Например, Соединенным Штатам было бы выгодно, если бы Москва занялась стабилизацией постсоветского пространства. В обмен Россия получила бы свою долю интересов в Африке, Латинской Америке или даже Центральной Америке и Западной Европе. Такого рода переговоров никто никогда не вел, однако их следовало начать, и я всегда полагал, что инициатива должна исходить из Москвы. Но для этого нужен был прежде всего интеллектуальный диалог в самой России. Нужна была элита, которая думала бы не о том, как выиграть следующие выборы, а о том, как построить внешнюю политику страны таким образом, чтобы через 30–40 лет Россия выглядела достойно на мировой арене. Является ли российская элита таковой? Глядя со стороны, можно сказать, что скорее нет, чем да. Именно этим, кстати, во многом объясняется отношение Запада к Владимиру Путину и его команде.
В то время я опубликовал статью, в которой говорил, что за 2004 год отношение к России и президенту Путину в Америке стало резко отрицательным. По моему убеждению, никогда еще после распада СССР отношение политического истеблишмента США к России не менялось так резко, как в 2004 году. За прошедшие до этого годы было, безусловно, немало острых моментов. Однако, как я убедился, расстрел парламента в 1993 году или, например, разворот примаковского самолета и даже первая чеченская война в основном воспринимались здесь как детские болезни российской демократии, своего рода «политическая свинка» рождающейся государственности новой России. Все эти события не изменяли фундаментальных основ американских оценок. Строящая демократию Россия нуждалась в поддержке, понимании и симпатии, и Америка их с удовольствием предоставляла, тем более что это полностью соответствовало ее стратегическим интересам. Вашингтон старался не замечать негативных событий в России, а конфликтные вопросы откладывались «на потом», ибо зачем нужны конфликты между двумя почти стратегическими партнерами. Кроме того, скажу честно — у США, в общем, не было и рецептов для лечения этой «детской» болезни. Но еще ни разу я не был свидетелем такого единодушия экспертов, журналистов и представителей истеблишмента в их оценках российской действительности, какое сложилось в тот момент в Вашингтоне. Еще недавно это небольшое, но достаточно квалифицированное сообщество вовсю обсуждало проблемы России, отношения между двумя странами, эксперты строили прогнозы, расходились, порой радикально, в оценках и мнениях.
Оптимистическая инерция сформировала высокий уровень ожиданий. Большинство прогнозов носило исключительно положительный характер, который поддерживался видимой симпатией между двумя президентами, воспринимавшейся как пролог к чему-то значительному. Белый дом занимал твердую пророссийскую позицию, а отдельные скептические голоса тонули в море позитива. Упорные циники, считавшие, что от России ничего хорошего ожидать нельзя, что демократии там никогда не будет, вынуждены были умолкнуть. Оптимисты праздновали победу и гордо называли себя реалистами, обличая скептиков в апологетике холодной войны. Конечно, отчасти это было выдавание желаемого в США за действительное в России. Однако реформы, которые начал за три года до этого энергичный и уверенный на вид подполковник КГБ Владимир Путин, искренне захватили американскую элиту. Естественно, какие-то проблемы — Чечня, свобода прессы или проблема назначения членов Совета федерации — никуда не делись, но с берегов Потомака они выглядели исключениями из радужной картины, досадными погрешностями реформаторства, которые вскоре будут исправлены. Кредит политического доверия, которым в Вашингтоне до российских президентских выборов располагала Москва, был сравним разве что с тем, каким она обладала, когда рухнул СССР и Борис Ельцин стал национальным героем Америки. Цены на нефть оставались высокими, в страну шел головокружительный поток валюты, правительство получило небывалую в российской истории свободу действий. Со своей стороны, Вашингтон продолжал давить на европейцев, чтобы те как можно шире открыли для России двери, изменили позицию по визам, Калининграду, членству в ВТО и т. д.
Однако вскоре все начало меняться. То, что недавно считалось исключением, стало казаться правилом. Раскол между Россией и США, произошедший из-за войны в Ираке, как бы к ней ни относиться, показал, что идея стратегического партнерства была если не наивной, то явно преждевременной. Успешные саммиты упорно не оборачивались обогащением отношений и ростом доверия. Джорджу Бушу не удалось увлечь собственным примером элиту страны, которая относилась к России все с большим недоверием и откровенно демонстрировала свою утомленность замысловатостью ее поведения и многосложностью византийского характера российского политического бытия. Над президентом стали откровенно посмеиваться из-за его привязанности к «другу Владимиру». Симпатии простых американцев, еще недавно искренне потрясенных, скажем, трагедией на Дубровке, постепенно сошли на нет, а отношения между двумя обществами сократились до уровня, почти сравнимого с последними годами холодной войны.
К Западу постепенно пришло понимание того, что происходящее в России — это совсем не «детская» болезнь. В результате 2004 год стал годом, когда, согласно законам диалектики, количество негатива и откладываемых проблем перешло в новое качество оценок. Главных изменений было три. Во-первых, Россия отныне не рассматривалась Америкой как демократическая страна. Во-вторых, ее президент Владимир Путин больше не воспринимался здесь как демократ в западном смысле слова. Наконец, подавляющее большинство представителей элиты США оказалось убеждено именно в имперских амбициях Москвы, проявляемых по крайней мере в зоне бывшего СССР. Но рыночность российской экономики в Америке и на Западе в целом под сомнение не ставилась — в отличие от ее же эффективности и способности к модернизации, которые уже тогда вызывали скептицизм. Многие тут небезосновательно считали, что усилия Владимира Путина, направленные на модернизацию экономики страны, резко пошли на убыль.
Что и говорить, — наивно писал я в тогдашних работах, — изменения в оценках произошли кардинальные, но не стоит пока воспринимать их как отрицательные. Да и не только я в Вашингтоне так считал. Эти изменения скорее отражали переход от многолетних эйфорических ожиданий хороших (по американским меркам) новостей из России к осознанию реальности. То, за что годами критиковали Москву, легко сходило с рук, например, Китаю, и это всегда возмущало кремлевских обитателей. Теперь, в 2004 году, появился шанс, что американцы, перестав считать Россию демократией, прекратят критиковать ее явный недемократизм, уравняв в этом с ее великим юго-восточным соседом. А там, глядишь, и инвестиции из США начнут приобретать китайский масштаб. Но последнее все же вряд ли произошло бы. Реакция российских властей на решение техасского суда по делу «ЮКОСа» нагляднее всего, что было раньше, продемонстрировала американским бизнесменам границы возможностей правовой защиты их денег в России. Однако я оказался неправ. Российское руководство по-прежнему требовало от мирового сообщества признания России демократической страной, в силу чего требования к ней продолжали расти.
СССР — или «сисисипи», как его называли в США по буквам английского алфавита, — как всем хорошо известно, никогда не был любим американцами, а коммунизм они считали своим врагом. Это отнюдь не означает, что крах коммунизма сделал их русофилами. 2004 год еще раз доказал: демократия и права человека являются не просто политической программой Америки, не тактикой, которую она использует в той или иной ситуации, а фундаментальной основой мироустройства, не зависящей от того, какие партии и президенты находятся у власти. Я продолжаю утверждать это и сейчас, после двух сроков президентского правления Джорджа Буша, который нанес такой сильный удар по американской и мировой демократии, что оправиться от него ей будет непросто. Однако это есть и будет самая принципиальная мировоззренческая позиция, с которой США и Западная Европа всегда будут оценивать другие страны.
Уже тогда было очевидно, что существующее в российской элите мнение, согласно которому Западу якобы более выгодна просто стабильная Россия, поэтому он примирится с ее авторитарным режимом, глубоко наивно и вульгарно. Исторический опыт, в который очень верят американцы, в том числе в политике, свидетельствует: долговременную стабильность приносит только реальная демократия. Перестав смотреть на Россию как на демократическую страну, Америка, естественно, не могла не изменить своего отношения к ее внешней политике. Россия не стала «экспортером демократии» в страны ближнего зарубежья, в тамошних конфликтах она, как правило, поддерживает одну из сторон, что делает из нее плохого посредника. Сепаратистов на постсоветском пространстве Москва теперь делила на «плохих», например, в Чечне, и «хороших», как в Приднестровье или Южной Осетии. «Плохие» сепаратисты почему-то стали образовываться в тех государствах, которые пытались проявить самостоятельность в отношениях с Кремлем. Как мы помним, в 2004 году даже на Украине появились пророссийские — то есть хорошие — сепаратисты.
Редакция сайта благодарит издательство ЭКСМО за предоставленный отрывок из книги
