Выше только королева. Как россиянка стала профессором математики Кембриджа

Кембридж — вуз невероятно консервативный. Россиянка Наталия Берлова стала полным профессором математики (так в западной системе называется преподаватель высшей ступени) знаменитого вуза и, можно сказать, вошла в его историю — за восемь веков существования университета женщина заняла такую должность впервые. Наталия рассказала АиФ.ru о трудностях, которые испытывают женщины в науке, идеальной школе и гаджетах будущего.

Квантовая революция

Полина Седова, АиФ.ru: Наталия, почему за 800 лет в Кембридже до вас не было женщин-профессоров математики? Это проблема дискриминации, или дело в чём-то другом?

Наталия Берлова: Нет, это не та дискриминация, о которой мы привыкли говорить. Это вполне естественная закономерность. Исторически наука не воспринималась как занятие, соответствующее семейному укладу, ведь многие семейные заботы о доме и детях ложатся именно на женские плечи. И женщинам-учёным сложно выключить голову в пять часов вечера и пойти забирать детей из сада или учить с ними уроки. Научная задача всё время с тобой, даже ночью… А если в семье оба супруга учёные? Тогда вступает в силу так называемая проблема «двух тел»: как двум учёным найти работу в одном и том же или хотя бы в близко расположенных университетах при дефиците профессорских мест.

В некоторых странах, например в Штатах, пытаются решить эту проблему: университеты, чтобы заполучить специалиста, находят место и для его супруга. Такого человека называют «прицеп», и даже если он великолепный учёный, его всегда будет преследовать то, на основании чего он получил место. В Кембридже и Оксфорде же наоборот, смотрят лишь на достижения, на научный вклад и не делают никаких уступок для членов семьи. Что правильнее, не знаю. Но проблема есть.

В становлении женщин-учёных свою роль играет и воспитание девочек. В Англии они если и идут в науку, то чаще занимаются биологией или химией. Считается, что для семьи эти области «удобнее», при необходимости можно уйти из науки в медицину. С математикой и физикой сложнее, эти науки труднее «приложить», в другую профессию уйти сложнее.

— Казалось бы, в современном мире остаётся всё меньше и меньше загадок. Яблоки падают, планеты вращаются, но учёные всё равно постоянно над чем-то работают…

— В начале прошлого века действительно считалось, что физика себя исчерпала. До того момента, как были обнаружены квантовые закономерности, идущие вразрез с законами классической механики. И всё представление о мире разрушилось. Теперь есть разрозненные части: классическая механика, объясняющая движение знакомых нам предметов, квантовая механика, действующая на уровне мелких масштабов, есть теории космологии. И соединить все теории в одну не получается, есть фундаментальные противоречия, и они очень сильно мучают физиков. Парадокс: мир устроен просто, и мы видим эту простоту, но описать и объяснить её не можем.

— Расскажите о вашем прорыве в изучении квантовых вихрей?

— Мы создали новую математическую конструкцию, включающую в себя теорию сверхтекучести Ландау, за которую он получил Нобелевскую премию в 1962 году, и квантовые эффекты (вихри), которые ещё не были открыты, когда Ландау создавал свою теорию. Вихри двигаются внутри сверхтекучей жидкости: разделяются и снова сливаются, формируя связки и переплетения, и подчиняются законам не классической, а квантовой механики. Было много попыток поправить теорию Ландау, но описать движение и видоизменение квантовых эффектов удалось лишь нашей команде. Мы не знаем пока, большой это прорыв или нет, мы просто взглянули на проблему с другого угла.

— Обычных людей, не учёных, всегда интересует прикладная сторона любых открытий. Уже можно предположить, как ваши исследования будут использоваться на практике?

— Наши исследования относятся к фундаментальной физике, мы хотим познать мир, природу физических явлений. Для нас практические применения вторичны. Но в данном случае выход на практику всё же есть, и очень существенный. Проблемы сегодняшней электроники заключаются в достижении максимальной скорости передачи информации. Электроны, на основе которых сейчас работает почти вся электронная техника, — маленькие, но медленные частицы. Передавать информацию в компьютерном чипе быстрее они уже не смогут, предел достигнут. Существуют другие частицы — фотоны — частицы света, они очень быстрые, но очень большие и не взаимодействующие: в наноустройства их не поместишь, контролировать их тяжело. Поэтому возникла идея строить новые материалы на основе соединения электрона и фотона. Это возможно в том числе и на базе наших исследований. Новые виртуальные частицы могут лечь в основу нового поколения электронных приборов. А это значит, что устройства, датчики, лазеры и многое другое будут сверхчувствительными, будут обладать новыми свойствами, например передавать и обрабатывать информацию быстрее.

Куда пропал престиж

— Вы были аспирантом в МГУ, но защитились уже в США и работу вели за границей. Есть ли разница в организации научной деятельности в России и за рубежом?

— Я пока мало знакома с российской научной системой, хоть с прошлого года являюсь деканом Сколтеха (год назад Наталия приехала в Россию и создала здесь научную группу на базе Сколковского института науки и технологии, одновременно став его деканом). Я понимаю мотивацию реформирования РАН — прийти к западному образцу слияния образования и науки. Мне нравится организация западной науки, это гибкая система, где каждый может найти свою структуру для занятий интересующей проблемой. Учёные все разные: кто-то настроен на создание больших исследовательских групп, кто-то — на работу наедине с листом бумаги. Наука должна быть разной — и на базе небольших университетов, и в крупных академических центрах.

— Как вы думаете, если бы вы в 90-х не уехали за границу, вы смогли бы достичь в России ступеньки, сопоставимой с той, на которой сейчас стоите в мире науки?

— Однозначно, нет. Начальные условия были не те. Кроме того, последние 20 лет у нас целенаправленно душили и уничтожали науку. В этой сфере остались только те, кто не смог никуда уехать или кто смог встроиться в систему. Многие мои друзья-учёные тогда выбирали: остаться в университете или пойти мыть окна. Те условия были несовместимы с занятием наукой. Я могу себе представить, каких усилий стоило сохранить лаборатории на международном уровне, и преклоняюсь перед российскими учёными, которые смогли это сделать. Но сейчас я хотя бы вижу, что какие-то выводы сделаны и есть положительная динамика. Хочется в этом поучаствовать и помочь.

— Но и сейчас «утечка умов» не прекратилась?

— В России по-прежнему нет адекватных условий для науки. Довлеет бюрократия, драконовские условия для закупки реактивов и оборудования, учёный постоянно должен доказывать, что он не вор. Но самое главное, потерян престиж профессии учёного. Во время одного из моих приездов в Россию я встретила свою бывшую учительницу. Узнав, что я работаю учёным в Англии, она меня спросила, не чувствуют ли я себя человеком второго сорта. Я очень удивилась и смеясь ответила: «Я — профессор Кембриджского университета, в английской иерархии выше меня только королева». В России же всё по-другому.

— У нас потерян и престиж учителя…

— Роль учителя абсолютно критична в становлении любого человека, но учёного — особенно. Я помню мою замечательную первую учительницу из оренбургской школы № 64 — Зою Петровну Нестерову и учителя математики из школы № 6 Солнечногорска (Подмосковье) — Софью Борисовну Темптемышеву. Софья Борисовна видела, что школьная программа даётся мне слишком легко, и приносила мне интересные задачи, и я их тихо решала, сидя за последней партой. Среди учёных для меня примерами людей, бесконечно преданных идеалам науки, являются мои научные руководители в Московском госуниверситете и в США: Дмитрий Борисович Силин, Пол Робертс и Луис Ховард.

Индивидуальные ученики

— Ваши дети учились в Англии, а теперь учатся в России. Как вы можете оценить европейское среднее образование?

— Сейчас они учатся в Ломоносовской школе в Москве, сын в 7 классе, дочь — в 3. Могу сказать, что начальная школа в Англии более расслабленная, особых требований к ученикам там не предъявляют, но и не отбивают охоту учиться, как это часто бывает в российских школах. В целом, в России нет такого индивидуального подхода к ребёнку, западное образование с этим справляется лучше.

Английская школа — это игра, которая не требует напряжения. Там не загружают малышей, как в русской школе, нет, например, домашних заданий. Нагрузка увеличивается с определённого возраста. Но в наших школах всегда давали более последовательное, систематическое, научное образование.

— Насколько сильны различия в высшем образовании в Европе, США и в России? Ведь вы работали в университетах всех этих стран.

— Кембридж — не совсем показательный в этом отношении университет. К нам ведь попадают лучшие из лучших, «сливки». Чтобы пройти к нам, ученик должен ещё в школе доказать, что он этого достоин. Мы интервьюируем будущих студентов ещё до экзаменов в школе, тестируем, оцениваем. И часть из них приглашаем на летний трёхчасовой экзамен, сообщая, что они пройдут, достигнув такого-то уровня. И самое интересное, что этот уровень устанавливается для каждого индивидуально. Если мы знаем, что ученик пришёл из хорошей частной школы, то и требуем от него большего. И наоборот, если приходит выпускник государственной школы, получивший меньше знаний, но талантливый и мотивированный, мы снижаем планку. И эти дети «выстреливают» при должном образовании.

В США от студентов не требуют узкой специализации с первого курса, при поступлении большое внимание отводится общественной жизни абитуриента. Начинают они слабее европейских студентов, но раскрываются в аспирантуре.

— И работают на благо этой страны?

— Наука — интернациональное понятие. Ещё Чехов говорил: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука». И всё же, когда страна создаёт хорошие условия для учёных и это приносит результаты, она становится в ряд развитых держав. А что такое сильная наука? Это целый комплекс — от хороших школ, учеников и преподавателей до старт-апов и бизнес-идей. В науку стоит вкладываться, она ведёт за собой прогресс.