Одинокий волк. Война и правда жизни Виктора Астафьева

Сергей Шаргунов, писатель

Резкость искренности

Так получилось, что последнее произведение Виктора Астафьева было опубликовано в том же номере журнала «Новый мир», в котором впервые был опубликован мой прозаический текст. Уже исходя из этого у меня несколько особое отношение к Виктору Петровичу. И, когда несколько лет назад представилась возможность, я поехал в село Овсянка под Красноярском, где родился, жил и работал Астафьев, чтобы поклониться его дому.

Всё, что связано с Астафьевым, - это надрыв, обожжённость, боль восприятия и, конечно, народность. Он, как очень близкий к народу человек, никогда не занимался сюсюканьем и фальшивой идеализацией людей из глубинки. Он говорил о народе одновременно грубо и нежно - на правах родни. И его роман «Прокляты и убиты» - это такой хмельной разговор с близкими. Выплеск, в котором есть резкость искренности.

Надрыв Астафьева во многом определён его судьбой. Его отец был осуждён «за вредительст­во». Мать во время очередной поезд­ки на свидание к мужу утонула, зацепившись косой за сплавной бон. Астафьеву тогда было 7 лет. Он оказался буквально выброшен на улицу, жил в каком-то заброшенном здании… Эти заброшенность, неприютность, отчуждённость до конца дней присутствовали в Астафьеве. Отсюда, возможно, и его резкость суждений и оценок. Он всегда был ничейный, сам по себе. В нём было что-то от одинокого волка.

Разумеется, говорить о прозе Астафьева, о его личности невозможно вне темы войны. В 1942-м он ушёл добровольцем на фронт. Перенёс тяжёлое ранение, лишился глаза. Был награждён орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За освобождение Варшавы» и «За победу над Германией». Тема войны стала ключевой для него. Он вновь и вновь возвращался к пере­житому. Его глубокая, «чёрная» окопная проза, неприязнь к тыловикам, знание того, как тяжело приходится рядовому и в военной, и в мирной жизни, - это постоянный возврат к тому, через что ему самому пришлось пройти. (Среди испытаний - одно из самых страшных: смерть двух дочерей. По состоянию здоровья Астафьев не смог вернуться на завод, где трудился до войны. Чтобы кормить семью, он работает слесарем, чернорабочим, грузчиком, плотником, мойщиком мясных туш. - Ред.)

На грани цензуры

Астафьев - это не только незалакированное восприятие войны. Его проза - это ещё и потрясающий, одновременно грубый и лиричный русский язык. Шершавый, настоящий, способный передать правду жизни, показать простого человека с его болью, забито­стью, упованиями и надеждами. Астафьев обладал талантом «вылепливать словами» не только лица, характеры, но и описывать природу - не умилительно-парадную, но скорбную, серую. 

«С годами к канаве приползло и разрослось, как ему хотелось, всякое дурнолесье и дуркотравье: бузина, малинник, тальник, волчатник, одичалый смородник, не рожавший ягод, и всюду развесистая полынь, жизне­радостные лопухи и колючки. Кое-где дурнину эту непролазную пробивало кривоствольными черёмухами, две-три вербы, одна почерневшая от плесени упрямая берёза росла, и, отпрянув сажень на десять, вежливо пошумливая листьями, цвели в середине лета кособокие липы». (Из рассказа «Людочка».)

Главное, чего нам всем не хватает сегодня, - это искренно­сти и жажды справедливости. А этого и в самом Астафь­еве, и в его книгах было с лихвой. Если устанешь от фальши времени, обратись к его прозе. Даже не соглашаясь с ним, ты всё равно получишь свой глоток искренности.

Астафьев не боялся писать на грани цензуры, касаясь запретных тем. Он одним из первых упомянул (в «Краже», «Последнем поклоне») о голод­ном 1­933-м. Писал о подростковой жестокости и криминализованности советского общества. Он, как сказали бы сейчас, всегда оставался неполит­корректным. А на самом деле просто свободным и хлёст­ким в суждениях человеком, который пропускает всё через сердце, глубоко переживает за то обилие несправедливости, что обрушилось на людей: «Добить, дотерзать, допичкать, додавить защиты лишённого брата своего - это ли не удовольствие, это ли не наслаждение - добей, дотопчи - и кайся, замаливай грех - такой услаждающий корм для души». (из романа «Прокляты и убиты»)

Виктора Петровича упрекали и продолжают упрекать во многом… Астафьев - это тот человек, с которым до сих пор хочется спорить. С ним и спорили - яростно, а порой и с ненавистью. В начале перестройки он вошёл в клинч с отечественными прогрессистами, его обвиняли аж в шовинизме по отношению к русскому (!) народу. (В 2001 г. ходатайство друзей о лечении пережившего два инсульта Астафьева за границей превратилось в судилище над писателем. Депутаты обвинили его в фальшивом отображении истории страны, предательстве, заигрывании с Западом. Денег на лечение писателю выделено не было, и в мест­ной больнице врачи были вынуждены выписать Астафьева домой - умирать. - Ред.) Тогда на подобные обвинения Астафьев отвечал резкими, запальчивыми письмами. Но чуть позднее дистанцировался от своих «заединщиков» по деревенской прозе. И, простив ему былые публицистические высказывания, Астафьева постарались записать в свой лагерь те, кто называл себя демо­кратами. Но я думаю, он и тогда оставался сам по себе - одиночкой с глубинным надрывом.

Несмотря на то что Астафьевым написано почти 150 произведений, всего четыре из них были экранизированы. Казалось бы, парадоксальная ситуация в случае с русским писателем мирового уровня. Но астафьев­ская проза не столько сюжетна, сколько связана с языком и чувст­вами. Это как поэзию Пушкина сложно перевести на иностранный язык. Астафьев пере­даёт чувства очень тонко, используя порой для этой тонкости грубые «мазки», грубую лексику. Чем грубее он писал, тем тоньше ему удавалось передать склад души русского человека, его характер, взгляд на жизнь. Вот только глубину эту сложно уловить и представить в качестве жёстко сбитого сюжета. Слишком много воздушного, недосказанного… Слишком много пространства для сомнений и вопросов. Собст­венно, и сам Виктор Петрович оставил нам множество загадок в своей личности. Недосказанный, затаённый… Как было бы интересно услы­шать его сейчас... 

Я считаю, что правильно было бы ввести в обязательный курс школьной программы по литературе х­отя бы отрывок из «Царь-рыбы» Астафьева. Там такие стихийность и гуща русского языка, которые способны пре­образить читающего.

«Кто держится на своих собст­венных ногах, живёт своим умом, при любом соблазне хлебает только под своим краем, не хватая жирных кусков из общего котла, характер свой на дешёвку не разменивает, в вине себя не топит, пути своей жизни не кривит - у того человека своё отдельное место в жизни и на земле, заработанное им и отвоёванное. Остальное всё в хлам, в утиль, на помойку!» (Из романа «Царь-рыба)

P. S. В 1967 г. в письме к жене Астафьев писал: «...Неужели ж я не заслужил такой почести: жить хоть десяток лет для себя?! Неужели постоянно должен мучиться своими и чужими муками, никому ничего не дающими, кроме новых мук?!» И в этом - может, раз в жизни - писатель ошибся. Его муки дали нам очень многое - они (и это главное!) не позволили и не позволяют нам очерстветь душой, стать глухими по отношению к чужому горю и к своей земле. И за это вам, Виктор Петрович, низкий от всех нас поклон...