Волхонка
Парадная, торжественная, псевдоантичная у Пушкинского музея, просторная и чистая Волхонка распахивает свои объятья, в такт шагам раскачивается над ней бледно-серое небо с белесыми облаками. Апрель еще холоден и неулыбчив, но асфальт уже совершенно сухой. Воздух пахнет костром. Плеер в ушах звенит: «Я на тебе как на войне, а на войне, как на тебе...»
Мелькает ограда Пушкинского, мы идем по красной дорожке. Газон уже нежно зазеленел первой травой.
- Ну что, здесь?
- Давай.
Макс извлекает из рюкзака зеленую бутылку «Мессы».
- Вино для причастия... Да выключи ты эту попсу! Музыкальные вкусы у тебя, как у челночницы.
Строгие, правильные интерьеры Пушкинского завлекают все дальше и дальше, мимо пожелтевшей Фидиевой силы и красоты, по ковровым дорожкам и начищенному паркету, почти бегом - туда, где в бледных красках оплывает замок Клода Моне. Воображение качает в пантеоне мыслей и надежд, мы часами могли проводить время среди очарования живописи, севера Франции, магнетической силы трепетной палитры.
Можно бесконечно сидеть на музейной скамье. Покой и безмятежность обступают со всех сторон, и мне хорошо, удивительно хорошо оттого, что Максим умеет просто и мягко подставить свое плечо, когда так хочется преклонить голову, и его большая ладонь подталкивает мою руку, чтобы удобно расположить ее на своем колене, хорошо оттого, что его одежды струят нежный запах «Кензо», от того, что он тихо спрашивает, верю ли я в тургеневскую любовь. Почему-то мне становится смешно, он пугается и снова начинает прятать природную стеснительность за ехидством, о чем-то шутит, но - почему же? - я верю, верю, во что же еще можно верить?
И снова захватывает дух, мы идем, на ходу причащаясь к «Мессе», и хорошо, что мы в джинсах - можно присесть прямо на улице, не боясь испачкаться. У Максима джинсы в лохматых прорезях на коленях. Мои украшены празднично - понизу пришита пестрая тесьма, вдоль нее - серебряные пайетки и темно-синий стеклярус, и я ими очень горжусь. В укромном дворике, неподалеку от набережной, мы садимся. Макс курит травку, плеер шумит про любовь и про войну. «Мы не посмотрели абстракционизм». – «Да ну, Макс, что там делать - глазеть на «Черный квадрат» и искать в нем подтекст и философское звучание? Если обещаешь все это найти - то давай вернемся». – «Ладно, ты права, лучше сидеть здесь и курить траву».
И снова Волхонка веет бензиновым ветром, обещанием счастья и машет крыльями голубей. Зияет бассейн «Москва», за ним – урбанистическая набережная, жестяные крыши, галки и тихое небо. У перекрестка - бесконечные поцелуи на глазах у тетенек в серых пальто и коричневых беретах, или наоборот - в коричневых пальто и серых беретах. - Боже, как долго будет жить этот совковый тип! Тетеньки глядят осуждающе, а иные даже злобно. Сердце стучит импульсивно и жарко. Так крепко и страстно мы целовались впервые в маленьком зальчике киноцентра на Красной Пресне, под прыгающий свет кинопроектора. Этот черно-белый фильм Поланского доголливудского периода мы смотрели вдвоем. Вначале несколько зрителей были рассредоточены по залу, но постепенно растаяли. Пульс учащался, и в эти мгновения жизнь неслась вперед в ускоренном темпе, мелькая, словно на экране, билась, билась, не позволяя остановиться хоть на мгновение. Memento mori! - кричал разум, пытаясь прорваться сквозь пелену страстей, но не мог.
Сила обладания влекла нас домой, и одновременное легкое восхождение к самой высокой ноте близости было созвучно силе и красоте весны, пульсировало первородным стремлением к новой жизни, к нарождающейся листве, небу и солнцу. И плыли звуки пианино «Красный Октябрь», и снова «Месса», и медальон на черном кожаном шнурке замер непрочитанным иероглифом в складках упавшей мимо стула рубашки.
Волхонка, проносись дальше по своему широкому руслу, щеголяй своей роскошью, выхваляйся, важничай - ты этого стоишь! Небо сияет чистотой и свежестью. На сегодня лекции пропущены. Вдруг проглядывает сонное зеленоватое солнце, и улица расправляет суровые складки лица и сверкает зайчиком на чисто вымытом окне ампирного сооружения.
Мы с Максимом расстались давно. И все же в любой жизни должно быть что-то, быть может, любовь, воспоминание о которой в любую минуту, в любом возрасте, заставляет заволноваться сердце и кровь, любовь, о которой вспоминаешь без сожаления, без боли и досады, как о метеоре, вспыхнувшем на короткое время и погасшем в вечном хаосе суеты сует. Всякий раз, ступая на мостовую улицы Волхонки, я не могу не вспомнить о своей любви, и сколько бы лет ни прошло, свет, оставленный метеором, по-прежнему ярок и чист, он будет лучшие мысли, заставляет встрепенуться усталый разум, он способен возбудить давно забытое, наивное и простое чувство восторга. И возможно, каюсь, возникает порой сомнение в верности финала. Пусть оно тут же забудется, но, глядя на Храм Христа Спасителя, восстановленного на месте бассейна «Москва», заходя в залы импрессионистов Пушкинского музея, я начинаю ощущать терпкий вкус «Мессы» и понимаю особенно отчетливо, что все равно это мое небо, мое зеленое солнце, моя Волхонка, моя любовь!
Симонова Анна
Москва
