Иные вспоминают градоначальника графа Фёдора Ростопчина, которого обвиняют в поджогах и называют предателем. Однако в действительности 195 лет назад всё было совсем иначе.
Предмет сговора
Некоторые москвичи, едва заслышав о намерении Наполеона двигаться к Москве, моментально подвели под это дело мистическую платформу. Кто-то вычислил, что само имя французского императора, переведённое в цифры, даёт известное библейское число 666. Тут же вспомнили, что в сентябре 1812 г. грядёт юбилей Москвы — 665 лет. Следующий год давал то же самое число зверя. Так что любители мистики были уверены — Первопрестольная эту войну не переживёт. Были тогда на Москве и настоящие диссиденты вроде Михаила Верещагина, прилюдно и вслух читавшего иностранную прессу: «Не пройдёт и 6 месяцев, как Москва и Петербург узрят в стенах своих победителей всего мира».
Граф Ростопчин, что бы про него ни говорили недоброжелатели, паники старался не допускать. Над его ура-патриотическими афишками вроде: «Раздуют тебя, Буонапартий, русская каша да русские щи, не ходи на Москву — побьют!» образованные люди смеялись, однако его вера в непобедимость России воодушевляла простых москвичей. И сам граф, и все вдохновлённые его пропагандой до самого последнего момента верили, что отступление русской армии закончится. А «Буонапартий» именно под Москвой схлопочет так, что побежит до самого Парижа.
Но пока москвичи распевали своё: «Не хвалися, вор-француз, своим славным ПарижОм, как у нас ли во России есть получше города», Кутузов, сведя Бородино вничью, уже принял решение оставить древнюю столицу. Однако расторопный граф, как оказалось, имел в виду и такой вариант. Ещё в августе он сосредоточил в Москве 15 тыс. подвод и потихоньку эвакуировал церковные и государственные ценности, правительственные учреждения и женские учебные заведения. Есть сведения, что Ростопчин и Кутузов, взаимно друг друга недолюбливавшие, буквально за пару дней до сдачи города сговорились. Предметом сговора была Москва.
Какой народ!
Как ни страшно это звучит, но именно Кутузов первым пошёл навстречу инициативе графа сжечь город. Диспозицию пришлось расписывать наскоро. Из Москвы нарочно увозили все «огнегасительные трубы и насосы», а специальные наряды полицейских получили задание поджечь винные склады и баржи с зерном и сеном. Сам Ростопчин покинул Москву, лишь когда в предместья въехал французский авангард.
Поджоги стали для Наполеона неожиданностью. Сначала его ужаснул вид пустынного, покинутого всеми города. Но, расположившись в Кремле, он успокоился, не придав значения «мелким» возгораниям, считая, что это случайность. Проснувшись на следующее утро, Бонапарт стал было рассуждать со своим лейб-медиком о пустячных делах, но вдруг увидел страшное зарево. Он оттолкнул слугу-турка, надевавшего ему сапоги, и вскочил в бешенстве. «Им овладело страшное беспокойство, — вспоминал секретарь императора Сегюр. — Казалось, его самого пожирал огонь, который окружал его в Москве. Из груди его вырывались короткие восклицания: «Какое ужасное зрелище: это они сами поджигают город; сколько прекрасных зданий… Какая свирепая жестокость! Какой народ!»
Это были ещё цветочки. Скоро огонь подступил к Кремлю, и повелитель полумира рванул подальше от явной гибели — в предместья. Тем временем французские отряды дошли до усадьбы Ростопчина. Там они обнаружили пепелище и афишу на дорожном столбе: «В течение восьми лет я украшал эту усадьбу, жил здесь счастливо в лоне семьи… Я поджигаю мой дом, дабы он не был запятнан вашим присутствием. Французы, здесь вы найдёте только пепел».
Уходя из Москвы 22 октября, Наполеон, как известно, то ли из мстительных соображений, то ли пожелав сравняться в жестокой решительности с русскими, заминировал Кремль. Часть зарядов взорвалась, но радости императору это не принесло. И, хотя от взрыва река Москва ещё два дня была серебристой от оглушённой рыбы, хотя были разрушены Грановитая палата и в Кремлёвской стене зияло 5 проломов, главное удалось сохранить. Явлено было и чудо — на наполовину разрушенной Никольской башне оказался совершенно целым образ Николы Чудотворца.
Говорят, что уже находясь в пожизненной ссылке на острове св. Елены, Наполеон при одном только слове «Москва» испытывал глубочайшее волнение и вздрагивал всем телом.
