У мальчика Жени заячья губа и еще одна болезнь, названия которой я не запомнил, но запомнил, что на ее лечение нужны пять тысяч долларов. Собственно говоря, мальчик пробыл в студии минуту и убежал, потому что ему кажется, что он уродлив, а тут еще свет, камеры и гавкающиеся друг с другом дяди и тети, очень любящие напускать на себя вид ранимый и обиженный. С другой стороны, не на ток-шоу же ходят содержательные люди; смысловая конструкция этих толковищ неизменна: это и пиар, и статусный акт, и искать в этой смысловой конструкции смысл занятие по бессмысленности равное вычитанию из нуля. Я не жалуюсь и не оправдываюсь, это было бы глупо и непочтительно к коллегам, ибо окаянное мое ремесло предполагает «рожей торговать» надобность, пусть спорадическую, но всякий раз, если вы, натурально, не последняя сволочь, награждающее вас чувством, которое в плохой прозе описывается словами «что-то во мне оборвалось».
На сей раз обсуждались алименты, и папа хворого пацана по телефону в эфире, силясь внятно объяснить, почему он не участвует в судьбе сына, прокричал: потому, что мама его ведьма. Мама сидела тут же, пытаясь согнать с лица виноватую улыбку. Она была похожа на ведьму так же, как я похож на Пирса Броснана. Но все мы в тот момент, когда обсуждали несчастные пять тысяч рублей в месяц на ребенка, выглядели глупо. Жертва ведьмы, которой он добивался четыре года, божился, что не бросит, а теперь добил оскорблением, крикнул, что он на ярмарке, ему некогда, и бросил трубку.
Из полумрака полупамяти моей, которая, чтобы я не зарывался, всегда возвращает, высвечивая, сотворенные мною мерзости, отчетливо выплыла моя семилетняя безработица, граничившая с суицидом, черными мыслями.
Безработица совпала с тем, что меня выставили из дома, и сделали это весело, сказав «не люблю», и я был бы рад написать, что хорошие мысли освещали мне путь, что я стоически перенес развод, но правда в том, что жить мне расхотелось. Хандра чередовалась с отчаянием в порядке почти шахматном.
Так вот, если исходить из логики находившихся на съемках мужичков, в буквальном смысле визжавших, я в качестве вендетты должен был отказаться платить алименты, да еще прилюдно обосновав отказ множественными обвинениями в нонстоповой продаже тела. Один толстый, форменный колосс из желе, кричал: «Это и так пробабское государство, а Вы ,Отар, предатель, вы из тех, кто пляшет под бабью дудку». Выяснилось, что жирдяй тоже не платит алименты и не собирается. Это был один из тех псевдомачо, которые после съемок, ввечеру, сидя в дешевом баре в бормотушном чаду, любят рисоваться: ребзя, я сегодня та-а-ак зажег! И суку послал, и Отарик аж трясся от страха...
Далее в студии появилась миловидная барышня из волжского города, которая, улыбаясь, рассказала про то, как смачно и сочно у нее начинался и развивался роман с великолепным попервоначалу парнем, который приезжал за ней на Мерседесе и, зацеловывая, умолял о ребенке. Дальше вы знаете. Появился малыш, выяснилось, что его папаша суть ловелас, да не простой, а любящий говорить о морали. То есть на тему, которой он не владеет. Потому что он стал говорить, что дитятя не евойное, что же она так легко отдалась, денег нет, авто он одалживал, а когда узнал, что барышня собралась в столицу жаловаться, стал наседать, угрожая.
Под занавес под гул лепрозория схлестнулись две дамы, не могущие поделить какого-то хмыря, про которого одна дама сказала, что он всех, кто его любит, предает, а другая сказала, что это неправда, он просто бежит от профурсеток.
Потом появился хмырь и стало понятно, что такой орел сбежит и от своей заступницы. Алименты не платя. Тут заголосили напряженные, плохо одетые и еще хуже выглядящие(замечено: вопят именно страховидные неудачники).
Если без дальних разговоров и бeз семантических особенностей русского мата, они кричали наперерыв, что женщины-зло, охотницы за головами, путь от киски до мегеры-фурии они проделывают семимильными шагами; и хорошо бы не пускать их во власть, и хорошо бы переиначить судебную систему, которая всегда на бабьей стороне... А вот мне повезло, нет в моем сердце ни боли, ни зла, больно от того, что я так мало дал любившим меня, и зол я только на себя за каждый раз, когда был эгоистом, за каждое слово в горячке, за то, что поганое слово алименты просочилось в мой лексикон.
Через эти разборки, приправленные слюной, желчью, хихиканьем, мы теряем наших детей, из всех интонаций приучающихся к ожесточенной, из всех знаков коммуникаций-знак среднего пальца; они уже, не начав жить, опережают нас в одичании, не запинаясь, отвечают про смысл «баблос», про «внутреннее достоинство», глядя на нас, разлюбивших друг дружку, мужиков и баб, они думают, что это иностранные странные слова.
А так ничего, шоу про алименты, я узнавал, получилось рейтинговым.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции
