда спустя полгода он представлял меня труппе. Мне нужно было выйти вперед, чтобы все увидели новичка. А я как вышел, так и обомлел. В первом ряду сидели: Орлова, Марецкая, Плятт, Жженов, Раневская, Марков, Талызина, Бестаева... Я готов был упасть в обморок и никогда уже не подниматься. Как с ТАКИМИ играть-то? В «Последней жертве», например, у меня была любовь то с Нелли Пшенной, то с Валечкой Талызиной. Нелли — дама очаровательная, сексуальная, Валечка — постарше, попроще. И никак не получалось у меня воспылать к ней, не тянуло — и все... С Любанечкой Орловой (она очень любила, когда ее так называли) играть не пришлось, но был один спектакль, когда меня буквально вытолкнули на сцену вместо кого-то. Во фраке, с бабочкой, я должен был изображать официанта, выносящего поднос с двумя бокалами шампанского. А я так трясся от страха, что поднос буквально ходил ходуном, пришлось одной рукой поддерживать бокалы. Любовь Петровна вскинула брови: «Кто это?..» Правда, на ее отношении ко мне это не отразилось, а многие коллеги даже считали, что она меня любит, и на гастролях частенько посылали к ней занять денег. Однажды стучу в номер: «Любанечка, это я, Игорь Старыгин...» «Да, Игорек, сейчас...» Выходит — такая маленькая, изящная, в халатике. Я опускаю глаза: «Зарплата через три дня... Если б вы могли... десять рублей...» Она выносит десятку и строгим учительским голосом говорит: «Но только на хлеб!..»
Несмотря на положение, возраст, мужа, Любанечка вела себя так, будто не ощущала своей «суперзвездности». Во всяком случае, мне она казалась женщиной простой, без капризов. В этом театре было много таких актеров. И Плятт, и Марков, и Жженов были абсолютно нормальными мужиками, ведь чем богаче талантом и умом человек, тем он проще. Например, когда я только пришел в театр, то должен был сразу репетировать с Ростиславом Яновичем Пляттом в спектакле «Поющие пески». Это был очаровательный, обаятельный, интеллигентный человек, который не только никогда не опускался до хамства буфетчицам, но и всех называл на вы. Меня, мальчишку, в том числе. Он не показывал ни собственной значимости, ни «звездности». Может, поэтому его все обожали? Мне кажется, у него не было ни завистников, ни врагов. Да и как можно было не быть с ним в хороших отношениях, если даже мне, пацану, он делал замечания таким тоном, будто говорил комплименты: «Игорь, а вот тут у вас какая реплика?.. А должна быть другая...» «Ой, Ростислав Яныч, ошибся...». «Имейте, пожалуйста, в виду, хорошо? Ну, все, все...». Кстати, когда спустя год закончился мой испытательный срок в театре и должен был решаться вопрос выдавать мне корочку актера театра им. Моссовета или нет, именно Плятт высказал свое мнение, после которого уже никто не посмел возражать. В кабинете сидели Завадский, директор театра Лосев, Талызина, Жженов, Плятт. Встал Ростислав Янович: «Вот вы брали героя... А он же удивительно смешной, характерный артист. С ним так легко! У него такое чувство юмора! И вот за это я бы взял его в наш коллектив». И все зааплодировали. Он был супер. Номер один. Мог бы стать главным режиссером театра и при этом ничего не делать. Это была бы сумасшедшая реклама: «Плятт. Театр им. Моссовета». Но он, конечно, отказался.
Мотался, как... цветок в проруби
А каким актером был Леонид Васильевич Марков! Теперь таких нет и, боюсь, уже не будет. Как и мой партнер по фильму «Адъютант его превосходительства» Николай Гриценко, Марков мог играть буквально все. Это был и сумасшедший герой, и характерный артист. Мощный, просто огромный внешне (они с сестрой Риммой Марковой очень похожи), с хорошим чувством юмора и... голубыми глазами. Смотреть в них было невозможно. Там постоянно жила живинка — смешная искорка. Как только он прищуривал один глаз, я тут же падал от смеха. А как Марков куролесил на сцене! В одном спектакле я играл молодого комсомольца, а он — руководителя. Прихожу к нему, весь обиженный: «Вы посмотрите на мои руки! Они требуют мозолей. Я хочу работать, а не писать какие-то статейки. Дайте мне лопату!» Сидя за столом, Марков смотрит на протянутые руки. Потом приподнимается со стула, подается корпусом к моим рукам, на полном серьезе их обнюхивает и садится на место. Ну, какой уж тут спектакль? Я заржал и ушел со сцены.
В «Царской охоте» он играл Орлова, а я — шпиона, который приглядывает за ним по наущению Екатерины. Марков — в луче света, у него монолог. Ситуация трагическая: он обманул женщину. В это время я на втором плане от нечего делать наблюдаю за залом. А там зрительницы — все в соплях и слезах, хлюпают носом, косметика размазана по лицу... Со словами «Прости меня» Марков снимает с пальца кольцо и бросает вдаль. Потом быстро поворачивается, и, направляясь за кулисы, говорит мне: «Старыгин, у меня грамм двести коньяку осталось, заходи...».
Хулиганкой в хорошем смысле слова была и Ия Сергеевна Саввина. В спектакле «Возможны варианты» она играла мою тещу, а я — ненавидящего ее зятя. Теща говорит зятю: «Понимаете, Игорь... Я вот сегодня подумала...» И вдруг у меня вырывается: «Что вы говорите?..» «Сука!» — громко отвечает мне Саввина. Жесткая актриса, Ия Сергеевна могла на сцене и матюгнуться. А этот спектакль был наигранный, и она моментально отреагировала на мой выпад.
Пожалуй, только одна женщина у нас держалась особняком. Раневская. Но об этом все знают, Фаина Георгиевна была очень одиноким человеком, не имела друзей. И только Рита Терехова и Марина Неелова приятельствовали с ней, помогали убираться в квартире. И все равно Раневской было безумно тяжело, она просила: «Найдите мне, пожалуйста, домработницу, а то они все в артистки ушли». Я играл с ней в «Последней жертве». Но «играл» — это потом. Первый спектакль не помню. Так бывает в боксе: удар в челюсть — и ты поплыл, ничего не соображая. После премьеры, как водится, был банкет. Уже накрыли столы, наполнили бокалы. Раневской нет. Спрашиваю кого-то: «А как же Фаина Георгиевна?». «Старик, да она давно никуда не ходит. Но ты, конечно, сбегай, позови...». Все, кроме меня, уже знали, что это бесполезно. Раневская приходила за два часа до спектакля и дефилировала по коридору, думая то ли о жизни, то ли о роли, то ли обо всем сразу. И после спектакля подолгу, не снимая костюма, сидела за столиком, просто смотря в зеркало. Тогда я этого еще не знал, побежал к ней в гримерку... К слову, никогда ничего Фаина Георгиевна не говорила просто так. Все замечания были по делу, хотя язык у нее был очень острый, и прикладывала словом она сильно. Даже Завадского. Человек старой закалки, Юрий Александрович даже перед сбором труппы пудрился. Мы сидели, ждали его, а когда он появлялся, Фаина Георгиевна выдавала: «Вот Они идут... пудреные яйца». Не думаю, что кто-то на нее обижался. Одни не обращали внимания: мол, опять фуфа что-то сказала. Другие прислушивались. Меня же тогда она удостоила только одной фразой — через зеркало: «Ну, что?.. Мотался ты, конечно, как... цветок в проруби... Но играть будешь!». Это был комплимент авансом, от счастья я даже забыл, зачем пришел... Потом мы репетировали у нее дома (она жила недалеко от театра). Я приезжал. Раневская полулежала на диване, и каждый раз словами «Ну, давай, малыш...» начинала «репетицию»: «Так, вот здесь я, значит, бегу, тут ухожу... сажусь...» Мне оставалось только поддакивать. А Малышом, между прочим, звали ее любимую собаку. Когда Фаина Георгиевна умерла, Малыш долго не уходил с того места, где была похоронена урна с прахом Раневской, никого не подпускал к хозяйке и готов был разорвать любого, кто приблизится.
— И что? Я не кофликтный человек, не умею работать локтями. Все, на что способен, показывал на сцене. За 11 лет в этом театре у меня было лишь три спектакля, где я играл в первом составе. Вообще же считался «серебряным», но часто, по утверждению коллег, бывал лучше «золотых». Да и Гена интеллигентный человек. Помню, идет спектакль. Я на сцене. Второй акт. И тут кто-то из коллег шепчет: «Бортников в зале!..» А в театре ведь как? Хочешь сорвать кому-то спектакль, сядь во второй ряд и не своди с этого артиста глаз — он играть не сможет. Как я выдержал, до сих пор удивляюсь. Хорошо хоть, узнал об этом не в первом акте. Доиграл до конца, сижу в гримерке. Вдруг — стук в дверь. Входит Бортников с цветами: «Старик! Поздравляю!..» Честное слово, я обомлел. Сомневаюсь, что это было лицемерие... Без интриг, конечно, ни один театр не может существовать. Но с Геннадием Леонидовичем мы потом не раз ездили на совместные концерты, встречи со зрителями. И ничего!
— Игорь Владимирович, вы были женаты несколько раз. Но при этом умудрились ни разу не жениться на киноактрисе, хотя снимались с первыми красавицами: Ириной Печерниковой, Маргаритой Тереховой, Ольгой Остроумовой, Барбарой Брыльской... В чем секрет? Вы не влюбляетесь в партнерш?
— А как можно играть любовь, не испытывая никаких чувств к актрисе? Я так не умею. С Олечкой после картины «Доживем до понедельника» зрители нас просто поженили, с Ирочкой мы играли супругов, с Барбарой — любовников в картине Зархи «Города и годы»... Любопытная история, кстати, случилась с ней в Германии. К Барбаре на один день приехал из Варшавы муж. Мы купили торт, шампанское, сидим в гостинице, отмечаем его приезд. Вдруг Барбаре звонят из полиции: «В вашей машине разбили стекло». Не знаю, как сейчас, но тогда немцы страшно не любили поляков, поляки — немцев. И такие случаи не были редкостью. Через несколько минут в номер заходит полицейский, чтобы составить список украденных вещей. А вырвано все было с корнем — магнитола, колонки... Так что, вы думаете, делает Барбара? Умная женщина, изобретательная актриса, она начинает перечислять то, что, по ее мнению, могло быть в машине: «Туфли — 500 марок, зажигалка золотая — 2000 марок...» «Что, простите?» — полицейский, видно, подумал, что ослышался. Невозмутимым тоном Барбара повторила по-немецки: «Зажигалка золотая — 2000 марок». Не поверите, в машине «оказалось» вещей на сумму, которой хватило бы на покупку квартиры. Самое удивительное, немцы все оплатили! Вот что значит талант! Впрочем, та встреча оставила у Барбары и ее мужа, главного гинеколога Варшавы, и более трогательные воспоминания: именно в тот день они зачали ребенка. Сегодня, правда, ее заставили бы заплатить приличную неустойку — по контракту актриса не имеет права беременеть во время съемок. Тогда же полфильма было снято, пришлось перешивать костюмы, приглашать дублершу. Выкрутились... Словом, в кино я действительно снимался с красивыми актрисами, замечательными партнершами. Да и в жизни любил прекрасных женщин.
