Кинооператор Эдуард Розовский, снявший фильм «Человек-амфибия», сказал про Владимира Коренева: «Володя — человек не от мира сего. Все в нем работало на Ихтиандра: наив, непосредственность, неприспособленность к земной жизни. Даже его двигательный аппарат. Он и сейчас, уже в возрасте, движется как марсианин, по-иному держит тело. Он иноходец среди нас». С момента выхода знаменитой картины на экраны прошло немало времени, а народный артист и ведущий актёр Театра им. Станиславского так и не переменился.
«АиФ»: Артисты часто стремятся скрыть свой возраст. А вы, Владимир Борисович?
Владимир Коренев: В актерской профессии много женского. Мужчины-актеры каждый день смотрят на себя в зеркало и думают — а, черт, еще одна морщина, уже Чацкого не могу играть, уже Гамлета... Это внутренний страх — раньше времени перейти в следующее амплуа. Хотя я не люблю людей без возраста. Однажды на банкете видел 70-летнюю кинозвезду — она сделала себе во Франции подтяжки, все как положено. Единственное, что ее выдавало, — пигментные пятна на шее и руках. И взгляд, в котором не было желания. Глаза снулой рыбы — первый признак импотенции, в том числе и творческой. Это не по мне. Надо жить страстями. «Лучше быть самым молодым из стариков, чем самым старым из молодых».
— Я не считаю, что мне так уж много лет. Скорее, в самый раз. Однажды мы ехали из Питера в одном купе с Ефимом Копеляном, и он сказал: «У меня сейчас “золотой” период. Это когда ты уже умеешь и у тебя есть силы. Возраст мастерства». А потом разлил по рюмкам водку и прибавил: «Актеры находят себя именно в это время». Ему тогда было столько же, сколько мне сейчас. И теперь я испытываю те же чувства.
Знаете, что такое возраст? Это болезнь. На ней нельзя зацикливаться. Иначе ваш «золотой» период сократится, как шагреневая кожа.
— Вы мнительный человек?
— Иногда. Подвержен беспричинным страхам, как собака, которая вдруг начинает дрожать и скулить во сне. Очень тревожусь за близких. Для меня любовь — это страх. Жуткий, животный страх потерять близкого человека. Но все мои сомнения, огорчения и радости перерабатываются на сцене. Получается как бы творческая колбаса. И я опять в форме.
— Кто вы вне театра?
— Я сибарит. Люблю поваляться с книгой на диване, выпить вина. Много курю. На даче копаю грядки. Обожаю внука Егорку. А на спорт люблю только смотреть.
— Диетами увлекаетесь?
— Нет необходимости. Я астеник и, видимо, еще и неврастеник. Характер — от депрессии к эйфории. А неврастеники редко бывают полными. На сцене много двигаюсь, даже танцую. Играю по 20 спектаклей в месяц, и все главные роли. Да вы на меня посмотрите! Только раз в жизни взял бюллетень — вырезали аппендицит. Даже карточки нет ни в одном медучреждении. А еще помогает генетика: отец — морской офицер, контр-адмирал, дед-крестьянин дожил до 90 с лишним.
— Сильно переживали, когда пришлось менять амплуа?
— Наоборот, понял, что пора уйти в характерные роли. Умные актеры так и делают. Жерар Филип в 33 сказал: «Я не играю больше героев-любовников!». А я — еще раньше. И оказалось, что я по природе характерный актер. Люблю комедийные роли. В трагедии смерть предопределена: рок, судьба, и ты знаешь, что герой все равно погибнет. Но катарсис, возникающий от ощущения сопричастности к чьей-то трагедии, — это еще не весь театр. Я больше люблю смеяться.
А к возрасту отношусь философски. Монтень говорил, что вся жизнь — подготовка к смерти.
— Еще одна фраза: «Мы не боимся смерти, а просто не хотим ее».
— Это инстинкт — отодвигать от себя мысль о неизбежном конце. Природа распорядилась мудро: мы сами уходим из жизни, когда выживаем ее до дна. Круг желаний сужается, огонь угасает, и человек уходит легко. Этого не надо бояться. И с этим нельзя шутить. Пусть страшная холодная стена, которая была от меня далеко, приближается, но, подходя к ней, я меняю и взгляд на проблему. И мне уже не так страшно.
Конечно, не хочется стареть. Лучше быть богатым и здоровым. Но стать в позу и прятать голову в песок? Лучше уж тогда вообще об этом не думать! У меня нет ностальгии по юности. А есть мечта: напиться на свадьбе внука. Если я надерусь за столом на равных со всеми молодыми, это и будет катарсис.
— После «Человека-амфибии» весь подъезд вашего дома был исписан губной помадой. Какие комплименты сейчас говорят вам поклонницы?
— Что я с годами становлюсь лучше, как старое вино. Но это на сцене. А в жизни — я не тот херувим, образ которого был запечатлен в Ихтиандре. Пока что я не хочу писать мемуары. Однажды заключил с одним издательством договор на книжку, купил тетрадь, уехал на дачу, закончил там первую главу, а потом вернулся домой, стал копаться в альбомах по живописи и попал на знаменитый автопортрет Ван-Гога с отрезанным ухом. И подумал: вот человек, который потерпел полное фиаско как личность и как художник. Он нашел в себе мужество признаться в этом. А я не могу. Не в силах сказать о себе всю нелицеприятную правду.
— А она есть, такая правда? Вы производите впечатление человека состоявшегося.
— Я про себя все знаю. Наверно, на последней исповеди, когда поп придет меня причащать, я ему все расскажу.
