В 1755 году столицу страны на краю Иберийского полуострова тряхнуло так, что две трети города рассыпались в прах. Спасибо политику и реформатору маркизу де Помбал - он смог не только восстановить, но и создать новый Лиссабон с изысканной барочной архитектурой, элегантными садами и парками, строгой нарезкой улиц.
Этому, привычному глазу туриста, облику португальской столицы – 255 лет. То есть, она моложе Санкт-Петербурга, хотя – удивительное дело – выглядит старше. А разве не это интереснее путешественнику?
Сегодня едва ли не половина исторического центра Лиссабона – пустует. Роскошные дома постройки XVIII века не просто пугают вечерами тёмными окнами – в них зияют пустые глазницы совсем заброшенных квартир. Естественно, обнаружить в них можно кого угодно, а жить по соседству с бродягами редко, кому доставляет удовольствие.
Как мне рассказали местные жители, виной тому старый закон, по которому договор аренды заключался бессрочно, а владельцу запрещалось взимать с арендатора изначально записанной суммы. Говорят, что в самом сердце старого Лиссабона, у площади Коммерции, некоторые до сих пор снимают квартиры чуть ли не за 10 евро в месяц! Арендатор может передавать право аренды ближайшим родственникам, а вот владельцу запрещено выселять жильцов, чтобы отреставрировать дом – даже, если в нём снимает квартиру всего один человек!
Такой безумный по московским меркам, где «лишние» дома ничтоже сумняшеся нет-нет, да и «срежут» бульдозером вместе с жителями, закон скоро отменят. Увы! Ведь обычай, приносящий массу головной боли лэндлордам и убыток казне, и сделал Лиссабон таким непохожим на другие города. Можно часами бродить по его улочкам, настойчиво карабкающимся по холмам, вглядываясь не в колонны и завитки, а именно в чёрные дыры окон. Есть в этом что-то пугающее и бесконечно притягивающее.
В Европе вряд ли можно найти другую столицу, которая умела бы стареть естественно и красиво. Но Лиссабон, благодаря странному закону, пока обладает этим даром. И на самом деле это - настоящее чудо, наблюдать, как дряхлеют улицы, как лицо города незаметно ветшает и покрывается кракелюрами морщинок, – видеть, как и что происходит с ним на самом деле.
Когда я рассказываю об этом знакомым, те обязательно уточняют: «Это что, как в Питере?»
Подождите. Не равняйте обычную разруху с руинами истории. Не старость страшна городу, а попытка заштукатурить его возраст. Никакой эстетики в разваливающейся «хрущёбе», бывшем солдатском бараке или перетянутой уродливыми швами стандартной девятиэтажки 60-х годов нет. Любоваться ими нечего, да и беречь, собственно, тоже.
В Питере же и Москве всегда старались перелицевать именно историческую часть. И ничего плохого в этом нет, не будь это стремление помножено на наш родной менталитет. У нас нельзя быть старым – не только человеку, но и городу. Старый – читай никчёмный, списанный со счетов, вызывающий брезгливость и презрение. Потому очень часто обе наши столицы – и Северная, и официальная – напоминают дамочек из фильма «Смерть ей к лицу». Под девизом: «Мы за ценой не постоим», Питеру и Москве снова и снова замазывают одну и ту же трещинку, перелицовывают, перетягивают, обрезают, ушивают, натягивают, подмалёвывают, отбеливают вставные зубы и как бы не нарочно роняют паспорт в щель за сервантом. И упаси Бог, хоть один турист подумает, что нас нет денег или политической воли настрогать на каждом шагу новых пластиковых общепитов и торговых центров!..
Наверное, потому так завораживает Лиссабон – отсутствием реставрационного мещанства, аристократичностью своего протёртого на локтях камзола, живым примером того, как достойно можно носить и возраст, и не самый толстый кошелёк.
Мне нравилось, что у зданий рядом с моей отреставрированной гостиницей у площади Коммерции, - завалившиеся двери и скрипящие ставни ничейных окон. Мне нравилось слушать постанывания сквозняков в них и идти вслед этим стонам – на саму площадь. А площадь упирается в реку Тежу, несущую свои воды с тяжёлым, чуть затхлым запахом Старого Света к океану. И хотя оттуда, с Прасу ду Коммерсиа, океан не был виден, близость его ощущается так же остро, как то, что именно здесь земля – кончается. Всё, дальше этой площади, насквозь продуваемой своими и чужими ветрами, где камни так отполированы ботинками, что отражают солнце не хуже зеркал, нет ничего. И от этого знания становится хорошо и больно, потому что ты вдруг получаешь всё сразу: и горизонт, неволю, и предвкушение, и предчувствие, и страх, и надежду, и что-то безмерно тяжелое за плечами, и что-то бесконечное впереди.
