«Я обижался на него всегда». Антон Табаков — об отце

Арифметика жизни Олега Табакова внушает безмерное уважение и тонкий трепет.

За спиной у Олега Павловича 60 лет службы в театре и больше 100 ролей в кино.

В 21 год Олег, он же Лелик, вошел в правление самого молодого и самого революционного по тем временам московского театра «Современник».

В 29 лет получил инфаркт.

В 32 — первую Государственную премию.

В 35 стал директором «Современника».

В 39 начал «учить детей», взяв себе первых учеников.

В 50 встал у руля Школы-студии МХАТ.

В 52 создал свою «Табакерку», театр на улице Чаплыгина.

До 82 лет выходил на сцену.

Когда родился старший сын…

О том, что для Олега Табакова театр всегда был на первом месте, говорят многие факты его биографии. Вот, например, родился первенец: старший сын Антон. Ему бы побольше внимания уделить… Не тут-то было!

Вот как рассказывал об этом несколько лет назад Антон Табаков:

— По иронии судьбы я появился на свет на родине отца, в Саратове, где гастролировал «Современник». Из роддома в Москву меня «депортировали» в люльке с незнакомой стюардессой. Та долго отказывалась от «подарка», пока родители не поклялись ей, что ребенка непременно встретят. Встретили. И, надеюсь, ни с кем не перепутали.

Прелести кочевой театральной жизни я испытал вскоре после своего рождения. Как-то, опаздывая на поезд, папа с мамой (актрисой театра «Современник» Людмилой Крыловой. — Ред.) бежали по перрону, схватив меня, тогда еще младенца, в охапку. Состав вот-вот должен был тронуться, поэтому ребенка, словно какой-то сверток, начали по рукам передавать в вагон. Едва родители, запыхавшись, прыгнули на подножку, поезд отошел от перрона. Думаю, сцена была впечатляющая. В общем, в раннем возрасте, да и потом, конечно, жизнь родителей я не облегчал. Однажды, рассказывал отец, не зная, как меня унять, он не придумал ничего лучшего, чем залезть в деревянную кроватку и сунуть мне свою грудь.

Отец вместе с Олегом Ефремовым и Евгением Евстигнеевым в те годы трудился над созданием «Современника» и все свое время уделял любимому детищу. На собственных чад — меня, Мишу и Дениса — времени практически не оставалось.

— Но вами наверняка занимались бабушки и дедушки. Кем были родители Олега Павловича?

— Дедушка Павел Кондратьевич был удивительный! В своих рассказах он поразительным образом умел сочетать научные познания с цитатами классиков, наизусть читал Аверченко... Приезжая в Москву из Саратова, дедушка всякий раз останавливался не у нас, а как человек независимый предпочитал жить в гостинице «Пекин»: для него это был своего рода шик. Для меня же походы к нему становились еще одним развлечением. Дедушка к тому времени был в разводе, очень любил женский пол, и, естественно, ему хотелось произвести впечатление.

Моя бабушка была первой или второй супругой Павла Кондратьевича, а вообще у дедушки было столько жен, что эту цифру даже страшно произнести вслух. В те годы он работал в санатории «Пады» под Саратовом, мы летом ездили к нему погостить. Дед выращивал фантастически вкусные помидоры «бычье сердце». Благодаря своим познаниям в области биохимии он их так удобрял, что они были немыслимых размеров и весили по 2,5 килограмма каждый.

Бабушка, папина мама Мария Андреевна, жила с нами. Врач-рентгенолог, светская дама и эстетка, рожденная в местечке Балта, она всегда была подчеркнуто вежлива и корректна. Надо сказать, Мария Андреевна (а до нее — баба Катя и баба Аня, мои прабабки) с трепетом относилась ко всему, что связано с фамилией Табаковых. В то время мы жили в коммунальной квартире, у нас не было телефона, а чтобы позвонить по автомату, надо было спускаться вниз. Родители бесконечно спорили, кто это сделает. Отец просил: «Люся, ну пойди позвони, мне срочно надо...». Мама отвечала: «Я не могу, ты же понимаешь...» Начиналась перепалка, во время которой качающая меня в колясочке баба Катя с умилением говорила: «Вот Антошенька вырастет, он-то и будет бегать для папки по телефону звонить».

А еще у меня была замечательная няня Мария Николаевна. Она растила моего отца в Саратове. Потом он перевез ее в Москву, и она стала пестовать меня. Поставив на ноги сначала папу, затем — меня, Мария Николаевна, верующая одинокая женщина, с чувством выполненного долга решила, что пора помирать. Зачем жить дальше? Она не видела в этом смысла, тем более что была очень больным человеком: ее мучили тромбофлебит и куча других недугов. И вот Мария Николаевна начала договариваться с отцом: вот, мол, Олежек, ты меня похорони там-то, у меня есть сберкнижка, все готово... Но родилась сестра Сашка — и случилось чудо: няня воскресла, хотя действительно была на пороге смерти. Обретя смысл жизни, она еще восемь лет жила, забыв о своих болячках.

Мне было лет пять, когда папе и Евгению Александровичу Евстигнееву выделили малогабаритные квартиры в новом блочном пятиэтажном доме в районе метро «Аэропорт». Но очень скоро мы перебрались на Тверскую-Ямскую, в довольно большую квартиру, правда,  на последнем этаже и, как положено, с протечками.

Казалось, он работал 24  часа в сутки

— Отец в те годы был общественным директором «Современника», ходил с большим портфелем и помогал решать в театре административно-хозяйственно-художественные вопросы. Он всегда или почти всегда делал то, что хотел, и по-другому жить не мог. Так что определенный его культ существовал и дома. Если был голоден — все кидались его кормить. Если был сыт — веселился, шутил, и все радовались вместе с ним. Мама пыталась обратить внимание на заботы, связанные с ней, с детьми, с домом, но отца они волновали мало.

Казалось, он работал 24 часа в сутки. Думаю, из-за этого в 29 лет у него случился обширный инфаркт. Положение было настолько серьезным, что друзья приходили к нему прощаться. Только после этого папа научился отдыхать. Например, вернувшись с репетиции, он всегда спал перед вечерним спектаклем. Вокруг могло происходить что угодно, — гроза, землетрясение — но отец знал, что организм нуждается в восстановлении, и мог спать стоя, лежа, сидя. Эта способность передалась и мне. Хотя я никогда не думал, что мне она может пригодиться. Тем более что я сам, в отличие от отца, не слишком серьезно относился к театру. Отец таланта во мне не видел и рекомендовал обратить внимание, например, на завод «Калибр».

— Когда вы осознали, что ваш отец — знаменитый актер?

— Мне кажется, я всегда предполагал это, потому что видел его не только дома, но и на экране. Другое дело, что я считал это естественным. Однажды произошла такая история. Мы поехали к дедушке в деревню Пады под Саратовом (мы часто ездили туда на папиной «Волге», всегда по одной и той же дороге, мимо разных русских деревень со старинными названиями типа Конь-Колодец) и где-то возле Воронежа попали под дикий проливной дождь. Представьте себе: грунтовая дорога, мокрая глина, суглинок, колеса пробуксовывают... Короче, застряли капитально. Под жутким ливнем, в ночном кошмаре пытаемся в ближайшей деревне отыскать трактор. Долго стучим в дверь какого-то дома, пока нам наконец не открывают... А дальше — немая сцена. В те дни (это были семидесятые годы) по телевизору как раз демонстрировался фильм «Семнадцать мгновений весны». Вышедший на крыльцо сельчанин просто обалдел: предположить, что в его деревне Конь-Колодец застрянет машина «самого Шелленберга», он, понятное, дело, не мог. Нас не только вытащили, но и обогрели, накормили и оставили ночевать. Вот она, волшебная сила искусства!

— Вы обижались на отца?

— Я обижался на отца всегда. И то, что он не взял меня к себе на курс, а потом в театр, — это как раз ерунда. Другое дело, я считал, что он очень мало уделяет мне внимания, что несправедлив, слишком категоричен. Хотя в «Табакерку» отец все-таки меня взял...

— Ну о чем-то вы с ним все-таки беседовали?

— Помню, папа рассказывал, что в молодости покупал по 10-15 экземпляров приложения к журналу «Красноармеец», в котором печатались «Озорник» Ардова, «Прекрасная дама» Толстого, «Золотой теленок», и хранил эти книжечки до тех пор, пока они не становились дефицитом, после чего продавал их за большие деньги. А в 9 лет он припрятывал от родителей довески от буханки: хлеб тогда выдавали по карточкам. Когда скопленные кусочки по весу составили целую буханку, он отнес их немецкому военнопленному, который ремонтировал школу, а тот в обмен сделал ему деревянный автомат…

Удавалось ли отцу скрывать свой обман?

— Если уж вернуться к теме обид, то больше всех в нашей семье, вне всякого сомнения, страдала мама. Когда папа стал директором «Современника», она фактически осталась без ролей. Отцу проще было сказать ей, чем кому-либо из артистов: «Люся, ты пойми, я исполняющий обязанности директора театра. Ну как я могу? Ну дам тебе роль, и как я буду людям в глаза смотреть? Неловко, некорректно это...» Иногда он был искренен, иногда кривил душой...

— И вы, и ваша сестра Александра были сильно обижены на Олега Павловича, когда он ушел к Марине Зудиной. Какую боль он причинил вашей маме, и говорить не приходится…

— Родители не ладили давно. Часто скандалы возникали из-за ерунды, из-за какого-то пустяка, а закончиться могли чем угодно. Удавалось ли отцу скрывать свой обман? Мне было понятно, что происходит, думаю, матери — тоже. Да и Саша, вне всякого сомнения, догадывалась. Но мы делали вид, что все нормально. Папа потом объяснял, что скрывал роман с Мариной исключительно из нежелания причинить нам боль. Он сам испытал это на себе, когда его отец, которого он очень любил, оставил мать. Вернувшись с войны, мой дед привез новую семью и ушел из дома. Папа тогда действительно очень страдал (в ту пору ему было лет 13), но я не уверен, что воспоминания о тех переживаниях были главной причиной того, что он так долго не решался оставить нас. В каком-то интервью отец рассказал об эпизоде, который все расставил на свои места. Будто в очередной раз, вернувшись со съемок, уставший и раздраженный, он спросил нас с Сашей: «Что вас связывает со мной?» Мы вроде ушли от ответа, и тогда что-то в нем надорвалось. Ему показалось, что дома его не уважают, тем более что отношения с мамой уже лет десять как испортились, и она в порыве не раз говорила: «Нам надо развестись». Мне его рассказ кажется слишком театральным. Может, он спрашивал, может, мы что-то отвечали. Но не те слова и не в том контексте. Мать многое позволяла отцу и делала все, чтобы ему было хорошо, комфортно, чтобы он мог заниматься любимым делом.

Представить Олега Табакова вне сцены было действительно трудно. Сам он признался как-то: «Занятие театром — работа почти солдатская. Не хочется — надо! Холодно — надо! Жарко — надо! Я был директором „Современника“, когда умерла мама. Похоронил ее — и тут же должен был выйти на сцену… Человек должен быть счастлив от того, что он делает. Если бы мне не давали играть, я бы платил, чтобы выйти на сцену… Немного, рублей по триста, но платил бы…»