Виктор Тростников, известный учёный, философ, писатель:
— Но, сказав «наши дети», вдруг ощущаешь спазм в горле, так как на ум приходит страшная правда: в России огромное количество «не наших» детей, которые не ходят в школу. Вообще ничьих. Беспризорных. Попросту брошенных нацией, которая всё ещё считает себя великой.
Завет славянофилов
Середина XIX века ознаменовалась рождением русской философии. До этого у нас считалось, что в этой области конкурировать с немецкими мыслителями невозможно и любителям мудрости остаётся только изучать Канта, Фихте и Гегеля. Первыми, кто стряхнул с себя этот гипноз, у нас были Хомяков и Киреевский. И сразу высказали замечательную по своей глубине идею, несовместимую с гегельянством. Гегель утверждал, что у всех народов есть только один путь исторического развития и по этому пути, показывая пример всем остальным странам, идёт Западная Европа, в первую очередь Германия. Хомяков и Киреевский, которых обычно именуют «старыми славянофилами», встали на другую точку зрения: Россия ни в коем случае не должна копировать Запад — ей надо идти собственным путём. Эта мысль была тем, что сегодня мы называем ноу-хау: упомянутым нашим философам принадлежит приоритет в концепции «многополярного мира», сегодня ставшей общепризнанной.
Они думали не только о России, но и о Западе
Почему славянофилы ратовали за самостоятельность нашего исторического пути? Причиной был не «квасной патриотизм», не изоляционизм, тем более не ненависть к Европе. Не формулируя этого явно (что сделал позже Данилевский), они исходили из представления о неоднородности человечества, состоящего из отдельных, несхожих между собой цивилизаций, каждая из которых имеет своё предназначение и дополняет остальные, так что Божий замысел о людях может быть осуществлён только совместной активностью этих действующих лиц истории. В частности, по мнению славянофилов, западноевропейская и российская цивилизации дополняют друг друга и, следовательно, нужны друг другу. Запад, достигнув после Реформации больших успехов в основанном на конкуренции производстве материальных благ, всё более проникается рационализмом и индивидуализмом, теряя способность любить ближнего. Россия же, сохранившая учение Христа в первоначальном виде, сохранила вместе с ним и дух коллективизма и братской любви. Это важно не только для неё самой, но и для Запада: когда люди начнут там страдать от собственного эгоизма и материализма, становясь одиночками, Россия отогреет их зачерствевшие сердца своей любовью.
О ком всё-таки евангельское пророчество?
У славянофилов не было сомнений, что предсказание Иисуса об охлаждении любви относилось именно к Европе, где без малого через две тысячи лет оно явно начало сбываться. Сегодня, когда западная цивилизация превратилась в «общество потребления», где выше всего ставится доллар и культивируется «успех» любыми средствами, оно подтверждается особенно убедительно. Ну а что Россия? Можем ли мы всё ещё относить к себе слова Христа: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою»?
Сравнительно недавно эти слова были к нам применимы. Способность любить действительно сохранялась в русских сердцах, и ярче всего это проявлялось в любви к детям. Приведём выдержку из рассказа А. П. Чехова «Мальчики»: «- Володя приехал! — крикнул кто-то на дворе. — Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую. — Ах, боже мой!
Вся семья Королёвых, с часу на час поджидавшая своего Володю, бросилась к окнам… Всё смешалось в один сплошной радостный звук, продолжавшийся минуты две».
Вот какое счастье доставлял приезд сына-гимназиста домой на рождественские каникулы в дореволюционной России! Любовь переливалась через край не только у его родных, но и у слуг. А что было потом? Как это ни парадоксально, сама наша революция была проявлением способности любить, хотя и искажённым. Революционеров вдохновлял призыв Некрасова «уведи меня в стан погибающих за великое дело любви!», и они действительно погибали, даже не за ближнего, а за «дальних»: за то, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Впрочем, в этом уже было что-то подозрительное: когда любовь адресуется незнакомым гренадским крестьянам или грядущим поколениям, которым надо обеспечить счастливое будущее, это уже какая-то странная, слишком абстрактная любовь. Может быть, именно тут наше умение любить, которое всегда конкретно и предметно, дало первую трещину?
Любовь и перестройка
После нашего возвращения в 1990-х годах к капитализму эта трещина не могла не разрастись. Каков базис, такова и надстройка. Эгоизм под видом «успеха любой ценой» стал культивироваться у нас так же, как и на Западе, всюду начали героизироваться «крутые ребята» (и даже крутые женщины). И мы по нашей вечной доверчивости оказались совершенно беззащитными перед этой пропагандой «крутизны» и на телепередачу «Кто хочет стать миллионером?» дружно ответили: «Я!» И полагая, что это очень современно, убедили себя быть бо́льшими эгоистами, чем даже жители Запада. Мир перевернулся: американцы платят большие деньги, чтобы усыновить ребёнка из России (правда, потом забивают его до смерти), а мы не замечаем своих кинутых детей, которые на вокзалах, в подвалах и на чердаках создают субкультуру беспризорников, плавно переходящую затем в уголовную субкультуру.
Не пора ли одуматься?
Наше нынешнее убеждение, будто настала эпоха «рыночных отношений» и всякие нежные чувства должны быть отброшены, было бы ужасно, если бы сама его категоричность не выдавала чужеродности для русской натуры. Конечно же, это лишь историческая реакция на провал нашего предыдущего увлечения осчастливить весь мир коммунизмом, закономерное шараханье в другую крайность: теперь, дескать, мы никого не станем осчастливливать, нам до других нет дела. Но ведь до себя-то самих нам есть дело! А не заботясь о ничьих русских детях, мы вредим прежде всего себе, лишаясь самой великой радости — деятельной любви. Пусть же скорее пройдёт наше ослепление и национальный позор России — беспризорные дети — уйдёт безвозвратно в прошлое! Это будет наше возвращение к себе, без которого исчезнет смысл не только нашего личного бытия, но и существование нашей русской цивилизации.
