26 января не стало Георгия Мирского — выдающегося учёного, одного из самых известных в России востоковедов. Он немного не дожил до 90 и даже в такие преклонные годы активно работал, выглядел бодрым и неутомимым.
«АиФ» публикует интервью Мирского, которое тот дал еженедельнику незадолго до смерти.
О Берии и Советской власти
…Я всю жизнь читал лекции от общества «Знание» (в качестве бюллетеня этого общества в 1978 г. появилась и газета «Аргументы и Факты» — В. Ц.). Помню, в июне 53-го где-то по дороге в Ставрополь мы остановились под Курском, пили пиво. А там на стенде висели портреты членов Политбюро, в том числе портрет Берии, которого только что арестовали. И слышу, как такой старый седоусый рабочий говорит, глядя на этот портрет: «Ну, Лаврентий Палыч, хрен ты теперь холодного пивка попьёшь!..»
В Ставрополь на мою лекцию тогда приехали люди из станиц, издалека. И всем было интересно узнать про арест Берии. Этот арест был в каком-то смысле более неожиданным и сенсационным, чем смерть Сталина. Никто такого и представить себе не мог.
…Не было ни одной республики, ни одного крупного города в стране, где бы я не был. Последняя моя поездка от общества «Знание» случилась в 1991 году — в Тамбов. Что запомнилось? Обычно бывало так: приезжаешь с лекцией, а тебя потом ещё отдельно приглашают выступить с докладом в местный КГБ или МВД. Почему-то считали, что публике я говорю одно, а для них что-нибудь особенное… Так вот, был я в тамбовском управлении МВД. Встретили меня начальник и два его зама. Мы поговорили, и вдруг заместитель, полковник, мне говорит: «Вы знаете, я считаю, что сейчас во всём мире только один человек говорит правду». Думаю, интересно, кто это? «Фидель Кастро!» — говорит он. И тут я понял: очень плохи дела у Советской власти, если в присутствии своего начальника, генерала, его подчинённый говорит какому-то приезжему лектору, что верит не Горбачёву, а Кастро! Где же авторитет власти, партийного руководства?
После этого я поехал оформлять путёвку в обком партии, а мне зав. идеологическим отделом говорит: «Знаете, невозможно стало вести идеологическую работу! Из газет исчезли такие слова, как «империализм», опубликованы разные мемуары — Солженицына и других — про сталинские злодеяния, про Ленина… Приходят люди и спрашивают, как же эта партия, которая столько дров наломала, продолжает руководить страной? И очень трудно было ответить».
Тут мне стало окончательно ясно, что Советской власти осталось недолго…
О своих лекциях
…Я привык к долгим лекциям, к долгим разговорам. К тому, что нужно моментально ориентироваться. Потому что вопросы задавали самые каверзные. Часто спрашивали, например: правда ли, что настоящая фамилия Сахарова — Цукерман, а Солженицына — Солженицер? И приходилось разочаровывать товарищей, задавших этот вопрос, говорить, что оба они были чистокровными русскими.
Как-то в Киеве я читал лекцию во дворце культуры на Подоле — там большое еврейское население всегда было. Чередовались вопросы сионистские и антисемитские. Один особо запомнился. В выступлении я упомянул, что основная ударная сила израильских вооружённых сил — авиация (тогда как раз была война 1967 года). И мне пришла записка: почему же, мол, израильская компартия вместе с палестинскими патриотами не могут совершить теракт и уничтожить израильских лётчиков прямо в казармах?
Часто задавался и такой вопрос: товарищ лектор, вот мы вас тут послушали, а вы уверены, что она уже не летит к нам? Имелась в виду американская ядерная ракета… Люди всерьёз думали, что президент США может, как Гитлер, раз — и ни с того ни с сего начать мировую войну…
Бывали случаи, когда меня отстраняли от чтения лекций. В каком-то уральском городе меня в очередной раз спросили, не пора ли переименовать Волгоград обратно в Сталинград. Я ответил так: «Вы знаете, у меня есть такой друг — Бовин, журналист-международник. И однажды, отвечая на такой вопрос, он сказал: нужно переименовать, чтобы все знали, по чьей вине немцы дошли до Волги». А кроме того, я вспомнил другую фразу, сказанную мне однажды полковником Максимовичем, который работал у нас в журнале «Новое время». Он говорил так: «Да, конечно, белогвардейцы в Гражданскую совершили много страшных вещей. Но то, чего им совершенно нельзя простить, — это то, что они не убили Сталина под Царицыным в 19-м году…» Так вот, привёл я эти две цитаты от Бовина и Максимовича, и тут же пошли «телеги» на меня. Это были 1970-е, когда был такой лёгкий ренессанс культа Сталина.
…При Сталине, кстати, были вещи, которые необходимо было говорить. Каждую лекцию — не важно, о международном положении или животноводстве — нужно было начинать словами: «Сейчас в центре внимания всего мира находится историческая речь товарища Сталина на 19 съезде партии, его гениальный труд «Экономические проблемы социализма». Такая была обязательная присказка… А заканчивать лекцию надо было так: «Залогом всех наших успехов является то, что нас ведёт вперёд вдохновитель и организатор всех наших побед великий Сталин!». И нельзя было поменять ни одного слова в этих фразах! Тысячи лекторов по всей стране, выступая на любую тему, так начинали и завершали свои выступления.
Правда, в остальном содержании я мог позволять себе некоторые вольности. И за это меня порой на время отстраняли от лекций — считали, что проявлял недостаточно рвения.
О войне
Зима 1941–1942 годов была страшная. Я всегда говорил — Бог был против Гитлера! Потому что такой зимы — а я давно живу на свете — на моей памяти не было. Я жил тогда около Патриарших прудов. И у нас в квартире всё вышло из строя — водопровод, канализация, отопление — всё!
Я пошёл работать грузчиком, поскольку перед этим я учился в военно-морской спецшколе, хотел стать моряком, но в октябре объявили об эвакуации школы в Сибирь, а я остался с матерью — она была одна, мой отец умер годом ранее… Не хотел её бросить, казалось — подумаешь, потеряю год и продолжу учиться. Никто же тогда не думал, что война будет 4 года! Сталин же что сказал: «Ещё полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений»…
Так вот, я работал грузчиком. Потом санитаром в эвакогоспитале около метро «Бауманская». Потом пильщиком на циркулярной пиле в подвале на Тверском бульваре, где делали ящики для мин. Потом два года был слесарем и обходчиком тепловых сетей… Мой срок идти в армию подошёл уже в 1944 году, я подал заявление в военкомат — мальчишка же, хотелось хоть к концу войны попасть на фронт. Но поскольку я работал в теплосети Мосэнерго, все рабочие там считались бойцами МПВО — Московской противовоздушной обороны. За что я потом и получил звание ветерана Великой Отечественной войны… Так вот, военком мне тогда ответил на моё заявление: как у бойца МПВО у меня бронь до конца войны, сидите, мол, война без вас закончится.
Полгода я был на разгрузке дров на Трудовом фронте — рабочим, потом бригадиром, потом командиром роты… А к концу войны меня направили на 3-месячные курсы водителей. Окончил их и 2 года работал шофёром на грузовике. Вот тут уже я начал посещать вечернюю школу рабочей молодёжи. 12 часов работаешь (столько длился рабочий день во время войны) — потом идёшь в школу… Закончил её с медалью и поступил в Институт востоковедения. Был 1947 год…
О Примакове
Я знал его очень хорошо. На фоне нашей общей расслабленности, халтуры он был совершенно другой — очень деловой, работоспособный, эффективный, добросовестный. В этом смысле он был совершенно не русский человек. Хотя, конечно, он и был нерусский — еврей с обеих сторон… Но при этом — типичный советский человек! На 100%! Вот я — нет, я совершенно антисоветский. А он — советский…
Примаков, конечно, сделал фантастическую карьеру, какую и сам не мог предвидеть… Когда я был у него на панихиде — у Жени умер сын от разрыва сердца, он посадил меня рядом и говорит: «Ну всё, теперь ни о какой карьере думать не буду. Уйду из директоров института, останусь старшим научным сотрудником. Буду жить ради внука…» Я ему: да что ты, Женя, у тебя ещё многое впереди. Он мне тогда не поверил. Знали бы мы тогда, конечно, что он станет членом ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, председателем Совета Союза ВС СССР, потом министром иностранных дел и даже премьер-министром!
Когда он вошёл в эту высшую категорию, видеться, конечно, мы стали реже. А в юности у нас много что с ним было. И с девушками он ко мне приходил, бывало… С Женей мы учились вместе на арабском отделении Института востоковедения. Он, правда, был на курс младше меня. Примаков приехал из Тбилиси, говорил ещё с грузинским акцентом… Однажды, лет через 40, он меня как-то спросил — помнишь, как ты меня ставил на комсомольский учёт? Нет, говорю, не помню. А я был большой комсомольский начальник: сначала секретарь бюро арабского отделения, потом секретарь комитета комсомола всего института…
…Я работал в журнале «Новое время», когда однажды Женька принёс мне статью. Я прочёл, он спрашивает: «Ну как?». Я ему: «Жень, не обижайся, но это полное говно… Но я её доделаю, не волнуйся». Я всю статью переписал, и когда вышел номер журнала, Примаков снова пришёл, говорит: «Это получилась не моя статья». Я ему: да ладно, иди на третий этаж в кассу, я тебе выписал хороший гонорар. Примаков получил гонорар, возвращается — не могу, мол, эти деньги взять, отдам тебе… В общем, решили мы (а при этом разговоре присутствовал ещё один мой товарищ) втроём пропить этот гонорар Примакова. И мы пошли в ресторан «Советский», хорошо посидели, пропили эти деньги… Потом Примаков ушёл, а я остался — сказал, что как бывший шофёр я не могу выйти из-за стола, на котором ещё есть выпивка… Остался допивать, а тут слышу — рядом кто-то говорит по-английски. Подошёл к ним, что-то им сказал… Оказалось, разговор был записан, и мне это потом припомнили.
О стукачах и КГБ
Был у меня школьный товарищ Сева. У него старший брат вернулся из лагерей, отсидев 10 лет. И очень много рассказывал (дело было в 40-е) про эти лагеря, про людей, которые там сидели… Я тогда на многое стал смотреть другими глазами. Обсуждали мы это, естественно, в своём кругу — человек пять. Но в нашей компании кто-то оказался стукачом.
Я это узнал, когда в 1956 году меня пытались завербовать в КГБ. Начальник районного отделения стал мне рассказывать, как на первом курсе я ухаживал за девушкой, у которой арестовали мать. И ещё, говорит, помните, что вы говорили в компании у Севы? Отвечаю: помню, мол, но в сравнении с тем, что сейчас сказал Хрущёв на 20-м съезде, это же чепуха. Да, возразил мне этот кагэбэшник, но вы же тогда не могли знать, что скажет Никита Сергеевич, вы вели антисоветские разговоры… Представляете, все разговоры были записаны! Как и тот, в ресторане с канадцами…
Кстати, завербовать КГБ меня так и не удалось. Становиться полноценным агентом я отказался, отделался обещанием, что «если что-то такое вдруг узнаю, услышу…». Меня потом вызывали ещё несколько раз, спрашивали: «Вот вы общаетесь с таким-то человеком, бываете в гостях у него — наверно, там анекдоты всякие рассказывают…» Я отвечал: нет, ничего не слышал. «А такой-то что говорил?» Тоже ничего не припоминаю…
И тогда они поняли: на меня где сядешь, там и слезешь. Плюнули на меня, но по-своему отомстили. Меня ведь много лет не пускали за границу — никуда, кроме Польши и ГДР, пожалуй. Директор института Арзуманян писал на меня блестящие характеристики, но каждый раз отдел ЦК меня рубил под разными дурацкими предлогами. В итоге Арзуманян не выдержал, пошёл к заместителю заведующего международного отдела ЦК партии. И ему там показали досье на меня с Лубянки. Арзуманян почитал и видит: никаких связей с иностранцами, с диссидентами — просто длинный язык, и всё. Пообещал: мол, мы с товарищами над этим поработаем… Но через месяц он умер, и мой вопрос снова подвис.
Впервые за границу меня выпустили уже при Горбачёве, в 1988 году. Но сначала Яковлев привёл меня к замдиректора по безопасности, полковнику КГБ, и попросил меня «пробить». И меня «пробили». Вызвал меня этот полковник Ким Иванович и сказал: «Есть шансы, что вас выпустят, но для этого нужно ответить на два вопроса». На какие, спрашиваю. «Вот в 82-м году у вас была машина «Вольво», кто-то разбил вам боковое стекло, вы не могли его найти и через сотрудников нашего института вышли на какого-то норвежского корреспондента, который вам это стекло привёз». Да, говорю, было такое. «Вы его к себе позвали?» Конечно, отвечаю, мы с ним выпили. «С тех пор с ним виделись?» Нет, не виделись. «Хорошо, — говорит. — Но теперь другая история. В 1985 году у вас была машина «Рено», и вы поехали по направлению к аэропорту «Внуково», а по дороге остановились и пошли в лес гулять…» Такое вполне могло быть, говорю. «Да, но недалеко была припаркована машина одного западногерманского бизнесмена, фамилия такая-то». Я говорю, что первый раз об этом слышу…
Вот такой у нас состоялся диалог. А через неделю меня вызвали и сказали: всё, запрет с тебя снят. Оформляйся в первую поездку. И я тогда поехал в Буэнос-Айрес на конференцию «Перестройка и международные отношения». Это был 1988 год, мне было уже 62 года, когда я попал за границу. Хотя до этого меня много раз приглашали — и в Америку, и в Англию, и во Францию, и в Египет…
Об иностранных языках
…В 1967 году я защитил докторскую диссертацию на тему роли армии в политике стран Азии, Африки и Латинской Америки. Пришлось для этого подучить испанский язык. Я же постепенно языки учил. Сколько их знаю? 9 или 10, смотря как считать. По-настоящему хорошо говорить могу по-английски — я всё-таки 9 лет проработал в США. По-польски — вполне прилично, по-французски уже труднее… На арабском могу читать, но говорить на нём особо не приходилось. Читаю по-итальянски, по-чешски, по-сербски… Немецкий выучил, когда читал лекции в Лейпциге…
А испанский ещё пригодился на конференции в Буэнос-Айресе. Там, кстати, однажды я читал лекцию в столичной организации Аргентинской компартии на тему «Сталин и сталинизм». После лекции ко мне подошёл старый-старый человек и говорит: «Я член партии с 1937 года. Когда умер Сталин, я рыдал трое суток. Конечно, потом я многое узнал, но только прослушав ваш доклад, понял, какой это был ихо де пута!» По-испански это значит «сын шлюхи»…
В школе я учил французский, а английский уже позже выучил сам. Дело было так: когда перед войной открылась военно-морская спецшкола, в которую я хотел поступить, меня разыграл один мальчик, сосед по дому. Он сказал: мол, кто же тебя примет с французским, ведь международный язык моряков — английский. Ну я ему по глупости поверил, достал самоучитель английского языка — ещё дореволюционный — и самостоятельно выучил… Потом, правда, это оказалось совсем не нужным для поступления — достаточно было знания любого языка. Французского бы хватило…
Во время войны я ходил в библиотеку иностранной литературы, читал детективы на разных языках. Вообще, я убедился в течение жизни, что две вещи помогают учить иностранный язык. Во-первых, когда читаешь на этом языке детективные книжки. А во-вторых, когда заводишь роман с женщиной данной национальности. Очень помогает! Польский язык именно так я и выучил…
***
От автора:
Для меня, журналиста «АиФ», кончина Мирского стала особенно горькой вестью – Георгий Ильич был без преувеличения одним из самых любимых моих экспертов. Он никогда не отказывал в комментариях, готов был по полчаса терпеливо разъяснять азбучные для него вещи – кто такие сунниты и шииты и что они никак не поделят друг с другом, почему на Ближнем Востоке все воюют против всех и чем закончится тот или иной конфликт… Часто бывало даже обидно: Мирский наговорил на целое интервью, а газете-то нужно всего несколько строчек «мнения эксперта». Но он не обижался, не жаловался на эти обрезания – сам был журналистом и прекрасно понимал специфику нашей работы… Никогда не просил зачитать ему комментарий перед публикацией – верил, что всё будет сделано добросовестно.
В конце прошлого года я наконец – впервые после долгих лет общения исключительно по телефону – напросился к нему на большое, настоящее интервью. Не только послушать опытного, прожившего почти целый век человека, боясь лишний раз прервать его рассказ (а рассказчик он был изумительный) - просто побыть рядом с этим мудрым стариком, поблагодарить за бескорыстное сотрудничество и признаться в уважении к его взглядам на жизнь и на политику. Он пригласил меня в свою квартиру на Ленинском проспекте – весьма скромную, замечу, для такого известного и заслуженного человека. Усадил на диван, я включил диктофон, достал листок с приготовленными вопросами и… И тут Мирский, не дожидаясь вопросов, начал рассказывать о себе. О своей юности, о военном лихолетье, о том, как читал лекции и исколесил всю страну, о дружбе с Примаковым и недружбе с КГБ… Не знаю, может быть, он предчувствовал свой скорый уход и хотел выговориться, поделиться с людьми тем, что видел и пережил за свою долгую и богатую на впечатления жизнь… Прервать этот рассказ было совершенно невозможно, и свои вопросы – о Ближнем Востоке, о вражде России и Америки - я смог задать только уже под конец нашей встречи.
Ответы на них вышли в «АиФ»:
Георгий Мирский: «На Западе просто не понимают Россию»
Георгий Мирский: Путин всем показал, что может сделать человек с силой воли
Но то, что Мирский экспромтом рассказал в первой половине беседы, осталось за рамками тех публикаций… Узнав о смерти Георгия Ильича, я достал диктофонную запись – возможно, его последнее большое интервью для СМИ – и прослушал заново. Мне показалось, что прочитать этот монолог будет интересно и нашим читателям.
Светлая память этому человеку.
Виталий Цепляев, редактор отдела политики «АиФ»
Георгий Мирский: Арабская зима 
Георгий Мирский: «Свергнув Асада, Запад хочет спровоцировать Иран» 
Надо сплотиться! 
