Почему возникла эта проблема? Что с тех пор изменилось? Возможно, некоторые темы вышли из категории «трудных»? Какие новые вопросы пришли на смену? Они возникают сами по себе или кто-то их ставит? Как поступать историкам, чтобы адекватно ответить на вызов времени? Об этом и многом другом «АиФ» побеседовал с научным руководителем Института всеобщей истории РАН академиком Александром Чубарьяном.
На грани раскола
— Изначально это был чисто рабочий момент. Тогда состоялся съезд учителей истории, на котором, в частности, обсуждали подготовку культурно-исторического стандарта для средней школы. И выяснилось, что есть ряд сюжетов нашей истории, говорить о которых учителям сложно. Скажем, противоположные точки зрения на одно и то же событие или даже отсутствие каких-то чётких документов, размытость источников... Решение тоже было рабочим — пусть учителя перечислят эти вопросы, а академические историки сделают по каждому из них брошюру. И вот уже в процессе перечисления оказалось, что это не какие-то там частные моменты или уточнения. Это глобальные, принципиальные вопросы нашей истории, которые иногда соприкасаются с большой политикой, в том числе и международной, или могут вызвать не скажу раскол, но серьёзные разногласия в обществе. «Трудные вопросы» оказались в центре внимания не только учителей, но и общества в целом. И это пошло на пользу. Обсуждение и поиск новых решений привели к тому, что острота из многих вопросов ушла. Они перестали быть «трудными».
Мы предложили рассмотреть революцию не как одномоментный взрыв, а как процесс, который длился с 1917 по 1922 г.
Революция? Не вопрос!
— Извините, но в это слабо верится. Совсем перестали?
— Скажем так — в значительной мере. Приведу пример — революция. Считалось, что революция у нас может быть только одна — Великая Октябрьская социалистическая. Триумф большевиков, народной власти и справедливости. А то, что произошло в феврале, — это так, что-то буржуазное, никчёмное. Потом был резкий поворот — нет, «настоящая» революция состоялась в феврале, а большевики — это узурпаторы и тёмные силы, которые «всё испортили». Мы предложили рассмотреть революцию не как одномоментный взрыв, а как процесс, который длился с 1917 по 1922 г. Февральская революция как начало, потом Октябрь как важный этап — приход к власти крайне левых сил. Потом Гражданская война как часть революции. Ведь непонятно было: большевики — герои или антигерои? Теперь можно объяснить, что большевики — такие же участники этого длительного процесса, как и остальные, их не надо ни прославлять, ни демонизировать.
— Вы сказали, что «трудные вопросы» касаются международной политики. Но ведь революция — только наше дело?
— Вы так считаете? Смотрите — год назад многие страны Восточной Европы отмечали столетие своей независимости. Литва, Латвия, Эстония, Польша... Они обрели или, в случае с Польшей, восстановили свою государственность как раз в результате «только нашей» революции. На Украине огромное внимание к этому периоду. Недавно там вышла история Украины — книга в 600 страниц. И 300 страниц — половина! — посвящены как раз Гражданской войне. Это для них очень важно, это в их понимании — период независимой Украины, высший взлёт — избавление от власти Москвы. И тут нам уже надо не отмалчиваться, а честно написать — да, формальная независимость была. Но фактически Украина в то время — не более чем протекторат Германии, к тому же раздираемый всё той же революцией, борьбой между белыми, красными, махновцами... Здесь острота вопроса никуда не делась.
С моей точки зрения, советский вариант модернизации — это создание крупной промышленности, но это и коллективизация, проведённая с нарушением всех возможных прав, заложившая основу для отставания и стагнации сельского хозяйства.
Вызов времени
— Какой период истории вызывает больше всего противоречивых оценок?
— Советский период. Кое-какие острые вопросы мы сняли. Например, как относиться к советской истории 1930-х гг. Когда мы делали совместное учебное пособие с немцами (а среди них много сильных специалистов по истории СССР), я предложил такую формулу: «Советский вариант модернизации». Её приняли у нас в штыки. «Условные левые» заявили, что «модернизация» — слово нехорошее, какое-то слишком буржуазное. «Условные либералы» сказали, что модернизация — это хорошо, только к Сталину это понятие применять нельзя, поскольку он олицетворяет дикость и варварство. И тут я получаю материал от немецкого профессора, который спокойно употребляет термин «модернизация по-советски». С моей точки зрения, советский вариант модернизации — это создание крупной промышленности, но это и коллективизация, проведённая с нарушением всех возможных прав, заложившая основу для отставания и стагнации сельского хозяйства. Это и преследования, репрессии, но это одновременно и развитие науки, культуры, образования, здравоохранения...
Однако стоило нам только разобраться с этим вопросом, неожиданно возникли новые трудности. Например, началось массовое восхищение брежневским периодом. Когда говоришь о застое, о серьёзных проблемах тогдашнего СССР, встречаешь довольно резкий отпор — людям, даже испытавшим на себе все прелести погони за дефицитом, кажется, что все тогда жили чуть ли не как у Христа за пазухой. Это тоже новый вызов.
Я вообще считаю, что даже авторская точка зрения в рамках исторической беллетристики имеет право на существование, поскольку поднимает интерес к вопросу.
Но этот вызов, так сказать, естественный, внутренний. Бывают и жёстче. К сожалению, некоторые из них связаны с соседними государствами. Совсем недавно ни у кого не вызывало сомнений, что такое Великая Отечественная война и кто на какой стороне воевал. Сейчас на той же Украине или, например, в Молдавии появилась такая точка зрения, что в Великой Отечественной войне они участия не принимали. Но зато участвовали во Второй мировой. Причём в качестве жертв «главного агрессора» — СССР, который эти страны, оказывается, частично оккупировал в 1939–1940 гг.
— А на этот вызов чем можно ответить?
— У нас есть Ассоциация институтов истории постсоветского пространства, мы готовим книгу по Великой Отечественной войне — такую дискуссионную, с реакцией на эти новые вызовы. Но есть тут одна проблема: профессиональные книги пишутся скучным языком и издаются малым тиражом. Мне известно, что в академической среде иногда с подозрением относятся к тем историкам, которые умеют писать увлекательно. Лично у меня такого предубеждения нет. Я вообще считаю, что даже авторская точка зрения в рамках исторической беллетристики имеет право на существование, поскольку поднимает интерес к вопросу.
