185 лет назад, 2 марта 1837 года, были заложены традиции увлекательнейшей игры, название которой уже в XX столетии дал Евгений Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт». В роли главного зачинщика этой игры, а по совместительству и человека, установившего некие неписаные правила, выступил император Николай I. Именно он отдал приказ об аресте Михаила Лермонтова в тот весенний день 1837 года.
Хотя день на самом деле был всё-таки зимний: по старому стилю арест Лермонтова состоялся 18 февраля. К тому моменту в Петербурге уже три недели развивались странные и очень неприятные для власти события. Волновались студенты университета. Императору докладывали о неповиновении гвардейских воспитанников, о возбуждении в Училище правоведения и в Лицее. В обществе шли толки о том, что произошедшее — не случайность, а заговор... Словом, столица империи взволнованно гудела и роптала: 27 января на Чёрной речке Александр Пушкин стрелялся с Жоржем Дантесом, бароном де Геккереном. 29 января Пушкин скончался. Однако слухи о его смерти поползли днём раньше. Во всяком случае, именно 28 января официально, по протоколу, датируется стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», ставшее причиной его ареста.
К 2 часам 45 минутам пополудни 29 января, когда Александр Пушкин действительно испустил последний вздох, эти стихи уже переписывались если не тысячами, то сотнями экземпляров точно. Самое интересное, что ни тогда, ни в ближайшую неделю никто и не думал арестовывать Лермонтова и заводить «Дело о непозволительных стихах». По той простой причине, что в них не было ничего непозволительного: первые 56 строк тогда прочёл и сам император, не найдя в них ничего крамольного.
Там действительно ничего крамольного и не было. Во всяком случае, по тем временам. Сейчас, конечно, на автора моментально завели бы дело о разжигании межнациональной розни. Лермонтов счёл нужным упомянуть, что Дантес был в России чужаком:
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
Но тогда преступники ещё имели национальность. Более того, настроение, которое выразил Лермонтов, вполне проходило по разряду патриотических чувств. А Николай I, как известно, был последовательным патриотом. Именно в его царствование был рождён знаменитый лозунг: «Православие. Самодержавие. Народность». Император простил тогда Лермонтову даже увесистую и острую шпильку, адресованную лично ему.
Она крылась в этих словах: «Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы». Всем знающим людям, а уж Лермонтову как прапорщику Лейб-гвардии Гусарского полка и подавно, было отлично известно, что Дантес, поступая на русскую службу и сдавая экзамены на офицерский чин, был освобождён от экзамена по русской словесности. Просто потому, что за него попросил начальник канцелярии военного министра Владимир Адлерберг — доверенное лицо Николая I. Между прочим, русский язык Дантес толком так и не выучил. Шпилька попала по адресу, но император её всё же предпочёл не заметить.
На протяжении примерно десяти дней после смерти Пушкина сохранялось динамическое равновесие. Дантес был взят под стражу. Общество ждало его наказания. Вообще-то, по законам Российской империи за то, что он сделал, формально полагалась смертная казнь. И военный суд этот приговор вынес: «Комиссия военного суда, соображая все вышеизложенное, подтвержденное собственным признанием подсудимого поручика барона Геккерна, находит как его, так и камергера Пушкина виновными в произведении строжайше запрещенного законами поединка, приговорила подсудимого поручика Геккерна за такое преступное действие повесить». Но с одной любопытной припиской в финале: «Впрочем, таковой свой приговор комиссия представляет на благоусмотрение высшего начальства».
Высшее начальство по гвардейской линии сначала соизволило смягчить приговор: «Геккерена за вызов на дуэль и убийство на оной Пушкина, лишив чинов и приобретённого им российского дворянского достоинства, написать в рядовые с определением на службу по назначению Инспекторского департамента». А самое высокое начальство, то есть император Николай I, вообще оставило от приговора лишь видимость: «Быть по сему, но рядового Геккерена как не русского подданного выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».
И, хотя произошло это уже в марте, слухи о том, что Дантес, похоже, выкрутится, причём опять благодаря каким-то ходатайствам очередных «доверенных лиц», поползли ещё в феврале. Они действительно были очень похожи на правду. Дантес осмелел и начал настоящую кампанию, порочащую Пушкина: дескать, в его родной Франции таких сочинителей хватает, так что невелика потеря.
И вот тогда только Лермонтов развернул главный калибр. 7 февраля стихотворение «Смерть поэта» было дополнено 16 строками, где в числе прочего звучала открытая угроза системе, которая заточена под то, чтобы покрывать своих:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!
Сейчас это не так очевидно, но тогда слова «свобода», «закон», «суд», «правда» входили в категорию крайне нежелательных и даже опасных, поскольку ими некогда оперировали декабристы. По сути, это была мощная политическая прокламация, направленная на подрыв существующего строя.
Словом, для ареста Лермонтова были все формальные предпосылки. Между прочим, молодого поэта ожидала примерно та же участь, что и Дантеса: разжалование в солдаты. Это как минимум.
Но слишком велик был резонанс. К тому моменту о Лермонтове уже заговорили если не как о преемнике Пушкина, то близко к тому. В любом случае его голос звучал уже очень громко и выражал настроения того самого слоя общества, на который император, по идее, должен был опираться: русского дворянства, и без того обиженного «засильем иностранцев».
Тогда-то поэт в России и начал становиться чем-то большим, чем просто поэт. Николай это то ли осознал, то ли почувствовал. И понял, что слишком крутые меры принимать не стоит. Лермонтова без суда, одним решением императора, переводят из гвардии в армию с тем же чином и посылают на Кавказ. Наказание это весьма условное. Да и не наказание почти: то же самое полагалось, например, за «шумное поведение в театре» или пьяный дебош. А тут — политическая прокламация и чуть ли не призыв к восстанию!
Так едва ли не впервые в России была признана сила слова. А также последствия употребления этой силы и умение грамотно управляться с носителями этой силы.
