Елена Чайковская: «И ты отдаёшь ему свою кровь»

Людмила Пахомова и Александр Горшков — первые в истории олимпийские чемпионы в танцах на льду. Мария Бутырская — первая наша фигуристка на мировом пьедестале. 11 золотых медалей чемпионата мира... За всем этим стояла тренер Чайковская.

В свои 80 лет Елена Анатольевна продолжает мечтать, пропадает на работе до позднего вечера и говорит, что ей смешны её годы.

Инесса Рассказова, «АиФ»: Елена Анатольевна, вы так и не разучились мечтать?

Елена Чайковская: Ни в коем случае! Я мечтаю о многом. Было время, когда все разъехались и в стране из тренеров остались только мы с Алексеем Мишиным. Я — в Москве, он — в Петербурге. Могла ли я тогда надеяться, что у меня появится школа «Конёк Чайковской» — такой красивый дворец с двумя катками? Думала, мы никогда из разрухи не выплывем. А когда удалось наконец открыть школу, мне показалось, что на этом мечты завершены. Но выяснилось — это было ещё только начало. Сейчас у меня в школе сотни детей, и их нужно вывести, выучить, очаровать фигурным катанием! Я активно работаю с утра до ночи. В те дни, когда идут соревнования, остаюсь в ледовом дворце до десяти вечера. Не обращаю внимания на свои годы. Они мне смешны... И, знаете, я ни за что не хотела бы начать жизнь сначала, всё сделала бы так же.

— И ни одной ошибки, которую хотелось бы исправить?

— Нет. Потому что всё получилось! Имеет значение только финальный результат. Но многое давалось настолько тяжело, что вновь взвалить на себя этот груз... Я не думаю, что ещё раз смогла бы всё это на своих плечах вытащить. Попробуйте представить себе, что я чувствовала, когда у Саши Горшкова в самолёте лопнуло лёгкое. Ничто не предвещало беды, и вдруг твой ученик — между жизнью и смертью за 9 месяцев до Олимпийских игр (1976 г. — Ред.). А ты оказываешься единственно возможным донором с отрицательным резусом, который может его спасти, и отдаёшь ему свою кровь... Хирург Перельман тогда сказал: «Если бы он не был спортсменом, он бы уже не существовал». Не хочу я больше такого, не хочу! Подумайте о том, что тренер никогда, ни при каких обстоятельствах не имеет права на слабость...

«Я сдвинуться не могу, ноги свинцовые»

— Неужели не было ни одного случая, когда бы вам изменило присутствие духа?

— Однажды я себе позволила слабость. Татьяна Тарасова, выступавшая в паре с Георгием Проскуриным, получила тяжёлую травму плеча. После выигрыша на Универсиаде (1966 г. — Ред.) в Турине вместе с партнёром они ехали, приветствуя публику, и наехали на ковёр. С тех пор ковёр никогда не расстилают по кругу. Таня выбила плечо, произошёл разрыв суставной сумки. После её возвращения на лёд плечо постоянно выскакивало. И вот на очередном чемпионате страны я ухожу за заливочную машину, потому что понимаю: это может снова случиться в любую минуту, и я не в силах на это смотреть! Таня как раз входила в поддержку на больную руку... Я потом сказала себе: или ты работаешь в этой профессии и ни от чего не прячешься, или нужно уходить. Этот случай так и остался единственным, когда на старте я спряталась от своих спортсменов.

— Как преодолеть это желание спрятаться? Наверное, только через насилие над собой?

— Над собой — безусловно. Меня спорт этому научил. Каждый год меня заставляет сказать себе: «Смирно!» И — «Пошла!» А эмоции могут быть такими, что они тебя фактически парализуют! Как это произошло на чемпионате Европы в Копенгагене (1986 г. — Ред.), когда у меня Котин выходил на лёд. Уже распахнулась калитка, а я застыла, не могу сдвинуться, ноги свинцовые. «Что такое?» — в недоумении спрашивает Володя. Мне ни за что нельзя было ему показать, как я волнуюсь. Я чувствовала, что мы идём к «золоту», от этого ты просто замираешь, врастаешь в пол. Я буквально заставила себя сделать шаг... И Котин действительно выиграл произвольную.

Из любой ситуации мне нужно было и их вытаскивать, и самой держаться. Мы были настолько близки со всеми моими учениками, что интуитивно они сразу почувствовали бы во мне надлом. Иногда на вторую тренировку я ползла. У меня не было сил. Но я должна была прийти. Если я садилась в кресло как пареная репа, тренировку можно было не проводить. Если в тренере нет нерва ежесекундного, если фигуристы чувствуют и видят, что я надломлена, — всё, сами ломаются тут же...

— Вы говорите об учениках как о детях. Никогда не пытались держать дистанцию?

— Не приведи Господь! Хотя, может быть, и напрасно. Когда к тебе подходят, хлопают по плечу (смеётся)... Это вызывает у посторонних людей неоднозначную реакцию! Но здесь уже ничего не изменить. Отношения были и остаются дружескими. Как в семье. Дочь Людмилы Пахомовой и Александра Горшкова Юля зовёт меня до сих пор так: «Лен, ты где?!» Все вокруг начинают шарахаться. Узнав, что Лена — это я. Для Тарасовой я тоже Лена. А вот Владимир Котин обращается ко мне исключительно «Мать». «Мать, ты пришла?»

Они у меня всегда понимали: я требую для того, чтобы мы вместе вон туда взошли, на Олимп. Надо объяснять, зачем ты требуешь и почему... Но давить и душить спортсмена, который ещё в этот момент сопротивляется, — не дай бог. Ничего не достигнешь.

У меня в группе всегда творческая атмосфера. Когда есть творчество, шутки и, если тяжело, ты можешь перевести это в другую область, поговорить о чём-то другом, то всё удаётся.

«До» и «после»

— Что вам помогло выдержать, когда вам поставили диагноз «рак»? Правы ли старые онкологи, когда называют эту болезнь благословением?

— Мне только исполнилось 50 лет. Юбилей. Очень широко отмечали. А у меня уже некоторое время высоко в груди какая-то штучка каталась. Маленькая. И мне Бог словно сказал сверху: «Иди к врачам!» Когда вам будет столько же лет, сколько мне сейчас, вы поймёте, что нас по жизни кто-то ведёт, какая-то сила. Это был совершенно явственный толчок: «Иди!»

Мне сделали операцию, довольно жестокую. Потом было облучение. Год был тяжёлым, после облучения гемоглобин, лейкоциты падали практически до нуля. Но у меня были школа, семья, больная мама. Я должна была подниматься. Всем, кому ставят такие диагнозы, говорю: «Не ломайтесь! Если это случилось, не надо умирать от одного только известия! Всё зависит от вас. Если начнёте борьбу, то и пойдёт». Через три месяца Котин позвал: «Мать, поехали в Америку!» Я поднялась и уехала. Программы ставить...

А что касается благословения... Да, правда. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Абсолютный водораздел. Меня совершенно ничем нельзя достать. Что бы ни происходило — козни сзади, из-за спины, кто бы что ни предпринимал, — я в этом не участвую вообще. Может быть, эта история мне и была дана для того, чтобы дальше я жила легко. Я понимаю ценность, понимаю глупость. Понимаю, где моё место, а где мне не надо быть совершенно, не участвовать и не тратить себя...

— Елена Анатольевна, фигурное катание достигло каких-то космических горизонтов. Ещё пять лет назад тройной аксель у девочек считался чем-то уникальным, теперь они прыгают четверные. Так и хочется спросить: что же дальше?

— Это прекрасно, но мне жаль, что фигурное катание уходит в сторону техники, нередко забывая о другом, о главном — о том, что можно выиграть программой. И нужно. Выигрывать индивидуальностью. Это не вина спортсменов или тренеров, набора высокой техники и сложности требует от них система. А душа уезжает в такой ситуации на коньках куда-то далеко... Я хочу, чтобы вернулась душа!

Когда Пахомова была на 13-м месте с Горшковым, а впереди англичане, мы вынуждены были признаться: «Не сможем мы им ничего противопоставить. У них это в крови. Осанка, спина, поворот головы, благородство, удивительная чёткость». Вернее, может быть, и можем, но на это придётся годы положить. И тогда мы ушли в наши «Озорные частушки» Щедрина. И стали вторыми в мире, а потом первыми. То же самое должно происходить и сейчас. Нужно стараться прежде всего программой сказать своё. Я возлагаю огромную надежду на молодых тренеров, что они найдут ту изюминку, которая сможет сочетать в себе сложность ситуации, в которую поставлено фигурное катание, и в то же время индивидуальность, особенно русскую. Не в смысле нации, а в смысле школы. Мы называемся русской школой. Русская школа — я очень в это верю! — должна и в этих условиях восторжествовать.