У меня, знакомого с Его Сиятельством не 50, а, кажется, 250 лет, всегда было ощущение, что Гриша Лепс начинает день с медитации, и если прежде всякий такой сеанс был посвящен теме неминуемости Триумфа, то теперь — теме благополучия близких.
При мне он всегда вел себя как человек с воспаленным разумом, знающим, что рожден, чтобы звезды с неба хватать. Он и в когда пикантном, когда пасторальном Сочи, в наши золотые годы, слыл парнем лучезарной незлобивости, которая сочеталась с крайней коммуникабельностью. Он мог осыпать вас, как меня, бешеной бранью, но глаза его при этом всегда оставались добрыми.
Я лично присутствовал при том, что у его никчемных квазиколлег жизнь сбывалась прямо на глазах, а он не двигался вперед, пробавляясь «саунной» славой; сильнейшим образом эту стагнацию переживая, но виду не показывая. При этом закладывал за воротник, но не с кавказским изяществом, а неистово — до такой степени, что наш общий знакомый году в 2001 сказал с недобрым предчувствием: «иссякнет скоро». (Товарища, кстати, звали Мурат Насыров, и даром что он был изрядный малый, а иссяк гораздо раньше, много раньше же вкусив славы, но с ней не совладав).
Главное, что можно и нужно сказать о ГЛ, это вот что: лицо его (как лицо каждого из нас, мнивших себя чегеварами) стало хуже, а выражение лица — лучше.
С голосом — иная история.
Мощнее и красивее голос мало у кого есть, но и чрезмернее — тоже, а чрезмерные голоса, когда они заполняют пространство, утомляют.
С другой стороны, как изрек старик Марк Твен, нет большей вульгарности, чем чрезмерная утонченность, и ГЛ принял эти слова за концепцию. Даже мармеладную «Натали» он сдобрил традиционной для себя напускной вальяжностью не привыкшего распускать нюни бонвивана.
Он появился в Москве, разбитной и голосистый, и было понятно сразу, что ему будет трудно интегрироваться в среду одномерных, горизонтально ориентированных коллег, мнимо значительных. Это с годами понимаешь, что главное чувственное переживание — это память — она и компас, и камертон, а тогда — что петь и как, окромя пьесок западных старичков (имеется в виду — перепевки). У ГЛ была претензия петь только самые-самые песни, а где их было взять, материальчик был слабенький, его эпическому надрыву не соответствовал. До «Рюмки водки на столе» было спето столько элементарных песен, в этой части биографии жирным шрифтом выделять нечего. Хронический недосып, «пересып» сами знаете чего, эсхатологические мыслишки — много вы знаете людей, справившихся со всем этим дерьмом?
Я пишу про одного такого прямо сейчас.
В ночных клубах, где ГЛ приходилось разогревать бездарей, мне приходилось слышать вольные трактовки известного «такой брильянт — и в таком навозе». Его вариант «Паруса» Высоцкого стал и заявкой, и прорывом. Оглядевшись по сторонам, уже можно было узреть и услышать спорящих про ГЛ. Мнения: развязность блатная, блеск, мощь. Кого мы имеем на сегодня? Совершеннейшего, при всем однообразии, гения вокального дела, работающего со слушателем таской и лаской. Он может гениально перепеть «Озеро Надежды» и пьесу «Любэ» о потерявшемся, но чистом помыслами мужике — и при этом записать одномерный, построенный на газетных фельетонах альбом дуэтов с товарищем Розенбаумом. Он может с побрательником Меладзе записать мощную и прозрачную отповедь людской черствости ("Оглянитесь") — и при этом 400 раз, как другой любимец муз, Иконостас Михайлов, ввинтить всуе ссылку на Боженьку. Он высокомерен только с высокомерными, для всех остальных он Гриша, НЕ звезда, а певец, могущий перевести на человеческий язык ветра, шорохи, розу ветров, закодировать яблоневый дух, склеить разбитое сердце.
3везды так не умеют. Они не знают, что звезда — это всего-то шар раскаленного газа.
