Когда наружные часы совпадали с внутренними. И каждая минута имела ценность минуты. А каждый час – целого часа. Что, на самом деле, немало.
Это было год назад. Когда я попала в детскую больницу. По дневникам я восстановила хронологию, которая, возможно, передаст то невероятное ощущение жизни.
День первый
Звоню в дверь отделения. Сейчас её откроет врач. Последний месяц с момента рождения сына я слышала от них лишь одно: что бороться за его жизнь не имеет смысла и чтобы я от него отказалась. Врачей я ненавижу. Это третья наша больница.
Дверь открывается. За ней женщина в белом халате. Она улыбается! Она рада, что я пришла. И она ведёт меня к сыну без всяких вопросов и сожалений. Невероятно!
Спешу по коридору. Сейчас я его не только увижу, но и смогу быть с ним всё время. Нам разрешили жить вместе. Счастье.
Вижу его! Стёпа лежит в настоящей кровати. Весь месяц он провёл в инкубаторе. Лежит весь окутанный трубками – капельницами, датчиками пульса, кислорода в крови. Стоит катетер. И большой пластырь. Под ним шов. Первая операция позади. Стёпа лежит в памперсе и «царапках». При виде меня надувает щёки и смешно пыхтит, отчего напоминает боксёра. Так и есть. Только сражается он не с соперником, а с самим собой. Я рада. Любая реакция – радость.
– Здесь лежит ещё Коля. Даунёнок. Родители не решили пока, оставят ли они его себе. Присмотрите? У нас одна медсестра на всё отделение, – выдёргивает меня в реальность врач.
Вижу, что в палате действительно ещё один младенец.
– Присмотрю, конечно, – бросаю я, отрываясь от сына лишь на секунду.
– Завтра у него операция. Так что это всего на день.
Остаюсь одна с детьми.
Первым делом продумываю, можно ли взять Стёпу на руки. Я ещё ни разу этого не делала. Беру аккуратно. Получается поднять с кровати сантиметров на 30. Дальше мешают провода. Не могу прижать его к себе. Но и этого уже вполне достаточно, чтобы застыть с сильно бьющимся сердцем.
Слышу приближающиеся шаги. С грустью возвращаю Стёпу в кровать. Боюсь быть выгнанной. Прежде, в других больницах, мне не позволяли к нему прикасаться. Можно было только смотреть. А когда он лежал в реанимации, меня впустили лишь попрощаться. Конечно, я не собиралась этого делать. Но как повод использовала. И спела колыбельную, которую пела старшему сыну, а следовательно, и Стёпе все девять месяцев, которые он находился у меня в животе. И он улыбнулся! Врачи были ошеломлены. И разрешили мне приходит раз в день на пять минут и петь эту колыбельную. Стёпа выкарабкался. И теперь мы здесь…
…Это были шаги медсестры. Вот она уже стоит в нашей палате. И кажется, видела, как я замешкалась с сыном. Но не разозлилась, а наоборот, улыбается во весь рот.
– Чаще берите ребёнка на руки. Чаще давайте соску.
Уже позже я пойму, что с такими детьми нужно делать всё ровно наоборот, нежели рекомендует известный всем мамам доктор Комаровский.
– Там кухня, где вы сможете готовить питание детям. Грудное кормление запрещено. Своего кормите через зонд. Колю из бутылочки. Ему после операции зонд поставят. Дети обычно теряют глотательный рефлекс или очень слабы для того, чтобы есть самостоятельно. Там ванная, где можно их купать перед сменой повязки. На тумбочке таблетки с запиской, когда что давать. Это горчичники. Поставите на ночь. Здесь весы. Взвешивайте каждый использованный памперс и ребёнка два раза в день. Записывайте полученные результаты и кормление в граммах. Прибавка в весе чрезвычайна важна.
Из соседней палаты раздаётся сирена, медсестра быстро уходит туда. Я остаюсь с горчичниками, которые не умею ставить. О прочем и говорить нечего – так это непонятно.
Минут через 15 начинает пищать монитор над Стёпой. Я вижу красные цифры: 191… 192… 193… Очевидно, это пульс! Очевидно, высокий! Бегу по коридору в поисках помощи. Нахожу врача, бежим вместе к Стёпе.
За следующий час это повторялось три раза. И я каждый раз бежала и орала: помогите.
Так будут делать все новички. Первый день у всех одинаков.
На третьем часе я научилась с этим справляться. Прежде всего надо посмотреть на ребёнка. Если он спит или спокоен, опасаться нечего. Скорее всего, это ошибка датчика. Если кричит, тоже ничего. Значит, нужно просто его успокоить. И измерить температуру. В палатах жарко, батареи не регулируются. Если ребёнок перегрет, пульс повышается (у детей с пороками сердца – критически). Тогда нужно обмахивать его пелёнкой или обтирать влажной тряпкой. Позже меня научили безопасному проветриванию. (Безопасному, потому что этим детям, скорее всего, не пережить даже обычную простуду.) Но помогало оно ненадолго.
Подошло время кормления. Зову медсестру. Я слабо представляю, что такое зонд. Оказывается, это узкая трубка, которая через нос опускается в желудок. К нему присоединяется шприц, через который можно ввести питание. Но самое страшное, как оказалось, происходит до кормления. Санирование. Подобие маленького пылесоса, который очищает дыхательные пути. И если зонд дети не чувствуют, то при санировании всегда плачут, чем разрывают матери сердце.
Через час привезли ещё одного грудничка. Ещё через час приехала – к моей радости – его мама. Но к несчастью, не подготовленной, так что я согласилась отпустить её домой до утра. Младенца звали Максим. Он ждал операцию.
В полночь можно разложить раскладушку. В шесть её надо собрать. В пять непременно покормить Колю. Потому что затем его ждёт операция. И первую порцию глюкозы он получит нескоро. А питание – уж и не знаю когда.
Что такое синдром Дауна: правда и мифы >>
Я покормила детей около полуночи. Второй раз в половину второго, в три и в половину четвёртого примерно. Просыпались они один за одним. Но хорошо, что не одновременно. Поставила будильник на без четверти пять. Как же не хотелось вставать! Коля спал мирным сном и, конечно, спустя меньше полутора часов после предыдущего кормления еды не требовал. Но совесть не дала бы спать дальше. Продирая глаза, поплелась на кухню делать ему молоко. Покормила. А дальше пришла медсестра обмазывать его с ног до носа йодом. Так готовили к операции. Ложиться спать уже не имело никакого смысла. Тем более и дети начинали кряхтеть, явно пробуждаясь к кормлению. Да и Коля не выходил из головы. Я уже успела к нему привыкнуть. И переживала из-за того, какой день ему предстоит.
Каждое утро был обход во главе с Профессором, как его между собой называли. Он был немногословен – по-моему, я с ним так ни разу и не говорила. И строг. Но знал своё дело. Говорили, что в его отделении самая низкая смертность. Несмотря на то, что самые сложные операции делались тоже здесь. Профессор был всегда гладко выбрит. Включая череп и, кажется, брови. Мы никогда не закрывали штор, потому что он запрещал. Всегда ходили в масках. Мыли руки перед каждым прикосновением к ребёнку. Так что уже на второй день они у меня были ярко пурпурные и распухшие. Все доверяли Профессору. И, признаться, побаивались.
Вторым хирургом в отделении был Олег Юрьевич. Это молодой, но талантливый врач. Он оперировал всех детей. А затем до «отбоя» ходил по палатам и учил малышей есть, выхаживал. Потому что это он делал тоже лучше всех мам вместе взятых. Олег Юрьевич – высокий и крупный мужчина. Оптимист и Борец с больших букв. Когда он спал и спал ли вообще – я не знаю. Но делал микроскопически точные операции каждое утро на сердцах малышей.
День второй
После утреннего обхода пришла мама Максима. Колю увезли. Под моей опекой остался один Стёпа. И можно было бы, наконец, насладиться этим. Но к тому времени не было сил. Поэтому между кормлениями, санированием, приёмом таблеток каждые два часа, в основном, я дремала прямо на стуле. Потом я научилась фиксировать ноги так, чтобы во время сна не было риска уронить ребёнка. С проводами я научилась справляться и дремала вместе с ним на руках.
К вечеру привезли после операции Иностранца, как мне его представили. Позже я узнала, что его зовут Эммануэль. А Иностранцем прозвали, потому что он был гражданином другого государства. Молдаванином. Вокруг него поговаривали о гепатите. И, наверное, он у него был.
К Иностранцу приставили практиканта. Но смотреть на его заботу было невыносимо. Для начала он искупал Иностранца под краном. Так, что весь шампунь остался в волосах толстой плёнкой. Я стала купать его сама. Ванночка была одна. Но я хорошо вымывала её между сменой детей. И Иностранца купала последним. Всё-таки у всех детей были незажившие швы.
Потом я стала его кормить, потому что питание через зонд ему вводили слишком быстро. Иногда забывая проверять, попал ли зонд в желудок. Сердце не выдерживало, и я требовала, чтобы практиканты, если и делали это сами, то под моим присмотром.
Иностранец был поразительно вынослив. В свои три недели он держал соску сам. Видимо, после опыта одиночного лежания в больницах он понимал, что никто к нему не подойдёт. И если потерял соску, то всё. А также ловко удерживал вату в руках после взятия анализов. Кровь у всех детей брали ежедневно. И поэтому у каждого ребёнка было несколько десятков незаживших ран на ногах, руках и даже голове. Везде, где был доступ к венам.
День третий
Каждое утро я начинала с того, что относила ингалятор через одну палату после ингаляции своих детей. В этот раз ещё из коридора я услышала сигнализацию. Дело было привычным. Но войдя, я увидела ребёнка, смотрящего с ужасом на свою мать. Я уже знала, что это симптом неложной тревоги. Когда пульс опасно учащается, прежде чем превратиться в ровную линию. Ребёнок в этом случае не спит, но молчит. И главное, его глаза наполнены ужасом. (Там я поняла, что это не литературное выражение, и глаза действительно могут быть им наполнены.)
Бросив ингалятор, я побежала за медсестрой. Врачей ещё не было. Краем глаза я увидела, что малыша вырвало кровью. В ушах будто появилась пробка. Всё зазвенело и замедлилось.
Разыскав, наконец, медсестру, мы вернулись в палату. Не прошло и двух минут, как я ушла, но над кроваткой уже стояли врачи, которых я прежде не видела, и делали искусственное дыхание. Ребёнка откачали. Он выжил.
Позже его мама сказала, что побежала прямиком в реанимацию. Известно было, что туда нельзя заходить ни в коем случае. Когда дверь открывалась, оттуда лился яркий свет. Туда увозили детей на операции. Оттуда же возвращали выживших. И больше мы ничего о ней не знали.
Конечно, я запомнила тот случай. И конечно, решила бежать именно туда, случись что с моими детьми. Даже если рядом будут другие врачи. Потому что там реаниматоры. Последняя инстанция и надёжный шанс.
День четвёртый
Я успела перезнакомиться со всеми мамочками. (Там всех звали «мамочки». Имена или прозвища были лишь у детей. И у врачей.)
Общались мы, конечно, редко. Но перекидывались парой фраз на кухне. А однажды устроили посиделочный пир в общем коридоре минут эдак на 20. Одна мама нас всех тогда восхитила. Она лежала со своей дочерью с синдромом Дауна. Это была многодетная мать. Такая миссис Уизли из «Гарри Поттера». Про болезнь ребёнка она объясняла легко и шутя. Так что мы все улыбались и даже смеялись. Сейчас мне тяжело объяснить, как можно по-доброму смеяться над болезнью. Но это возможно, поверьте. Она ничуть не стеснялась ни своего ребёнка, ни правды, что с ним. И этому мы все тогда у неё научились.
День пятый
Через три палаты у ребёнка поднялась температура. Все в ужасе. Что если и мы заболели? Заразились от его мамы на вчерашнем посиделочном пире? Что если заболеют наши дети?
Запрещено общаться. Нужно стараться меньше выходить из палат. Все, включая врачей, молятся, чтобы это не переросло в эпидемию. А зашедший врач рассуждает: как так получается, что в Европе в больницы приходят в верхней одежде – и ничего. А у нас – со сменкой – и катастрофа.
Мама с ребёнком переезжают в отдельную инфекционную палату.
Страшно.
С этой ночи я перестала слышать «чужих» детей. Тех, у которых были мамы. И стала просыпаться только на крик своих, включая Иностранца. Материнский инстинкт – дело наживное.
День шестой
Выяснилось, что никакая это не болезнь. Просто выросла температура. У наших детей так бывает.
С радостью возобновляю общение с одной мамой. Она уже больше года в больницах. Её сын перенёс несколько операций, между которыми они были дома. Что отдельный и невероятный опыт, про который хочется знать больше. Как попасть домой? – вот главная цель моего с ней общения.
И тут она сама говорит: – Пора вам домой, бегите отсюда. Не сегодня – завтра подхватите что-то, заболеете. И главное, скоро снимут швы, вас отправят в общее отделение. А там ни реаниматоров, никого. И скорую не вызовешь. Бегите.
Но как бежать? Стёпа ест через зонд. Его нужно санировать. Ничего этого я не умею. А при виде, как это делают другие, падаю в обморок.
Но это «бегите» стало отправной точкой.
Я отправилась к Олегу Юрьевичу: – Научите меня его кормить.
Удивление: – Ты же и так кормишь.
– Да, но зонд каждый день меняет медсестра. Я хочу сама его вводить.
– Зачем тебе это?
– Хочу домой. Хочу вместе с ним.
– Подожди ещё немного. Возможно, он научится есть.
– А если не научится? Если у него нет глотательного рефлекса? – за это время я успела если не принять это, то, по крайней мере, осознать. Все лежащие дети там ели хоть раз самостоятельно. У Стёпы не получилось ни разу.
Идём в палату.
Я вытаскиваю старый зонд. Это легко. Нужно просто плавно вытянуть.
Обливаясь потом, вставляю трубочку в нос. Постоянно упираюсь в стенки. Ничего не выходит.
Спустя несколько часов у меня получилось.
Получилось!
Счастье!
День седьмой
Сменить зонд не вышло. Я готова умереть от горя. Мы никогда отсюда не выйдем.
Конечно, звоню мужу. Конечно, рыдаю. Он привык к перемене настроения. Привык, что меня не интересуют другие новости и дела. Что я забыла, в какой стране живу и что в ней происходит. Всё это неинтересно. Всё это не имеет значения. На это просто нет времени.
Приходит та мама. Мама, которая всё знает. Знает всё, что меня интересует. Это женщина с незаконченным начальным образованием. Но умеющая вставлять зонд. Это ценнее всех университетов.
Я пробую снова под её руководством. И всё получается! Надо просто после столкновения со стенкой отвести руку назад на полсантиметра и опустить снова. Так и должно быть. Всё просто!
Проверяем, попали ли в желудок. Попали! Жизнь удалась.
День восьмой
Я уверенно вставляю зонд не только своему, но и Иностранцу. У меня это выходит лучше, чем у практикантов. У меня дети не просыпаются.
Но этого недостаточно.
Надо научиться санации.
Поначалу мне кажется, что это так же просто, как зонд. (Мне уже кажется, что вставлять зонд – легко.)
Но в это не верит даже оптимистичный Олег Юрьевич. В это не верит даже прожжённая мамочка. Даже она не умеет самостоятельно санировать. А за всё время существования больницы, по преданиям, этому научилась лишь одна мама. Остальные ждали, когда подрастут дети, и их носовые проходы естественным образом расширятся так, чтобы слизь выходила сама.
(Кстати, я до сих пор не понимаю, почему у обычных детей она отходит сама. Или почему им помогает справиться с, простите, соплями обычная груша-отсасыватель. А особым детям – не помогает.)
Я знаю, что необходимо научиться санировать самой. Потому что если зонд для кормления нужно менять раз в день и можно позвать медсестру, то санировать нужно каждые три часа. Иначе плохо поступает кислород в кровь. Иначе… Словом, это необходимо.
Я начинаю учиться. Трубка санатора гораздо толще зонда. При вводе её в нос дети всегда просыпаются. И всегда плачут, отчего проход становится ещё уже. Медсёстры вводят её уверенным движением. Часто нос в результате кровит. Я так не могу. У меня не хватает духа.
День девятый
Не получается.
Тем временем я не оставляю попыток научить Стёпу есть. Каждый день приходит врач, и под его присмотром мы пробуем дать Стёпе бутылочку. Он сосёт, но молока не уменьшается. В какой-то момент врач перестаёт приходить. Нет у него глотательного рефлекса. Не надо больше пытаться, опасно. Попадём в дыхательные пути – и всё! Конец!
Тайно я ежедневно капаю Стёпе на язык каплю молока. Я не верю, что он не может есть сам. Но только маленькую каплю, чтобы ничего не случилось. Она исчезает. Она каждый раз исчезает!
Иду сдаваться врачу. Исчезает ведь!
Капли недостаточно – слышу приговор.
Тем временем полночь. Можно разложить раскладушку. А завтра научиться санированию. А Стёпе – есть.
День десятый
Не получается. Ни у меня. Ни у Стёпы.
Из реанимации возвращают Колю. Операция позади. Но родителей по-прежнему нет.
Максим, наш сосед, наоборот, должен оперироваться завтра. Максим с операции не вернётся. Олег Юрьевич придёт в палату, будет долго стоять и молчать. И все всё поймут без слов. А потом раздастся сигнализация у одного из детей. И все побегут к нему. А потом надо детей кормить. А потом ингалировать. Купать, взвешивать, менять повязки, принимать таблетки. А потом снова сигнализация. А потом час ночи. И, не теряя времени, ложишься спать. А о Максиме не думаешь.
Думаешь о санации. Бутылочка – ерунда. Можно и через зонд. Думаешь об этом не больше двух минут, поскольку проваливаешься в сон безо всяких снов и движений. Там я всегда просыпалась в том же положении, с той же незаконченной мыслью.
День одиннадцатый
Надо. Во что бы то ни стало надо. Это девятая попытка за день. Точнее за полдня.
Наконец трубочка вошла. У меня получилось! Дальше включить санатор и извлечь жидкость. Дело несложное.
Но это одна ноздря. А надо ещё во вторую. Что уже удаётся редко даже медсёстрам.
К вечеру становится понятно, что получается через раз. Но получается!
День двенадцатый
Подруга-мама снова приходит на помощь. Когда-то она научила своего есть с помощью узкой советской соски размером с палец. Ценность её в том, что она шириной со шприц. Её можно на него надеть. В шприц наливать молоко и толкать. Тогда сил у ребёнка затрачивается меньше. Тогда он сможет есть. Если вообще может. Если рефлекс присутствует.
Даю задание мужу разыскать соски.
К вечеру становится понятно, что такие соски давно сняты с производства. Нигде в продаже их нет.
Рыдающую меня обнаруживает Володя-реаниматор. Володя умеет всё. Но работает не врачом, а медбратом. И не в реанимации, а у нас. Его дежурства самые спокойные. С ним не страшно. Володе можно довериться. Ему можно рассказать про соски.
Володя возвращается через час с пыльной коробкой тех самых сосок.
Невероятная удача.
Мамы толпятся возле Володи. Все уже слышали о чудесных сосках. Все хотят заполучить хотя бы одну. За любые деньги, чтобы можно было забрать её с собой. Домой.
Володя кипятит соски и раздаёт всем бесплатно. Мне достаётся целых две.
С врачом мы снова пробуем кормить Степана. Получается! Через шприц с чудом советского производства. Но получается!
Есть рефлекс!
Мы поедем домой. Я уже точно знаю.
День тринадцатый
Иду на кухню. Слышу дверной звонок. Поскольку иду мимо, открываю.
Я сразу понимаю, кто передо мной. Родители Коли. Они страшно на него похожи. Все с распухшими от слёз лицами. Очевидно, плачут каждый день. Они отдают для него памперсы и, не задав ни одного вопроса, уходят. Я знаю, что если бы они решились войти в нашу дверь, они бы больше не плакали. И не раздумывали бы, отказаться от него или нет. Но они не переступают порог. А вместо этого плачут и раздумывают.
Здесь же раздумывать некогда, поэтому я прекращаю думать о них и о Коле, иду делать питание детям. И главное, ждать Олега Юрьевича после операций. Чтобы сказать. Чтобы закричать. Мы! Уходим! Домой!
Олег Юрьевич строго смотрит, как у меня всё получается. Под его взглядом получается хуже, чем обычно. Но получается!
– Прекрасно! Отвыкаем от компьютера, – и он выключает Стёпин монитор, отсоединяя все датчики.
К этому я готова ещё не была. Почему-то про пульсоксиметр я не подумала. А как я буду знать про пульс? А как про кислород? Каждый день пульс бывает за 200. Каждый день падает кислород. Так, что его, бывает, надо давать из пристёгнутого к стене баллона. Как я буду знать, когда?
Весь день не отхожу от Стёпы ни на секунду. Прошу делать молоко медсестру. Я знаю, что если упадёт кислород, посинеет губа (т. н. носовой треугольник). А если участится пульс, выдадут глаза. Для верности я выпросила у медсестры стетофонендоскоп, чтобы считать пульс вручную время от времени.
Украдкой несколько раз в день подсоединяю датчики и смотрю в монитор.
Но есть и плюсы. Стёпа ни разу ещё не носил человеческую одежду. Мешали провода. Но теперь-то их нет! Звоню мужу, чтобы привёз.
В тот день я переодела его раз 20. Как же хорошо!
А потом и вовсе, осмелев, положила его в детскую каталку и вышла в коридор. Это была наша первая прогулка. Мне даже казалось, будто дул свежий уличный ветер. Которого в коридоре, конечно, быть не могло.
Катастрофа. Вечернее взвешивание показало, что Стёпа потерял 10 грамм.
Понятно, почему. Через зонд я вводила питание полностью. А сам Стёпа всегда не доедает. И кормления растягиваются так, что в итоге их становится меньше. Раньше можно было кормить во время сна. Хочет он есть или не хочет. Теперь, только когда хочет.
Завтра на утреннем обходе Профессор узнает и никуда нас не отпустит.
Всё зря.
Полночь. Не понимаю, как оставить Стёпу и лечь спать. Раньше датчики срабатывали, случись что, и я просыпалась. А теперь?
Конечно, можно их включить. Врачей уже нет. Но с другой стороны, надо же привыкать. И главное, меня посещает коварная мысль забрать Стёпу к себе на раскладушку.
Спать вместе. В обнимку. Мечта!
Забираю, конечно.
Просыпаюсь от крика прямо над ухом: – ГДЕ ШМЕЛЁВ?
Вот же! Забыла! Забыла поставить будильник, чтобы проснуться до подъёма, пока никого нет. Встала по будильнику на ночное кормление (его нельзя было никак пропустить при нашей потере веса), а новый будильник поставить забыла.
Сейчас меня убьют. Расстреляют. Выгонят!
В ужасе открываю глаза. И вижу расплывшуюся в улыбке медсестру, заметившую рядом со мной Стёпу.
Всё хорошо. Она не расскажет Профессору.
Конечно, на утреннем обходе мне всё равно влетает. Если не наберём вес, переходим обратно на зонд.
Ну, уж нет!
Перестаю добавлять лекарства в питание. Они явно портят вкус. На ложке их давать сложнее. Но лучше уж так.
Заставляю Стёпу есть строго каждые три часа. Бужу его. Кормлю по полтора часа. Но ничего не поделаешь. К зонду возвращаться никак нельзя. Дома я не переведу его на бутылочку.
Выписка
Врачи помогли достать домашний санатор, кислород, переносной пульсоксиметр – всё, чем должна быть оборудована скорая помощь.
Дома всё готово.
В больнице добрая зависть других мам.
Я счастлива. Но вместе с тем в ужасе. Впервые мы остаёмся одни, и за дверью не будет спасателей.
На улице кружится голова. Но я быстро беру себя в руки. На руках Стёпа. Мы на улице!
Дома!
Ваня, старший сын, сначала долго рассматривает брата и тычет в него пальцем, чтобы удостовериться – он существует. Полтора месяца ему рассказывали, что есть брат, и вот, наконец, он!
Ване скоро три года. Но, кажется, за это время повзрослела не только я. Ваня не упускает из вида ни один процесс, будь то кормление, купание, санирование, ингаляция или приём лекарств. Он контролирует, чтобы мы всё делали правильно. И несколько раз в час отрывается от своих игр и ходит смотреть, как там Стёпа. И когда тот не спит, гладит его по макушке, приговаривая: «Мой хорошенький, мой любимчик» – точно так, как я это делала Ване, когда тот был поменьше. Всего полтора месяца назад.
Муж решил научиться всему, чему научилась я. Вдвоём не страшно. Вдвоём можно подстраховывать друг друга.
Я объяснила про санатор. Муж взял катетер и стал вводить его… в свой нос: – Не могу же я делать это ребёнку, не попробовав на себе!
Я знаю, у него получится.
Мы смеёмся. Хохочет Ваня. В кроватке пыхтит Стёпа. Так счастливы мы не были никогда.
.png) |
|
| Светлана Шмелева, координатор i-класса Московской школы политических исследований |
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
