Для истолкования характера сталинской политики не поможет и апелляция к психологическим категориям, позволяющим определить действия Сталина как патологический феномен или выражение невротических комплексов. Подобная диагностика болезненных состояний сознания находит свое завершение в констатации факта персональной декомпенсации, т. е. ситуации, когда пациент оказывается неспособен организовать свою повседневную жизнь, утрачивает жизненную активность и способность действовать. К Сталину это никак не подходит. На людей, которые не входили в узкий круг его приближенных, но с которыми он регулярно встречался (в их число попадает и писатель Константин Симонов, писавший на эту тему), Сталин до последних дней своей жизни производил большое впечатление своим умением держать себя, взвешенными и разумными суждениями, своим (по большей части) спокойствием, знанием дела и присутствием духа. Все это могло быть в какой-то степени наигранным, но нужно помнить, что и свои террористические кампании Сталин планировал с такой же холодной рациональностью, какую демонстрировал окружающим. Его тактическое мастерство, способность учитывать иногда едва ощутимые признаки сопротивления внутри партии, тот факт, что он никогда не бросался в какую-нибудь кампанию или чистку очертя голову, а осуществлял их лишь после тщательной подготовки почвы, – все это свидетельствует о холодном расчете, который несовместим с патологическими состояниями сознания. Единственное, что давало ему возможность осуществлять все содеянное, – абсолютная аморальность, полное презрение к человеческой жизни и уверенность в том, что он выполняет некую историческую миссию, в которой ему выпала героическая роль. Подобная бесцеремонность сыграла свою роковую роль и в его личной судьбе, затронув даже ее самую интимную сферу. Ни споры с женой относительно коллективизации, ни ее последовавшее сразу вслед за этим самоубийство, ни пребывание в немецком плену его сына Якова (в ответ на предложение немецкой стороны обменять его на одного из немецких военачальников Сталин ответил: «У меня нет сына») не смогли заставить его свернуть с избранного пути.
По его убеждению, оба, и жена и сын, предали его самого и дело, за которое он боролся, поскольку он не отделял одно от другого. Точно так же цепь самоубийств целого ряда своих товарищей, попавших в водоворот устроенных им чисток, он воспринимал как акт предательства и как особо коварный удар по партии. В то же время Сталин осознавал (правда, неизвестно, сколь долго), что большинство его жертв, чисто по-человечески, являются невиновными. Он даже признал это в своем выступлении перед директорами из ведомства ВСНХ в 1933 г., однако при этом назвал карательные действия против невиновных необходимыми для общего дела.
При существовавших тогда в России социальных и политических условиях показательные процессы оказывали на население совсем иное воздействие, нежели это можно было бы представить в современном, чуждом советских ценностей, обществе, в котором индивидуумы или социальные группы подготавливаются к участию в публичной жизни и к выражению своих политических убеждений благодаря школьному воспитанию и опыту участия в деятельности общественных организаций. Большевистская Россия, даже в ранние советские времена, не может рассматриваться как общество подобного типа. Возможно, только среднее и старшее поколение обладало здесь хотя бы элементарным школьным образованием, не говоря уже об опыте участия в политической жизни, который усваивали в те времена граждане западноевропейских стран. В советском обществе только начали пробиваться первые ростки понимания того, что оно включено в общий для единой экономики рынок и вовлечено в социальные процессы безличного порядка. Масса населения еще не имела представления об объективном характере тех факторов, которые влияют на экономическую жизнь, о воздействии на хозяйственную деятельность динамики цен на мировом рынке, она не понимала своеобразия отношений между существующими в обществе социальными силами. Скорее наоборот, в сознании людей все еще господствовала идея, будто все происходящее является результатом усилий отдельных индивидуумов и следствием благотворной или вредоносной деятельности тех личностей, которые ими сверху управляют. Крестьяне, составлявшие перед революцией по меньшей мере три четверти населения империи, жили в своем особом мире. Их практика и восприятие мира основывались на сложившихся в их сознании представлениях, которые не имели под собой рациональной основы и содержали лишь зачатки знаний об экономических реалиях спроса и предложения или противоположности интересов общественных классов. В подавляющем большинстве они еще не перешли от трехпольной системы землепользования к рациональным способам ведения хозяйства, т. е. к современным методам севооборота, которые, как ничто другое, заставляют сельского производителя изменять образ мыслей и соизмерять свой жизненный уклад с жизненными реалиями всего общества в целом.
Тот ограниченный мир, который они сумели создать вокруг себя, формировался в течение столетий на основе личных отношений и включал в себя образ в принципе доброго, но чаще всего строгого и карающего Бога народной религии, где важную роль играли магические аспекты. С их помощью можно было оказывать влияние на окружающий каждого крестьянина мир, на погоду, на плодородие земли, на соседа, на господ и на верховного правителя. Жизнь крестьян определялась ритуалами, в первую очередь связанными с самыми значимыми для них событиями, такими, как свадьба, смерть, рождение, и с важнейшими праздниками. У них был свой собственный способ истолкования политических событий. До Бога высоко, до царя далеко, как говорит русская пословица. Между крестьянином и его царем располагались чиновники, полиция, торговцы – все враждебные крестьянину силы, против которых время от времени царь мог употребить власть, чтобы на месте пресекать их злоупотребления. По мнению крестьян, все самое плохое, что с ними происходило, являлось следствием злокозненных заговоров, о которых царь ничего не ведал. Человек, стоящий на самой вершине власти, представлялся им в образе доброго, но строгого отца, который, подобно Господу, сурово карает людей за содеянное, но при этом власть над миром оставляет за добром. Владыка воплощает в себе добро – такой образ мыслей можно было встретить отнюдь не только в сравнительно слаборазвитой России, Как часто во времена Третьего рейха в Германии можно было услышать: «Если бы фюрер знал!..»
Царем, сотни лет после своей кончины воодушевлявшим крестьянскую фантазию, был Иван Грозный: здесь он уподоблялся Богу в образе строгого, а вовсе не «страшного» отца, хотя это последнее качество традиционно закрепилось за ним в переводах его прозвища на западные языки. Этот царь преследовал бояр, враждебных народу, на который они наложили ярмо крепостного рабства. Он обращался к народу и спрашивал, доволен ли тот осуществляемым им судом, который был действительно страшен по своим последствиям. Во всяком случае, согласно народной традиции, Иван Грозный был защитником народа. Естественно, и сам царь Иван, будучи человеком грешным, просил у народа прощения, и народ прощал ему. Нет ничего удивительного в том, что только этот царь, как никакой другой, выступает в мифическом мире крестьян и маленьких людей, в народных песнях и стихах, сказочных преданиях в исключительно позитивном образе. И вовсе не случайно то, что Сталина особенно заинтересовала фигура именно этого правителя России.
Народ и его прощал, конечно, не во всем: он перенес на Сталина столетиями складывавшийся образ этого царя. В свою очередь, Сталин очень хорошо понимал механизм формирования такого способа миропонимания, который был присущ маленькому человеку, крестьянину, пришедшему в город. В самом узком кругу своих приближенных он всякий раз признавался, что народу нужен царь или некая замена царя, ведь он нуждается в человеке, стоящем на вершине власти, чтобы проецировать на него свои надежды и чаяния. И Сталин научился использовать эти механизмы влияния. Он все время старался создать в глазах людей видимость того, что является человеком умеренным, способным примирять враждующие стороны, умеющим находить середину. Но при этом именно он отдавал смертоносные приказы своим кровожадным ищейкам Ягоде и Ежову, как, впрочем, и многим другим, менее видным исполнителям его террористических замыслов. И сегодня нас, людей, живущих в рамках другой культурной традиции, поражает то, насколько эффективным оказался этот сталинский метод воздействия на окружающих. Достаточно почитать воспоминания такого достаточно известного в России писателя, как Константин Симонов. Тот пишет, что и сам он, и многие его современники действительно смотрели на Сталина как на человека, который положил конец кошмарам ежовщины, а самого Ежова подверг справедливому наказанию.
Таким образом, мы видим, что Сталин умел делать все – и развязывать террор, и принимать благодарности за его прекращение. Он тщательно следил, чтобы его имя никак не связывалось напрямую с репрессиями и смертными приговорами. Если это и случалось, то всегда должно было выглядеть как нечто вполне обоснованное. Одна старая коммунистка, проведя много лет в тюрьме и лагерях, призналась на XX съезде партии в 1961 г.: «Я все время защищала Сталина, которого другие заключенные и сосланные только проклинали… Я говорила им: “Нет, не может быть, чтобы Сталин позволял делать то, что происходит в партии. Этого не может быть”».
Обвинения, выдвинутые против сотен технических специалистов, известные нам прежде всего по материалам малых показательных процессов, сегодня могут показаться абсурдными. А на деле они отвечали представлениям простого народа, склонного всюду видеть заговоры. Процесс, возбужденный против руководителей мясоперерабатывающей отрасли, обвиненных в том, что они хотели отравить народ, был чистой воды фикцией. А между тем простой русский человек часто становился жертвой таких коварных выдумок властвующих кругов. В 1682 г. серьезное народное возмущение было вызвано кроме прочего и тем, что народ поверил, будто бояре пытаются всех отравить. Когда во время первого польского восстания в Санкт-Петербурге вспыхнула холера, низшие слои населения искали причину не в распространении заразы, а в действиях поляков или врачей, отравляющих народ. Если кому-то покажется, что такой взгляд на вещи представляет собой наследие далекого прошлого, то можно вспомнить, что и в 1917 г. большевики успешно вели свою пропаганду, распространяя среди народа слух о том, что капиталисты пытаются заморить его голодом.
Данное явление вполне аналогично феномену grand peur (великого страха) времен Французской революции, когда именно названный страх погнал народ на Версаль, где находился король: люди призывали отдать им руки булочника и его сына, имея в виду короля и наследного принца. Это в очередной раз подтверждает мысль о том, что народ склонен все объяснять заговорами. Но Сталин и большевики, в сущности, мыслили точно так же. Показательные процессы с их демонстративными актами признания вины и последующего покаяния опирались на модели поведения и способы истолкования, которые брали свое начало от складывавшейся веками религиозной традиции. Обвиняемые согрешили против государства и партии, и прежде всего против Сталина, доброго царя, более того, наместника Бога на земле.
Сам Сталин, инициировавший создание культа собственной личности, широко использовал такие народные представления. В особенно серьезных ситуациях он даже прибегал к религиозной стилистике. Так, свое драматическое радиообращение 3 июля 1941 г. после нападения Германии на Советский Союз он начал со слов «дорогие братья и сестры»; в одной из рукописных благодарственных заметок, посланных в «Правду» в связи с празднованием его 50-летия, он писал: «Я принимаю ваши поздравления от имени великой партии рабочего класса, которая даровала мне жизнь и создала меня по своему образу и подобию».
AIF.RU БЛАГОДАРИТ ИЗДАТЕЛЬСТВО РОССПЭН ЗА ПРЕДОСТАВЛЕННЫЙ ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ
*Хайнц-Дитрих Лёве (р. 1944) – профессор кафедры восточноевропейской истории Гейдельбергского университета. Учился во Фрайбурге и в Лондонской школе экономики. Преподавал в университетах Фрайбурга и Билефельда, работал в Оксфорде – сначала сотрудником Оксфордского центра аспирантуры по гебраистике и научным сотрудником Вольфсон-колледжа (1987−1990), затем преподавателем факультета русской истории в колледже Св. Антония (1990−1992). С 1992 г. стал ординарным профессором Гейдельбергского университета.
Опубликованные работы: «Антисемитизм и реакционная утопия. Русский консерватизм в борьбе против преобразования государства и общества, 1890−1917» (1978); «Положение крестьян в России: экономические и социальные изменения в сельском обществе Российской империи, 1860−1910» (1987); «Цари и евреи. Реформы, реакция и антисемитизм в России, 1772−1917» (1993). В 2006 г. под редакцией Х.-Д. Лёве вышел сборник, посвященный народным восстаниям в России с 1600 по 1921 г., включающий четыре его статьи. Кроме того, им написано множество небольших исследований о русской национальной политике, о роли интеллигенции в революции 1905 г., об истории евреев в Польше в Средние века и в начале Нового времени, в России и в Советском Союзе; с критикой взглядов Ленина на социальную дифференциацию дореволюционного крестьянства и т. д.
С 1997 по 1999 г. Х.-Д. Лёве был проректором Гейдельбергского университета, в настоящее время является деканом философского факультета и первым спикером Сената Гейдельбергского университета.
