В московской театральной афише появилось новое название — «Тапёр-шоу». Новый формат театрального действия, музыкального шоу — сами авторы ещё не нашли точного определения. Режиссёр Игорь Оршуляк и продюсер Эльшан Мамедов («Независимый театральный проект») подозревают, что создали новый жанр музыкального театра.
Два года назад был объявлен кастинг. Нашлось четверо смелых и талантливых музыкантов. И за год непрерывных репетиций классический струнный квартет был превращён в команду универсальных артистов, способных музыкой, пластикой, танцем увлечь за собой многотысячный зал.
Сюжет можно пересказать в двух словах: тапёры (музыканты, аккомпанировавшие немым фильмам) с появлением звука в кино остаются без работы, ищут себя в новых форматах, печалятся и смеются, рассказывают о своём пути, о выборе, о преодолении себя и обстоятельств. О теме этой необыкновенной постановки поговорили и мы с Игорем Оршуляком — автором сюжета, режиссёром и хореографом.
АиФ.ru: Игорь, вы создали принципиально новое зрелище — классический квартет вдруг показывает на сцене нечто принципиально новое — изобретает прямо на наших глазах новый формат спектакля, шоу. Мало того что публика и так первые полчаса находится в некотором замешательстве от увиденного, вы ещё и тему ей предлагаете совершенно небанальную. Да, история рассказана легко, весело, красиво. История победы над собой, над обстоятельствами. Но почему именно этот сюжет?
Игорь Оршуляк: Тема преодоления насущна для любого из нас. Речь не о героях, которые совершают какие-то выдающиеся поступки, — речь просто о людях, которые порой не могут найти в себе уверенность, чтобы сделать шаг. И наш спектакль как раз для них.
На сцену выходят четверо музыкантов — ещё полтора года назад они и представить не могли, что из них будут делать «универсальных артистов»! А они смогли, выдержали и ежедневные физические нагрузки, не снившиеся их коллегам, и психологический прессинг самого жёсткого актёрского курса. И это были не юноши, только окончившие школу, а молодые музыканты, уже с историей побед, достижений, но они начали с нуля осваивать новые навыки, и вот сейчас им аплодируют люди уже за то мастерство, которое они приобрели.
– Эта тема близка вам лично? Были моменты в жизни, когда приходилось делать невозможное?
– Я думаю, что у любого человека, который хочет чего-то достичь, не останавливается на полдороге, есть такие моменты. И у меня, конечно, были, расскажу о самом ярком.
Я работал в хореографической группе мюзикла «Иисус Христос суперзвезда» в Театре им. Моссовета. Был очень увлечён танцем, уже хотелось самому что-то пробовать новое. Однажды меня пригласили на концерт джаз-балета «Токио», это в начале 90-х. Руководил джаз-балетом Шон Чизман (Sean Cheesman) — один из лучших хореографов мира на тот момент, он работал с Майклом Джексоном, Джанет Джексон, Принцем, Тиной Тёрнер, Уитни Хьюстон и другими.
Меня после концерта познакомили с Шоном, представили как молодого человека, который два с половиной года танцует в театре, который пришёл в 20 лет на сцену, успешно работает. Нас познакомили, люди разошлись, мы остались в служебном помещении, это был такой небольшой зал. Я понимал английский, в школе хорошо учил язык. Мы общались с Шоном полтора или два часа. Я ему стал показывать то, что в тот момент танцевал. Он говорил: «Неплохо! Если ты ещё добавишь вот это…» — и стал показывать те стили, которые у нас в стране я ещё не видел: фанк, стрит-джаз и т. д. И я увидел, как у него работает всё тело. Как можно делать нюанс просто на повороте головы. И то, что показал мне Шон, я не видел раньше никогда! У меня был шок. Одно дело, когда ты видишь что-то и понимаешь, что так можно, сложно, но можно. Другое дело, когда ты такого никогда не видел и не понимаешь, как это вообще возможно. Это как идти, идти, и вдруг — перед тобою пропасть. Когда яма глубокая, ты понимаешь, что будет тяжело, но это препятствие можно преодолеть. А когда ты видишь пропасть?!
– Какое состояние было на тот момент у вас?
– Я был опустошён, убит. Понимал, что мне стыдно выходить на сцену. Кто я такой? Как я могу выходить к публике? У меня была мысль навсегда уйти со сцены. Всё! У тебя есть диплом электромеханика по обслуживанию ЭВМ — иди обслуживай! Какая сцена?! И пока я шёл от театра до своего 111-го автобуса, я обо всём этом думал. Я был уверен, что я больше никогда не смогу танцевать. И пока я ехал в автобусе домой, я не помню, как это во мне произошло, произошёл какой-то толчок, внутренний импульс. Я понял, что на самом деле выбора у меня нет, я не могу вернуться в профессию, из которой я ушёл в театр. А когда выбора нет — нужно прыгать через пропасть. Не знаю, как, но оставаться там, где я есть сейчас, невозможно. Из автобуса я вышел очень быстрым шагом. Я понял, что буду учиться это делать — учиться танцевать, как Шон Чизман.
У меня было такое ощущение, что я в голове записал себе танец Шона на плёнку и что всё, что он мне показывал, я могу просмотреть с любого места, поставить на паузу, перемотать, просмотреть в замедленном режиме. Я и сейчас всё это помню, помню досконально, как двигается плечо, поворот головы, всё помню.
– Что же вы предприняли?
– Когда я пришёл домой, сразу начал заниматься. С первых шагов! Я понимал — это я делать не умею, не получается, и я целенаправленно занимался только тем, что не получается. И так шаг за шагом. Я запоминал физические ощущения от каждого правильно сделанного движения. Я мог стоять часами и отрабатывать только одно движение. Отрабатывал одно движение и двигался на 2 секунды вперёд в моей записи. Научился делать движение плечами, теперь мне импульс нужно передать в бёдра, помню, что оно идёт через грудь, включая межрёберные мышцы. Начал делать — не умею. И опять, и опять. Пока не получалось. Не мог правильно делать движение плеч, приносил вешалку, вешал пальто, руки — в рукава, и пальто держало плечи, чтобы они оставались неподвижными, пока я отрабатываю сложную связку.
И мне настолько было интересно это всё, что, когда физически я очень уставал, я ложился спать, и мне было жалко этого времени. Ложился с мыслью — скорее бы встать. Мне так хотелось идти дальше. Доходило до того, что я полуспал, полудремал, если во сне я хотел перевернуться, включался мозг, и я переворачивался обязательно, используя какое-то движение, которое я отрабатывал днём. И так месяц за месяцем в своей комнате, непрерывно.
– Вы вообще не выходили из дома? Сколько длились эти занятия? Как реагировали близкие?
– Мама меня не видела, у нас была большая трёхкомнатная квартира, у меня была своя комната, и я из неё выходил редко. Она, конечно, была в шоке, она не понимала, как это я перестал куда-либо выходить? Хотя и была рада, что «мальчик дома», у меня же постоянно были на улице приключения, то с гипсом приходил, то рука сломана, то нога, то челюсть.
А я, как только думал, что мне нужно куда-то пойти, мне становилось стыдно, стыдно, что я не могу танцевать так, как Шон. И неважно, знали ли все вокруг об этом. Этот стыд был внутри меня, и мне было нужно делать то, что я делал. Невозможно, если тебе скучно, если тебя по-настоящему не увлекает что-то, столько времени провести дома. А я провёл дома больше семи месяцев, не выходя, только занимаясь. Если ты задашься целью кого-то удивить, ты не выдержишь такого затворничества. Это возможно, только если цель такая яркая, что ты не можешь представить себе, что ты её не достигнешь. Я не задумывался о времени. Эти семь с небольшим месяцев для меня пролетели незаметно. Мне суток было мало, я засыпал с мыслью, что нужно скорее проснуться. Утром я вскакивал и первым делом включал музыку и начинал заниматься, кухня, ванная — всё потом. Если я просыпался ночью с чувством, что достаточно отдохнул, опять начинал заниматься. Не включая музыку, чтобы она не мешала, я вставал и отрабатывал какое-то одно движение.
– Вышли из комнаты, только когда выучили всё?
– Всё, что я увидел у Шона, я выучил несколько раньше, чем вышел из дома. Работая над движениями Чизмана, я понимал, что мне, Оршуляку, не хватает каких-то ещё деталей. Уже правильно повторяя все его движения, я стал вносить свои, у меня стало появляться своё видение, своё ощущение музыки. И мне стало ещё интереснее.
Все туры классические я сам учил, растягивал себя я сам. Туры с рондами я сам все делал. Через некоторое время я попросил, чтобы друзья мне принесли видеомагнитофон. Мой приятель принёс мне «Электронику», а ещё видео-кассеты с американскими фильмами. Например, документальный фильм о Бродвее, о Бродвейских постановках, фильм о съёмках голливудских фильмов, мюзиклы — театральные постановки и киномюзиклы, французские старые фильмы — «Канкан» и подобные. Передо мной было только видео, я не знал артистов по именам, я не знал, что человек, который так танцует, — это Фрэд Астер… И я стал учиться у этих артистов с экрана. А дальше друзья, педагоги и мастера спрашивали — у кого учился? Ни у кого. Не мог же я сказать — у Фрэда Астера.
Вот так семь месяцев я не замечал времени. А потом был какой-то момент, когда я встал и понял, что у меня в голове образовалась некая пустота, я не знаю, за что взяться. Да, можно ещё работать, оттачивать до совершенства каждое движение, но уже нет того толчка, от которого я каждый день вскакивал и начинал работу. Понял, что нет конкретной задачи на этот день. И я пошёл в театр на репетицию.
Этот опыт на всю жизнь у меня сформировал определённое убеждение — чтобы научиться чему-то новому, нужно идти «через не могу». И возвращаясь к нашему спектаклю, к его теме. Я уверен, что она — эта тема — очень важна, и может быть, выйдя из зала, человек по-другому увидит свою ситуацию, найдёт в себе силы сделать шаг, пойти вперёд.
Классика жанра. Где в Москве можно посмотреть спектакли по Островскому 
Юрий Соломин: адъютант Его превосходительства Театра 
Нестоличные подмостки. Реальная жизнь старейшего театра Подмосковья 
Станция «Театральная». 6 домов московских артистов 
Борис Гребенщиков: «Прощай, оружие! Здравствуй, лэптоп и гаечный ключ» 
