100 лет исполняется со дня рождения Хулио Кортасара. Первый год жизни он провёл в Брюсселе, где его отец-аргентинец работал в посольстве. После этого семья перебралась в Испанию, а в родной Буэнос-Айрес вернулась лишь в 1918 году. Символично, что раннее детство будущий писатель провёл в Европе, там он впоследствии проживёт большую часть жизни. В Аргентине Кортасар окончил школу и поступил в университет, который вынужден был бросить из-за разразившегося в стране экономического кризиса — его семья не могла позволить себе оплачивать учёбу, и тогда юноше пришлось даже уехать из столицы в провинцию на заработки в качестве школьного учителя.
Литературой Кортасар увлёкся ещё в 30-х годах — тогда появляются его первые поэтические произведения, выходит сборник сонетов. Стихи Кортасар писал на протяжении всей жизни, однако опубликованы они были уже посмертно. А мировую известность писателю принесли прозаические сочинения — рассказы и романы. Первую короткую историю под названием «Захваченный дом» ему удалось напечатать в журнале, которым руководил Хорхе Луис Борхес. К тому времени — это был 1946 год — Кортасар уже вернулся в Буэнос-Айрес и устроился на работу в Книжную палату. Несмотря на дебют на страницах известного журнала, ранние рассказы Хулио Кортасара, выпущенные в 1951 году сборником, не пользовались у аргентинских читателей особой популярностью. Уже тогда легко угадывался писательский стиль, который позднее и принесёт ему известность. Стиль этот принято называть «магическим реализмом» — переплетение бытовых описаний с фантастическими элементами, реальности со сновидениями, привычной жизни с обитанием в каком-то параллельном, мистическом мире. «Одно мгновение — и улыбающийся человеческий рот может превратиться в мохнатого паука и куснуть», — писал Кортасар в романе «Игра в классики».
Из-за неуспеха в Аргентине Кортасар переезжает в Париж. Работа переводчиком при ЮНЕСКО позволяет ему уделять всё свободное время творчеству — во французской столице он пишет свои главные произведения и остаётся жить до самой смерти в феврале 1984 года. При жизни писателя были опубликованы четыре из семи написанных им романов, в том числе «Игра в классики» и «62. Модель для сборки». Эти два произведения принято считать главными, программными в творчестве Кортасара — они, правда, стоят особняком и не умещаются даже в рамки «магического реализма». Ближайший «родственник» «нового аргентинского романа» Хулио Кортасара, возможно, — «новый французский роман», жанр, родившийся также в середине 60-х в противовес господствующей во французской литературе прозе «бальзаковского» типа с разветвлённым, но линейным сюжетом. Сартр назвал его «антироманом» — и действительно, такие писатели, как Роб-Грийе и Маргерит Дюрас, нарушали все устоявшиеся правила и создавали собственные. Как и Кортасар, который экспериментировал, заключая незамысловатое содержание в причудливую форму, соединяя аргентинский мистицизм с европейским реализмом и постмодернистскими тенденциями в литературе. «Игра в классики» — во многом автобиографическая книга о герое, перебравшемся из Аргентины во Францию, состоит из двух основных частей и нескольких «необязательных» глав. Читать можно последовательно, сначала парижскую, потом аргентинскую часть, или же воспользоваться рекомендацией автора, который по-своему располагает отдельные части, перемешивает их так, что уже не понятно, где реальность, а где сновидения, где Париж, а где Буэнос-Айрес. Ещё более сложную и изощрённую конструкцию предложил писатель в романе «62. Модель для сборки» — также автобиографическом, но гораздо более обрывистом, построенном на ассоциациях и абстрактных размышлениях, которые должны сложиться в единое произведение в голове у каждого отдельного читателя.
Помимо романов, в библиографии Хулио Кортасара множество рассказов. Некоторые из них были экранизированы или, по крайней мере, послужили источником вдохновения для таких режиссёров, как Микеланджело Антониони (фильм «Фотоувеличение» по рассказу «Слюни дьявола») и Жан-Люк Годар (картина «Уикенд» по новелле «Южное шоссе»). АиФ.ru публикует один из коротких рассказов Хулио Кортасара целиком. История, рассказанная в «Заколоченной двери», также является во многом автобиографической: как и герой рассказа, Кортасар однажды целый месяц пробыл в столице Уругвая Монтевидео, по рекомендации Борхеса жил в отеле «Сервантес», ходил на деловые встречи и прогулки. Эта история отличается от остальных рассказов Кортасара тем, что фантастические события, вплетённые в описание внутреннего убранства отеля и будни героя, в каком-то смысле становятся отражением его переживаний. Тем не менее новелла не лишена привычных для писателя мистических деталей, окончательное объяснение которых он оставляет читательскому воображению.
***
Заколоченная дверь
Отель «Сервантес» понравился ему тем, чем не понравился бы многим, — полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этот отель и сказал, что он — в центре; и вот уже в Монтевидео Петроне взял номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на доску с ключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплён большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов, за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежо, окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над ней казался неуместным. Мебель ему понравилась — много ящиков, полок и, что особенно редко, много вешалок.
Управляющий — высокий, тощий, лысый — носил очки в золотой оправе и, как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже очень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его поздно возвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте, он узнал её по номерку, который она держала в руке, словно огромную монету. Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о письмах. Петроне успел заметить, что она ещё молода, невзрачна и плохо одета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займёт примерно неделю. Под вечер он разносил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошёл побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры, скрашенные лёгкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель его привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в те первые минуты, когда ещё не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи его потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и, справляясь об автобусных маршрутах и названиях улиц, рассеянно оглядывал холл, в который выходил его номер. В простенке между его дверью и соседней стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальными столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета или чиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улице Восемнадцатого Июля[1], а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Всё шло хорошо, и, быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил аргентинскую газету, пачку тонких чёрных сигар и пошёл к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, не нужен ли ещё один комплект белья. Они поболтали, покурили и простились.
Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой, и лениво просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улице Сориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась ещё плотнее. Спокойно и всё же нетерпеливо Петроне швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянно глядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую в соседний номер. Увидев эту дверь, Петроне удивился — раньше он её не заметил. Он понял, что здание не предназначалось для отеля: скромные гостиницы часто располагаются в прежних конторах и квартирах. Да и всюду, где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь, то ничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно и стыдливо, словно женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И всё же, скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то в неё входили, закрывали её, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас не исчезнувшую из её непохожих на стену створок. Петроне представил себе, что за нею — другой шкаф и соседка тоже думает об этой двери.
Он не устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность. Он зажёг лампу, увидел, что на часах — половина третьего, и погасил её снова. И тогда в соседнем номере заплакал младенец.
Сперва он не совсем понял, даже обрадовался — значит, и вчера его мучил детский плач. Всё ясно, он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут явилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая света. Да, плач шёл оттуда, из-за двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, в ногах кровати. Как же так? Там не может быть ребёнка; управляющий сказал твёрдо, что женщина — одна и весь день на службе. Быть может, она взяла его на ночь у родственницы или подруги… А вчера? Теперь он знал, что слышал и тогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый, слабый, жалобный, прерываемый то хныканьем, то стоном, словно ребёнок чем-то болен. Наверное, ему несколько месяцев — новорождённые плачут громче, кричат и заходятся. Петроне почему-то представил себе, что это непременно мальчик, хилый, больной, сморщенный, который еле шевелится от слабости. Вот он и плачет по ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая внимания. Не будь этой двери, никто бы и не знал о ребёнке — стены этим жалобным звукам не одолеть.
За завтраком, куря сигару, Петроне ещё о нём подумал. Дурные ночи мешают дневным делам, а плач будил его два раза. Второй раз было хуже: женский голос — очень тихий, нарочито чёткий — мешал ещё сильнее! Ребёнок умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой. И снова шептала женщина непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца, измученного телесной или душевной болью, жизнью или страхом смерти.
«Всё это очень мило, но управляющий меня надул», — подумал Петроне, выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился:
— Ребёнок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами — одинокая дама, я ведь говорил.
Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжёт, или здешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел чуть искоса, словно и его всё это раздражало. «Наверное, считает, что я из робости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой номер», — подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда все наотрез отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
— Наверное, приснилось, — сказал он. Ему было неприятно, что пришлось говорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольно вяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписать контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошёл на цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул, спали и вещи, и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что всё не так, что всё не спит, ждёт чего-то в сердцевине молчания. Его невысказанный страх передаётся, наверное, и дому, и людям, и они тоже не спят, притаившись в своих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребёнок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привстав на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа, — пускай свидетель подтвердит, что тут не заснёшь. Плакал ребёнок тихо, еле слышно, порой затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнётся снова. Медленно проползали десять – двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк переходил в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену, — пускай она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в неё, ни в него, — не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос, настойчиво и тихо увещевающий ребёнка, заглушил детский плач. Она баюкала, утешала, и Петроне всё же представил себе, как она сидит у кроватки или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог себе представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств. Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шёпот, и Петроне стало казаться, что это фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о бездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимом материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она кричит сама, ребёнка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами, ведь ей не надо притворяться — горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в равнодушии рассвета.
Петроне зажёг лампу — спать он не мог — и подумал: что же делать? Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры и фальши? Всё казалось теперь фальшивым — и тишина, и баюканье, и плач. Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой и невыносимой ложью. Постучать в стену — мало. Он ещё не совсем проснулся, хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленно обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям — всем телом, как сороконожка, — и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот невидимый младенец. Он плакал всё громче, захлёбывался, заходился. Там, за дверью, замолчали — должно быть, надолго. А за миг до того он услышал шарканье шлёпанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, но оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь сон он услышал его голос и ещё один — женский, и кто-то двигал вещи за стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющий был явно растерян.
— Как спалось? — по долгу службы спросил он, с трудом скрывая безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, всё равно он завтра уедет.
— Сегодня будет спокойней, — сказал управляющий, глядя на вещи, — ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
— Жила тут, жила — и вот едет. Женщин не поймёшь.
— Да, — сказал Петроне. — Их понять трудно.
На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал всё о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда или злости. «Жила тут, жила…» Больная, наверное, но — безобидная. Ему, а не ей надо было уехать. Поговорить, извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошёл назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь не так. И вообще, пора идти на деловое свидание — нехорошо, если им придётся ждать. Бог с ней, пускай себе дурачит. Просто истеричка. Найдёт другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему ещё нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался — взглянул на доску и увидел, что соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим барьером, он вошёл в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привёл бумаги в порядок. Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый — и не спал: он ворочался в постели, тишина давила его — та самая, которой он добился так хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль подсказала ему, что без детского плача и не уснёшь, и не проснёшься. Плача не хватало, и, когда чуть позже он услышал слабый знакомый звук за заколоченной дверью, он понял — сквозь страх, сквозь желание бежать, — что женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребёнка, чтобы он замолчал, наконец, а они — заснули.
Рассказ «Заколоченная дверь» Хулио Кортасара
