Перфоманс Третьякова: он создал русскую живопись почти из ничего

 Как говаривал персонаж Владимира Этуша, «всё-всё, что нажито непосильным трудом», этот человек единым махом, добровольно и безвозмездно передал во всеобщее пользование. Имя его Павел Третьяков. «Нажитое» представляло собой галерею более чем в 1500 работ, а если как следует вдуматься, то просто русскую живопись как таковую.

Самое забавное в том, что примерно за 40 лет до этого поступка никакой русской живописи не существовало вовсе. Вернее, она вроде как была, но считалась вялым и анемичным повторением второсортных европейских клише. Во всяком случае сам Павел Михайлович о тех временах вспоминал невесело: «Если иногда какой-нибудь художник наш и напишет недурную вещь, то считалось, что это случайно. И что он потом увеличит собой ряд бездарностей. Я иного мнения. И очень был бы счастлив, если бы дождался и на нашей улице праздника».

Учить «лоха»?

Ничего не скажешь - справедливо и патриотично. Но с одной поправкой. Это слова уже зрелого человека, коллекционера и мецената. В самом же начале своей деятельности Павел Михайлович придерживался другой точки зрения. Можно сказать, диаметрально противоположной. И за то, что Третьяков всё-таки занялся национальной живописью, за то, что она всё-таки родилась и состоялась, мы должны быть благодарны двум вещам: его упрямому характеру и безвестным жуликам с Сухаревского рынка, где торговали картинами и антиквариатом.

То, что тогда творилось на Сухаревке, очень точно описывает расхожая московская поговорка, которую Третьяков просто не мог не знать: «У сухаревских можно и Рембрандта купить, да трудно потом будет сбыть!» Сами же они о себе говорили так: «Мадама у меня диван француженки Рекамье заказала... Где такой сыщешь? Придётся Ваське-столяру велеть сделать. Он тебе какую хошь Рекамью загнёт!»

Туда-то и отправился молодой купец 21 года от роду. Добыча для сухаревских мазуриков знатная и лёгкая. От живописи без ума, сам он неоднократно сожалел, что Господь обделил его талантом. Тянется за купеческой модой, решил собирать что поважнее да попрестижнее - работы старых заграничных мастеров. А в деле мало что смыслит - образования должного не получил, поскольку папаша его был всего-навсего купцом второй гильдии. В общем, ситуация классическая. Только тогда говорили: «Связался чёрт с младенцем», - а сейчас, пожалуй, скажут иначе, пожёстче: «Лоха учить надо!»

И «лоха» по имени Павел Третьяков, который совершенно по-купечески обрадовался сравнительно низкой цене за девять полотен «старых голландцев», поучили. Его биографы, друзья и дети этот конфуз, конечно, старались сгладить. Примерно так: «Первые две-три ошибки в столь трудном деле, как определение подлинности старых картин, навсегда отвернули его от собирательства старых мастеров». Или вот так, ещё более мягко: «Были ли эти картины подлинными, сказать трудно. Впоследствии отец говорил мне, что, купив их, сразу понял: он имеет слишком мало знаний и опыта, чтобы рисковать».

Сам же купец в этой ситуации показал себя молодцом. Ведь мог бы, не вынеся насмешек, навсегда расстаться с попытками коллекционировать живопись. Вместо этого Павел Михайлович повёл себя как дальновидный стратег. Оставил старых мастеров тем, кто побогаче и может нанимать экспертов, а для себя вывел следующий постулат: «Самая подлинная картина - та, которая лично куплена мною у художника».

Панк-передвижники

Так что выход был единственным и напрашивался сам собой - покупать только у русских живописцев. Что? Отечест­венная школа в глубочайшем загоне? Не беда - как раз подходит мода на всё русское. Во всяком случае окопавшийся в Москве кружок славянофилов эту моду поддерживает. Значит, надо ловить момент и, если повезёт, выводить русскую живопись в топ. Ограничен в средствах? Тоже не беда - делай ставку на молодых и задиристых, на андерграунд, который уже появился, который демонстрирует оглушительный драйв, жесть, кровь и даже кое-какие ан­типравительственные приём­чики - короче, исполняет реальный панк-рок в области живописи.

Это сейчас нам кажется, что русская живопись того времени скучна, неинтересна и академична. Низкий поклон школьным урокам литературы и «сочинениям по картине». На самом деле если в те годы кто-нибудь осмелился бы заявить, скажем, Репину, о его «академичности», то он рисковал нарваться на дикий скандал. Впрочем, скандалы и так сопровождали создание галереи Павла Третьякова.

«Для меня интереснее бы иметь русский сюжет». «Лучше дать полную свободу художнику как наблюдателю». Вот те принципы Третьякова, которые, по сути, сформировали русскую живопись. Как тут не вспомнить Достоевского: «Дайте русскому человеку самую поэтическую картину. Он её отбросит и непременно выберет ту, где кого-нибудь секут». Художники - не исключение. Выбор сюжетов был таков, что многие хватались за голову. Именно потому, что в той или иной форме «высечены» оказывались все. Например, Святейший Правительствующий Синод, который наложил цензурный запрет на картины, которые нынче кажутся безобидными. «Сельский крестный ход» Перова, например. Или «Иван Грозный» Репина. Или «Что есть истина?» Ге.

А Третьяков дерзко и мужественно гнул свою линию. И плевал на цензурные запреты хотя бы и Синода. Понравилось - купил. То же самое касалось и общественного мнения, которое поначалу ополчилось на «Боярыню Морозову» Сурикова. Третьякову было плевать и на общественное мнение. Даже на мнение самих художников, которые за словом в карман не лезли. «Что вы покупаете у этого Нестерова его «Видение отроку Варфоломею»? - возмущался художник Мясоедов. - Вы же тем самым прививаете своей галерее нравственный сифилис!» На что Третьяков дал ответ: «Вы знаете, раньше я бы ещё подумал, брать у него картину или нет. Но после ваших слов обязательно куплю!»

Иной раз кажется, что талантом художника Третьяков всё-таки не был обделён. Да, он жалел о том, что не умеет рисовать. Да, высшим счастьем для него было получить позволение автора картины покрыть её лаком. Но само по себе собирательство мощной, скандальной, ехидной и безбашенной русской живописи можно оценить как своего рода художественный жест. Если угодно - перформанс. Недаром он по роду купеческой деятельности занимался льном. По средневековым меркам его отнесли бы как раз в цех художников - самая лучшая олифа получается из льняного масла, а лучшего холста, чем льняной, вряд ли сыскать.