Выражение «смесь французского с нижегородским» появилось, конечно, не случайно. Хотя сказать точно, когда и при каких обстоятельствах, не берусь. Версий хватает. По одной из них, Грибоедов в «Горе от ума», говоря о смешении языков, на самом деле лишь обыграл известную с 1812 года гусарскую питейную забаву — коктейль из шампанского с квасом.
Впрочем, смешивать «квас и шампанское» (отечественные традиции и западный опыт) в российской жизни начали, конечно, намного раньше. И вовсе не специально. Наоборот, нашим реформаторам-вестернизаторам отечественный «квас» всегда сильно мешал, они бы с удовольствием ограничились одной «вдовой Клико», но иначе у них не получалось. Иностранное семя, брошенное в русскую почву, всякий раз мутировало, а потому конечный продукт никогда не получался точно таким, как на Западе. Так что «смесь французского с нижегородским» — это в России дело самое обычное. Взгляните хоть на сегодняшнюю рекламу.
А вот вроде бы простая мысль — аккуратно адаптировать западный опыт к отечественным реалиям, уважая (или хотя бы принимая во внимание) своё прошлое, — приходила в голову нашим реформаторам, к сожалению, крайне редко. Как правило, они были твёрдо убеждены, что, если работает «там», значит, будет работать и «здесь». Иначе говоря, реформировали, не заморачиваясь заботой о том, жмёт или не жмёт западный башмак русскую ногу. Что Пётр I, что младореформаторы 90-х — буквально все — заставляли нашего человека разнашивать неудобную ему обувь, сбивая ноги в кровь.
Знаю в отечественной истории лишь одно исключение из этого правила — Екатерина Великая. И она была, безусловно, убеждённым западником — недаром среди её кумиров Вольтер, Монтескье, Дидро, но относилась к русским традициям уважительно. Поначалу и она представляла себе российское общество нетронутой целиной. Екатерине даже казалось, что эту целину легче вспахать реформами, чем консервативную Европу. Прозрение, однако, наступило быстро: «И у России есть своё прошлое, по крайней мере, есть свои исторические привычки и предрассудки, с которыми надобно считаться».
Екатерина II любила нравиться, её безмерно радовали и титул просвещённой императрицы, и комплименты самых образованных людей того времени, но даже их рекомендации она использовала в «своём маленьком хозяйстве» (так обрусевшая немка шутливо называла свою империю) осторожно и взвешенно. Однажды, объясняя собеседнику, почему её распоряжения всегда беспрекословно исполняются, Екатерина сказала: «Это не так легко, как ты думаешь. Повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению… Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли… и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я моё повеление и имею удовольствием то, что ты называешь слепым повиновением… Будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, ко мнению народному».
Главными экспертами в политической области в ту пору были французы. А французы, в свою очередь, полагали, что именно в екатерининской России и стоит пытаться реализовать на практике свои теоретические озарения. В этом была своя логика, где же ещё сеять столь ранимые семена «доброго» и «вечного», как не под благодатной сенью самой просвещённой из императриц.
В 1773 году, как раз в эти октябрьские дни, к Екатерине в гости пожаловал знаменитый Дени Дидро — один из умнейших и образованных людей своего времени. Он и стал давать императрице «уроки французского» (уроки политграмоты). При этом Дидро «разжёвывал» Екатерине все свои идеи подробнейшим образом. Касаясь не только глобальных вопросов «прогрессивного государственного строительства», но и самых мелких деталей устройства общества. Например, объяснял императрице, как следует воспитывать подкидышей или как следует преподавать девицам анатомию.
Императрица слушала наставника очень внимательно, а вот воплощать рекомендации в жизнь не спешила. Граф Сегюр так передаёт рассказ Екатерины о её встречах с Дидро: «Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою. Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами».
Екатерина уважала Дидро, но, когда тот с горечью посетовал, что императрица не желает на практике применять его политологические разработки, она резонно заметила, что француз имеет дело с бумагой, а сама государыня с гораздо более тонкой и чувствительной материей — человеком. «После этого, — вспоминает Екатерина, — я ему показалась жалка, а ум мой узким и обыкновенным. Он стал говорить со мной только о литературе, и политика была изгнана из наших бесед».
Поистине забавная история произошла с модным в те времена французским писателем Мерсье де ла Ривьером, издавшим сочинение «О естественном и существенном порядке политических обществ». Екатерина пригласила писателя в Россию и обещала ему солидное вознаграждение. Рандеву писателю императрица назначила в Москве, куда собиралась прибыть из Петербурга.
Вот что пишет о дальнейшем сама Екатерина: «Господин де ла Ривьер недолго собирался и по приезде своём немедленно нанял три смежных дома. Тотчас же переделал их совершенно и из парадных покоев сделал приёмные залы, а из прочих — комнаты для присутствия. Философ вообразил, что я призвала его в помощь мне для управления империей и для того, чтобы он сообщил нам свои познания и извлёк нас из тьмы невежества. Он над всеми этими комнатами прибил надписи пребольшими буквами: «Департамент внутренних дел», «Департамент торговли», «Департамент юстиции», «Департамент финансов», «Отделение для сбора податей» и пр. Вместе с тем он приглашал многих из жителей столицы, русских и иноземцев, которых ему представили как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей соответственно их способностям. Всё это наделало шуму в Москве. Между тем я приехала и прекратила эту комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз поговорила я с ним о его сочинении, и рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был неглуп, но только честолюбие помутило его разум. Я как следует заплатила за все его издержки, и мы расстались довольные друг другом. Он оставил намерение быть первым министром и уехал довольный как писатель».
О том же случае Екатерина написала и Вольтеру: «Г. де ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать к нам из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах».
Приходилось Екатерине сталкиваться и с более радикальными предложениями. Французский писатель Бернарден де Сен Пьер приехал к ней с идеей провести на российской земле социально-политический эксперимент — основать где-нибудь в степях «Республику свободных общин», нечто вроде фаланстеров Шарля Фурье. Екатерина, однако, не захотела с ним разговаривать, сочтя подобные предложения бредом.
Теоретики в роли практиков действительно иногда смешны и наивны, зато нередко подмечают то, что не в состоянии увидеть и проанализировать хлопотливый делец. Тот же Дидро высказал ряд очень точных замечаний о русских. Или, точнее, об образованных жителях Петербурга и Москвы, поскольку российской глубинки француз, разумеется, не знал.
«Ни одна нация Европы не усваивает так быстро французское, как Россия, и в отношении языка, и в отношении обычаев», — констатировал он. Но тут же не поколебался высказать императрице нелицеприятное мнение: «Мне кажется вообще, что ваши подданные грешат одной из двух крайностей: одни считают свою нацию слишком передовой, другие — слишком отсталой. Те, которые считают её слишком передовой, высказывают этим своё крайнее презрение к остальной Европе; те, которые считают её слишком отсталой, являются фанатическими поклонниками Европы. Первые никогда не выезжали из своей страны; вторые или не жили в ней достаточно долго, или не дали себе труда изучить её. Те и другие видят только внешность, одни — издали, другие — вблизи: внешность Парижа и внешность Петербурга. Я очень поразил бы их, если бы показал им, что между обеими нациями существует такая же разница, как между человеком сильным и диким, ещё только познавшим зачатки цивилизации, и человеком деликатным и изысканным, но поражённым почти неизлечимой болезнью».
Как видим, философ в те времена чуть с большим оптимизмом смотрел на будущее России, чем Европы. «Вам предстоит заново создать молодую нацию, нам — омолодить старую нацию, — пишет он Екатерине. — Наша задача, быть может, неосуществима. Ваша, конечно, очень трудна». Позже точно так же оценивали перспективы России и Европы многие славянофилы. Да и сегодня, как известно, у нас хватает политологов, мыслящих примерно в том же ключе. То есть Запад всё загнивает и загнивает, а Россия всё дозревает и дозревает до нужной кондиции, чтобы показать всему миру правильную дорогу к светлому будущему.
Кстати, Екатерина была одним из самых плодовитых российских писателей своего времени. Особенно любопытны екатерининские сказки-притчи. Одна из них рассказывает о человеке, слепо влюблённом во всё своё. Ему казался великолепным и старый дом, вросший в землю, «с наклонностью к падению», и жена-брюзга, и лошадь с бельмом на глазу. Карикатура на примитивный, доведённый до абсурда патриотизм, справедливо называемый у нас в насмешку квасным, вполне узнаваема. Однако тут же рядом, всего страницей ниже, уже новая притча о купце, который, наглядевшись на голландцев в Архангельске, «вздумал дочь воспитать на иностранный образец, для чего и отдал её в какой-то пенсион, где обёртки с две ума она получила».
И та, и другая притча, на мой взгляд, ничуть не устарели. Золотую середину мы всё ещё ищем.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
Россия под властью «портомои» 
Миф о реформаторе. Как Пётр Столыпин провалил аграрную реформу 
«Безродный» полувор. Князь Меншиков был первым кризис-менеджером России 
Династия Романовых: Великая империя на великой крови Великая империя на великой крови 
Операция «Преемник». Почему Пётр Великий не подготовил себе замену? 
