Николай Долгополов, писатель, журналист, историк спецслужб:
Умер Эдуард Вениаминович Лимонов. Как добрался до солидных 77 лет с таким темпераментом, бешеной не тратой, а растратой энергии, годами драгоценного времени, убитого на то, что не умел и что было не его?
Не каюсь: в конце 1980-х — начале 1990-х в Париже я помог ему правдами и неправдами добиться возвращения нашего паспорта. Об этом Эдик в ближе к середине 1990-х сообщал в Москве на каждой встрече с читателями и издателями, делая мне ненужную рекламу.
Года три в Париже мы общались, а может, и дружили, абсолютно понимая друг друга. Он — высланный из СССР в 1974-м «антисоветчик», и я — собственный корреспондент большущей советской, потом российской газеты.
Был поражен, что когда отношения установились, Эдик не стеснялся показывать мне от руки, крупными буквами прямо как напечатанные главы новых книг. Отлично выписанные, но со сколькими же орфографическими ошибками. Вот уж кто «академиев не кончал». Но еще раз доказал, что талант сильнее синтаксиса с орфографией. Черт с ними, с ошибками, если роман или сборник рассказов и написан, и читается на одном дыхании.
В Париже, в отличие от того, что сообщали, жил Эдуард Вениаминович скромнейше. Попав в его не квартиру, а однокомнатную мебелиришку с крохотной кухней и туалетом, совмещенным не с ванной, а со стоячим душем, я присвистнул: «Ничего себе...». Он ухмыльнулся: «А ты думал. Они нас держат на поводке. Попробуй, дернись, еще больше натянут».
Когда впервые Эдик вошел к нам в корреспондентский пункт, он же квартира в престижном района прямо напротив бесполезнейшей громады ЮНЕСКО, черед свистеть пришел уже ему. «Да ты обуржуазился хуже местного буржуя, — мне подумалось, что сейчас получу прямо в морду. — А как же ваша КПСС? А стыд?» — орал он.
Но мы все равно сошлись. Встречались у меня. Изредка куда-то вместе ходили. Ему было трудно в Париже. Когда сейчас читаю, что «Э. В. Лимонов хорошо знал английский и французский», становится неловко за Эдичкиных биографов. По-английски — еще ничего, по-французски... Мне кажется, что он подсознательно, как и каждый русский писатель, попавший за границу, не хотел не то что утруждать себя изучением чужих языков, а старался удержать свой родной, вцепившись в него, будто в спасательный круг. Объяснял, что ему это никак не мешает общаться с французскими писателями — с гениальной Франсуазой Саган или с язвительным Патриком Бессоном.
И тогда я решил его поддеть, впрочем, что и Эдик со мной проделывал неоднократно. Попросил устроить интервью с Саган, которая, действительно не боясь притеснявшей Лимонова французской контрразведки, подписывала вместе с другими левыми петиции о предоставлении ему французского гражданства. Саган отшивала меня месяцами. И Эдик, ухмыльнувшись, тотчас заявил: «Она примет тебя на следующей неделе». Случилось не на следующей, а на этой, через два дня. Как он говорил с ними, с французами, отказывавшимися у себя дома говорить с любыми чужеземцами на всяческих языках, кроме языка Мольера?
Его уважали, печатали в местных и американских русскоязычных газетках. Но не во всех. Увидев у нас на журнальном столике «Русскую мысль», поднял ее двумя пальцами, как брезгливо поднимают попавшую в мышеловку мышь, сморщился. «Интересно знать, что о нас пишут, как оценивают соотечественники», — объяснил я. Его чуть не вывернуло наизнанку: «Это кто же? Алик Гинзбург?» (журналист, искренне ненавидевший и СССР, и Россию) Не антисемитизм, его Лимонов за собой не признавал, но нечто близкое, что потом, уже в Москве у него прорывалось и более откровенно.
Лимонову было неинтересно среди уехавших в Париж «своих». Они были для него чужими. А настоящие свои? Там, далеко? Или где? Да и были ли у него вообще свои?
При всем нигилизме, насмешливости, неком донжуанстве он с трепетом относился к жене Наташе Медведевой. Любил красавицу, певшую в ресторанах-шик типа знаменитого «Распутина». Прямо трогательный семьянин. Всегда звонил ей: «Еду, не волнуйся, я скоро».
Однажды, когда дела с получением паспорта вдруг сдвинулись с мертвой точки, за что я получил нагоняй у мелких посольских, вдруг предложил пройтись по полной забегаловок, кафе и баров улице. Мы заходили, Эдик еще у входа выкрикивал «кальвадос!», нам наливали, и мы шли в следующее заведение. «Ты загнешься на пятом кальво, — смеялся он. — Ты ноль, не умеющий пить. Смотри, как это делают в Париже настоящие русские мужчины». Где-то на шестом-седьмом заходе Лимонов начал отключаться. Я еле дотащил его до дома. Едва придя в себя, он забормотал: «Звони Наташе». Та была недовольно, потребовал к телефону самого, все поняла, приказала срочно домой. Я еле запихнул Эдуарда Вениаминовича в такси, невзирая на протесты шофера. Назавтра он сообщил о Наташином ультиматуме: или — или.
Вообще в Москве у нас с Лимоновым не получилось. Встречались. Быстро перестали понимать друг друга. Мне было наплевать на его лимоновскую известность. Твердил Эдику, что он писатель, а не политик и уж тем более не революционер, и хорошо бы заняться писательством, а не дурацкими декларированиями отживших свое лозунгов. Он дулся, пыжился, советовал смотреть на жизнь шире. Мы расстались без сожаления, хотя кто-то рассказывал, будто на встрече с полуинтеллигенцией Лимонов по-прежнему благодарил меня за паспорт, за помощь.
Жаль, что последние годы он потратил, как мне кажется, совсем не на то. Не его это было. Слишком далеко зашел, играя в политику. Не мог уже остановиться, наверняка искренне считая себя настоящим революционером. Не хочу и не буду помнить его таким. Каждому — свое. Для Эдуарда Вениаминовича Лимонова этим своим были написанные до возвращения домой книги.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
