«Офицеры и ополченцы русской литературы». Отрывок из новой книги Прилепина

В середине февраля стало известно, что знаменитый российский прозаик Захар Прилепин получил звание майора в войсках самопровозглашенной Донецкой Народной Республики. Но перед этим он успел написать книгу о русских классиках, творческая биография которых тоже переплетается с военной.

Книга «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» создана на основе документов разных эпох. Её героями стали поэты и прозаики «золотого века», которые предстают перед читателями в непривычных образах: поручик Гаврила Державин, штабс-капитан Константин Батюшков, генерал-майор Павел Катенин, корнет Петр Вяземский, ротмистр Петр Чаадаев, майор Владимир Раевский, штабс-капитан Александр Бестужев-Марлинский и другие.

АиФ.ru знакомит с отрывком из главы, посвящённой генерал-лейтенанту Денису Давыдову, одному из самых ярких представителей «гусарской поэзии».

Отрывок предоставлен «Редакцией Елены Шубиной»

«Прости меня, Петя». СБУ завела дело на писателя Захара Прилепина Подробнее

* * *

Русский народ, при всей своей внешней суровости, очень поэтичен и сентиментален, он ценит свойственные ему самому черты в тех, кого выбирает своими героями.

Да простят мне вольность сравнения, но Давыдов был, как ни парадоксально, в некотором роде Высоцким своей эпохи.

Нет, положение он занимал несравненно большее, чем Высоцкий: всё-таки Давыдов был в полном и прямом смысле этого слова герой, государственный человек, военный тактик, во многих своих записках ещё и, как сегодня это называется, политолог; в поэзии — предвестник и товарищ Пушкина, а значит, и всей русской литературы как таковой.

Но всё-таки в числе прочих ниш Давыдов занимал и ту, что займёт впоследствии Высоцкий.

Давыдов как-то вспоминал о своём приезде в армию в 1831 году: «Удивительно и непонятно впечатление, произведённое моим появлением... Неужели тому причиною... несколько разгульных стишков, написанных у дымных бивуаков и, по словам педантов, исполненных грамматических ошибок? Проезд мой... был истинно триумфальным шествием! Не было офицера, знакомого и незнакомого, старого или молодого, не было солдата, унтер-офицера на походе, на привалах или на бивуаках, которые бы, увидя меня и узнав, что это я, не бежали бы ко мне навстречу или, догнав меня, толпами не окружали, как какое-нибудь невиданное чудо».

Портреты его были на постоялых дворах, в девичьих комнатах, в крестьянских избах, и, заодно, в кабинете писателя с мировым именем и современника Давыдова Вальтера Скотта.

Кого так ещё любили?

Такой народной славой до Дениса Давыдова не обладал ни один русский сочинитель, и считанные обладали той же славой после.

Давайте представим: если у Давыдова в руке не сабля и не пистолет — чего ему не хватает? Конечно, гитары: она была бы абсолютно уместна в его случае.

И тот самый знаменитый рисунок В.П. Лангера с изображением бородатого Давыдова — он вполне себе взаимозаменяем с фотографиями Высоцкого эпохи «Вертикали» и «Коротких встреч» или его проб на роль Емельяна Пугачёва.

А учитывая то, как легко от Пугачёва Высоцкий шагнул к поручику Брусенцову — офицеру и дворянину — в фильме «Служили два товарища», сходство Высоцкого и Давыдова приобретает ещё более глубинные свойства.

Высоцкий мог бы его сыграть; и никто б потом не поверил, что у Давыдова был высокий голос, а не густой и «хрипой».

Только героическая биография Высоцкого была по большей части выдуманная — спетая и сыгранная; гусарил он, всегда подсознательно желая быть если не «как Давыдов» (слишком далеко), то хотя бы «как Симонов». Ах, как бы ему это понравилось: хоть немного по-настоящему повоевать!

А Давыдов — и был Давыдов, и судьба у него была своя: кочевая, пьяная, любовная, военная, наконец.

И заодно с перцем остроумных басен и эпиграмм. В силу этого едкого остроумия Давыдова отчего-то стремились иной раз выдать за певца свобод и противника всяческого самодержавия, а он, как и Высоцкий, был консерватор, всю жизнь воспевавший стать, в первую очередь ратную, русского человека. Но если зажмуриться и представить себе небритого, ещё молодого, между одной и другой войной запившего на недельку Давыдова, набренькивающего с утра вот такие стихи, то кто, пусть и со скидкой на эпоху, явится перед вами, как не Владимир Семёнович:

Я не чердак переселился:
Жить выше, кажется, нельзя!
С швейцаром, с кучером простился
И повара лишился я.
Толпе заимодавцев знаю
И без швейцара дать ответ;
Я сам дверь важно отворяю
И говорю им: «Дома нет!»
В дни праздничные для катанья
Готов извозчик площадной,
И будуар мой, зала, спальня
Вместились в горнице одной.
Гостей искусно принимаю:
Глупцам — показываю дверь,
На стул один друзей сажаю,
А миленькую... на постель.

Эти сочинённые в 1811 году Давыдовым стихи, между прочим, так и называются — «Моя песня».

Считают, что эта интонация, так легко ложащаяся на элементарные аккорды — ля минор, ре минор, ми мажор, — пришла к нам откуда-то из Одессы; полноте, русские аристократы из породы татарских князей умели это делать не хуже; нет, даже лучше.

В первую очередь потому, что в случае Давыдова маргинальность была наигранной, а мужественность — природной; а в случае куплетистов, явившихся через полтора века, — ровно наоборот: природная маргинальность при наносном мужестве.

Мы здесь не собираемся даже в предположительном контексте размышлять о влиянии Давыдова на Высоцкого — его, скорей всего, не было; достаточно того, что Давыдов повлиял на Пушкина. И, если скороговоркой, на Фёдора Глинку, на Лермонтова, на Владимира Бенедиктова, а через него, да-да, на Игоря Северянина, и на Георгия Шенгели; а дальше уже сложней история.