180 лет назад около семи часов вечера в окрестностях Пятигорска состоялась дуэль. Отставной майор Николай Мартынов стрелялся с поручиком Тенгинского полка Михаилом Лермонтовым.
Впоследствии Александр Дюма-отец, один из самых горячих почитателей таланта Лермонтова, напишет: «Пистолетный выстрел во второй раз похитил у России драгоценную жизнь, составлявшую национальную гордость». Первый выстрел, как можно догадаться, раздался на Чёрной речке в 1837 году.
Но кто в те годы догадывался, что Лермонтов — национальное достояние? Святослав Раевский, один из ближайших друзей поэта, уверял: «По поводу его смерти все плакали как малые дети». Однако несколько лет спустя священник Пятигорской Скорбященской церкви Василий Эрастов, отказавшийся отпевать Лермонтова, утверждал: «Вы думаете, все тогда плакали? Никто не плакал! Все радовались. От насмешек его избавились...»
В чём же дело? Кто прав?
Российскую ветвь рода Лермонтовых основал пленник русского царя Михаила Романова Георг Лермонт, шотландский наёмник времён Смуты. В 1613 г. он перешёл в православие под именем Юрий. Как и все Лермонты, он возводил свой род к некоему шотландцу Томасу Рифмачу.
Есть шотландская легенда. Томасу Лермонту, который был горазд играть на флейте и волынке, явилась эльфийская королева и показала ему своё царство и искусство. «После этого он спел такие песни, что женщины плакали, а мужчины грустили. А потом такие, что одни улыбались, а другие хохотали». Но всему есть своя цена. «Томас Лермонт, — гласит легенда, — перестал общаться с людьми. Он их не понимал, а они не понимали его. Люди ему надоели. И Лермонт отправился назад, в Волшебное Королевство».
Ключевые слова — «люди ему надоели». Это справедливо по отношению к Томасу Лермонту и к Михаилу Лермонтову. Вот как пишет Николай Сатин, его ровесник и товарищ по Благородному пансиону при Московском университете, где учился Михаил Юрьевич: «Вообще все товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать».
А вот другой человек, которому посчастливилось познакомиться с Лермонтовым близко, Иван Забелла: «Впечатление, произведённое им на меня, было жуткое. Я видел в нём столько злости, что близко подойти к такому человеку мне казалось невозможным, и я струсил...»
Вот Иван Панаев, литератор, друг Некрасова: «Даже с близкими людьми Лермонтов не был общителен. У него не было ни малейшего добродушия. Ему непременно в кругу общения была нужна жертва, и, выбрав её, он начинал беспощадное преследование».
Николай Колюбакин, разжалованный в солдаты и сосланный на Кавказ за пощёчину своему командиру, был там одновременно с Лермонтовым. Они быстро подружились, но, поскольку и сам Колюбакин обладал «невыносимым характером», столь же быстро и разошлись. До дуэли между ними дело не дошло, хотя Колюбакин, прочитав роман «Герой нашего времени», узнал себя в «пошляке Грушницком». Но при этом он оставил свидетельство о том, что Лермонтов действительно мог играючи настроить против себя не одного человека, а сразу нескольких: «Однажды четверо приятелей наняли фуру и ехали в ней в Георгиевск. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое вызвали его на дуэль. В Георгиевске выбранные секунданты не допустили подобной дуэли — троих против одного — и не без труда уладили дело холодным примирением».
Неужели прав священник Эрастов?
Отчасти — да. Но только отчасти. Маленький Лермонтов был совсем другим. Его бабушка Елизавета Арсеньева, которая, собственно, и воспитала будущую звезду русской поэзии и прозы, писала в своём дневнике о внуке так: «Мишеньке 4 года. Он очень добронравный. Глаза его лучатся умом и добродушием. И даже к посторонним он относится с душевною теплотою...»
Насчёт самой бабушки тоже сохранились воспоминания. «Его товарищи по училищу её уважали и любили. Мы должны были проходить мимо их дачи и всегда видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали крестила своего внука и продолжала крестить всех нас, пока длинною вереницею не пройдет весь эскадрон».
А потом что-то случилось. Маленький мальчик Мишенька, любивший, по словам бабушки, коломенскую пастилу и овсяный кисель, превратился в человека, о котором его кавказский приятель Моисей Меликов скажет: «Миша обладал глазами, сила обаяния которых до сих пор остается для меня загадкой. Глаза эти, умные, с черными ресницами, делавшими их ещё глубже, производили чарующее впечатление на того, кто бывал ему симпатичен. Но иной раз это были не глаза, а две щели, наполненные умом и злобой».
Разгадка этого превращения довольно проста. И говорит о ней сам Лермонтов в своих дневниках. «Я отравлен светской жизнью». «Мне всё наскучило, и люди, и вещи...» «Я не понят...»
Последние слова объясняют многое, если не всё. Безразмерный, почти божественный талант жаждал признания. Здесь и сейчас. Сразу. Тем более что признания и даже поклонения Лермонтов был достоин уже в юности: того же «Демона» написал семнадцатилетний юнкер.
Сергей Довлатов написал: «Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?»
Действительно, кто поверит? Тем более что во времена Лермонтова стихи писали, в общем-то, все. Да тот же Мартынов, застреливший поэта, тоже слагал вирши, причём довольно-таки гладко и технично.
Самое интересное, что по ту сторону фронта к Лермонтову относились как полагается. Среди горцев до сих пор бытует легенда о всаднике в красной рубахе. Михаил Юрьевич действительно надевал во время сшибок красную канаусовую рубаху — из недорогого шёлка-полусырца. И горцы откуда-то прознали, что этот всадник в красной рубашке пишет стихи: «Это русский гегуако. Убить гегуако — величайшее преступление. По красной рубашке не стрелять!»
Гегуако в традиции народов Северного Кавказа — бродячий певец-сказитель, что-то вроде скальдов у викингов. Или, если говорить о шотландской традиции, бардов.
Некоторые из них были злыми насмешниками, а иной раз и невыносимыми в личном общении людьми. Но даже в таком случае каждый из них обладал правом неприкосновенности. Трагедия потомка барда Томаса Лермонта в том, что современное ему общество позабыло свои корни и слишком поздно признало в нём настоящего гения и национальное достояние.
