Пётр Романов, историк, писатель, публицист:
Российская империя была не хуже и не лучше других империй. Её строили, раздвигали её пределы и защищали империалисты, а ими были сотни лет, за редким исключением, все русские. Они любили свою империю, искренне полагая, что это единственно возможная и даже оптимальная для России политическая конструкция.
Русским нечего стыдиться ни того, что они были империалистами, ни того, что они свою империю потеряли. Во всяком случае, не больше, чем британцам, немцам, австрийцам, французам. Всем им, так же как и русским, их имперское прошлое было продиктовано судьбой, геополитическими факторами, национальным характером — тем, с чем бороться бесполезно.
Писатель-эмигрант послереволюционной поры Иван Солоневич, рассуждая о российском империализме, писал: «На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества... Мы, при всяких там подозрениях по адресу "коварного Альбиона", относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно, к государственной мудрости британцев... Нам во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос Гегелей, Клаузевицев, Круппов — германскую философию, германскую стратегию и паче всего германскую организацию... Очень много русских образованных людей сочувствовали и наполеоновской империи... Русская интеллигенция... относилась сочувственно ко всяким империям, кроме нашей собственной. Я отношусь так же сочувственно ко всяким империям, но в особенности к нашей собственной».
Пётр Столыпин был одним из самых убеждённых русских империалистов. И он, «сочувствуя всяким империям», в особенности любил «свою собственную». Один из его биографов справедливо назвал своего героя «последним римлянином Российской империи». Он действительно стал последним премьером, попытавшимся спасти страну в тот момент, когда она находилась уже на краю пропасти. Шансы на успех были призрачными, а гибель от руки экстремистов почти неизбежной, так что по духу этот гражданский подвиг и вправду воскрешает в памяти героев древнего Рима.
После отставки Витте и гибели в 1911 году Столыпина рядом с императором вплоть до его отречения уже не появилось ни одной значимой политической фигуры.
Говорят, что, зная о неизбежном покушении, Столыпин постоянно носил в портфеле железную пластину, чтобы защититься от пули портфелем, как щитом. Не помогло, да и не могло помочь. Уж очень не равным был поединок премьера с революцией и безумно жаждавшей её разношёрстной публикой. Здесь были экзальтированные институтки и немалая часть Думы, «несгибаемые» пролетарии и самовлюблённая литературная богема, террористы во главе с Савинковым и большевики во главе с Лениным. Все те, о ком Василий Ключевский как-то сказал: «Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь её».
В России идет динамитная война — только на самого премьера совершено больше десятка покушений, после взрыва инвалидом стала его дочь, но кадет Петрункевич заявляет о невозможности для либералов осудить террор, ибо это будет «моральной гибелью партии». В Думе рассуждают о «столыпинском галстуке». Большевики — о «столыпинском вагоне». В ответ Петр Аркадьевич отвечает: «Сначала успокоение, потом реформы».
И ещё: «Людям свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы. Но иначе правительство должно относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление; эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «Руки вверх!». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: «Не запугаете!».
Ну, а столыпинская фраза — «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» — стала вообще крылатой.
Главную свою надежду Столыпин связывал с аграрной реформой. Он понимал, что если крестьянина вывести, наконец, из общины и сделать из него собственника, то это уменьшит риск революционного взрыва. Некоторые считают, что к реформе премьера подтолкнул прусский опыт. Об этом, например, писала в воспоминаниях его дочь Мария. Одно из имений Столыпиных находилось недалеко от Пруссии, поэтому не сложно было увидеть разницу в положении русского и прусского крестьянина. На свой вклад в дело аграрной реформы претендовал и бывший министр иностранных дел России Извольский: «Я показал ему интересную работу по истории аграрных реформ в Европе... Моя работа в высшей степени заинтересовала Столыпина, и я думаю, что она играла немалую роль в создании его собственных проектов аграрных реформ».
И это возможно. Хотя искать какой-то один западный источник, послуживший Столыпину примером, дело бесперспективное. Правильнее говорить о западном опыте в целом. Но и это не совсем точно. Премьер изучал всё, что мог найти по этому вопросу, но прежде всего обращался к российским наработкам. Ну, а сколько в России спорили по поводу крестьянской общины — хорошо известно.
Да и начал размышлять на эту тему Столыпин задолго до того, как стал премьером. Будучи ещё саратовским губернатором, он писал царю: «Существует непреодолимое препятствие к обогащению, к улучшению быта крестьянского населения... Доискиваясь причины этого зла, нельзя не остановиться на всепоглощающем влиянии на весь уклад сельской крестьянской жизни общинного владения землёй... Естественным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве».
Подготовку к аграрной реформе начал ещё Сергей Витте, под руководством которого два года проработало «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности». И Витте прекрасно понимал проблему, но ему не хватило решимости перейти к практическим действиям. Тем больше заслуга Столыпина. Он пошёл на реформу, несмотря на яростное противодействие со стороны самых разных сил. Чего стоит, например, письмо, написанное ему Львом Толстым: «Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать ужасную деятельность — деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить), губящую ваше доброе имя». Авторитету Толстого премьер, впрочем, мог противопоставить авторитет Достоевского: «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей наделать людей, то наделите их землею — и достигнете цели».
Не вдаваясь в детали реформы, замечу лишь, что она являлась прямым продолжением реформы Александра II. Царь-реформатор раскрепостил крестьян, дав им возможность покинуть помещика и стать свободной личностью. Премьер-реформатор раскрепостил крестьян, дав им возможность уйти из-под тяжкого бремени общины и стать свободным землевладельцем. Столыпин завершал дело «царя-освободителя», но уже в тот момент, когда время было катастрофически упущено. В 1920 году один из ближайших помощников реформатора Александр Кривошеин в эмиграции констатировал: «Трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу же после Освобождения... Если Западная Европа, треща и разваливаясь, ещё обошлась без большевизма (и обойдётся), то потому, что земельный быт французского, немецкого, английского, итальянского фермера давно устроен».
Кстати, радикальный характер столыпинской реформы заставил во многом пересмотреть свои взгляды на общину даже Ленина: «Это — откровенно помещичья программа. Но можно ли сказать, что она реакционна в экономическом смысле? Ни в коем случае... Это законодательство, несомненно, прогрессивно в научно-экономическом смысле».
Подобные признания давались марксистам не без труда, поскольку дискуссия о русской общине, в которой принимал участие сам Маркс, так и не получила завершения. «Основоположник» лишь констатировал здесь особый, отличный от Запада русский путь, но так и не дал объяснения: хорошо это или дурно для революции. «На Западе, — писал Маркс, — дело идёт... о превращении одной формы частной собственности в другую форму частной собственности. У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность». Все эти сомнения пресёк Столыпин. Именно он стал для России антиподом Маркса, противопоставив революционному пути свой эволюционный путь. 
О блестящих результатах преобразований свидетельствовали многие иностранные специалисты. Германская правительственная комиссия во главе с профессором Аугагеном, посетившая Россию накануне войны в 1914 году, сделала тревожный для Берлина вывод о том, что по завершении земельной реформы в России война с русскими будет не под силу никому. А немецкий учёный Прейер, изучавший русскую деревню до и в ходе столыпинской реформы, замечал: «Русский самостоятельный крестьянин из фаталиста всё более превращается в предприимчивого земледельца — европейца. Этот процесс идёт медленно, но безостановочно».
А вот последнее утверждение не верно. На самом деле русские шли вперёд фантастически быстро. Просто слишком поздно начали. Плюс, конечно, роковой и загадочный выстрел Богрова (анархист и осведомитель охранки одновременно). Наконец, война... Поэтому большевики и сумели эволюционный процесс, запущенный Столыпиным, остановить.
Трансформация русского крестьянина в европейца была вновь отложена на неопределённый срок.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
