Командир стрелкового батальона Народной милиции ЛНР Александр Голдман с позывным «Штурман» почти с первых дней на передовой. Недавно про него сняли документальный фильм «Герои Донбасса. Комбат». У Штурмана трое детей: старшей дочери 15 лет, младшей 8, а сыну 9. Живут с женой в Москве. До спецоперации занимался бизнесом, хорошо зарабатывал и частенько проводил время в модных клубах и на тусовках. Когда начались боевые действия, бывший кадровый офицер Тихоокеанского флота не смог усидеть дома.
Сейчас Александр проходит лечение в Центре восстановительной терапии им. Лиходея. Это известный с советских времён санаторий для воинов-интернационалистов в подмосковной Рузе. Благодаря проекту «Время своих» здесь могут проходить реабилитацию не только бойцы, но и гражданские, пострадавшие во время боевых действий. Это не первое ранение комбата. Но раньше мог заштопать и перевязать себя сам, либо отлежаться после контузии и вернуться на передовую. В этот раз всё оказалось серьёзнее.
Александр рассказал aif.ru о чудесах на СВО, военном быте, пленных и самом страшном оружии.
«Когда двоим оторвало головы, пришёл в себя»
Юлия Борта, aif.ru: — Как вы попали в зону СВО?
Александр Голдман: — Я офицер запаса. До 2012 года служил на Тихоокеанском флоте, сначала на атомной подводной лодке на Камчатке. Потом командиром боевой части ракетного корабля и в органах военного управления. После увольнения в запас занимался бизнесом. Когда началась спецоперация, пошел в военкомат. Но мне сказали, что требуются сержанты и солдаты, а офицеры не нужны. Пришел домой в расстроенных чувствах. В телеграмм-канале Кадырова прочитал, что там набирают добровольцев в отряд «Ахмат». За три дня собрался и уехал в Чечню. Отслужил два контракта в «Ахмате», начал с простого стрелка-автоматчика, вырос до командира группы. И через 5 месяцев генерал назначил меня в Народную милицию ЛНР командиром батальона.
— Когда приехали на передовую, к чему не были готовы?
— Да ни к чему не был готов. В первый боевой выход в «Ахмате» в лесу вообще вёл себя несерьёзно. Мы шли 3 км под минами, когда что-то рядышком взрывалось, пытался отшучиваться и посмеиваться «ха-ха-ха». И только через сутки, когда двоим парням оторвало головы, пришёл в себя: «Ого, надо лучше копать окоп». Все, чему я учу молодых бойцов, испытал на себе: «Ребята, чем глубже окоп, тем дольше живёте. Чем меньше писаете, тем дольше живёте — надо писать в бутылочку. Меньше какаете — дольше живете. Меньше ходите — дольше живёте». Много таких правил.
— Бойцы во вверенном батальоне были местными, значит, уже понимали, что к чему?
— Я тоже сначала думал, что это будут бойцы, закалённые в боях. Нет, обычные работяги. Хотя война шла уже 8 лет, они работали, как в мирное время, а после февраля 2022 года их призвали. Всему приходилось учить, иногда и кричать, наказывать. Очень долго боролся со злоупотреблением алкоголя.
— А откуда на фронте алкоголь?
— Как на флоте говорят молодым матросам, приходящим с учебки: на корабле есть всё, кроме женщин и велосипеда. Вот так же и на фронте.
Вместо еды — сигареты
— Как выглядит день военного, его ежедневный быт?
— На позициях бытом заниматься некогда, нужно выполнять боевые задачи. Есть дежурная смена, есть отдыхающие. В тёплую погоду дежурные по 3 часа стоят, потом меняются. Зимой по часу или полчаса.
А быт в основном во время ротации происходит. Бойцы перемещаются за 2-3 км от передовой — постираться, отдохнуть. Размещаются в подвалах или ангарах. День начинается так. Лежишь, глаза открываешь — и закуриваешь сигарету. Потом умылся, сходил в туалет и началось — куда-то вызвали, где-то отчитали и т.п. Ближе к 17 часам повара начинают что-то готовить. А есть часто и не хочется, когда каждые 15 минут куришь. Я три пачки в день выкуриваю.
Часто спрашивают, мол, как вы там на войне, это же ужас. Для меня сейчас война — это тоже жизнь. В ней есть свои радости, свои праздники и горе.
— Сколько вам платят?
— 266 тыс. рублей в месяц.
— Физически тяжело приходится?
— Нет. Всё дело в адреналине. Как-то вышел после боя и только через несколько часов заметил, что вся штанина в крови, а под ней в ноге огромная дыра. Но бегал на адреналине и боли не чувствовал. А вот потом начинает всё болеть.
— Как можно общаться с семьёй, жёнами?
— В этом году многие купили спутниковые антенны за 15 тысяч. Но связь очень слабая. Представьте, сколько там подразделений. Так что хватает только, чтобы написать близким. Но и это уже хорошо. Раньше, чтобы пообщаться с жёнами, мы ехали километров за сто от линии фронта, где могли позвонить. Я в том году три раза звонил жене, прощался: «Все, следующий боевой выход мне хана, скажи детям, что я их люблю». — «Но почему?» — «Я статистику вижу, как оно всё выходит». Жена поддерживала, как могла.
90% — это миномётная война
— Читала, что некоторые добровольцы, столкнувшись с реальной войной, пытаются потом всеми силами вернуться обратно.
— Есть такое. Это так называемые «пятисотые». Кто-то ножку прострелил себе, кто-то ещё что сделал, чтобы в тыл эвакуировали. Когда приходят молодые бойцы, беседую с ними примерно так: «Ребята, вы думаете, что война — это так: вы бежите в атаку с автоматом, вас ранило в плечо, автомат упал, вы берете гранатомет, второй рукой стреляете, вас опять ранило, вы падаете, и тут на вас едет танк. Вы чеку из гранаты выдергиваете — „Вот вам за пацанов!“ Такого нет. Война это: высунулся — убили, наступил на мину — ногу оторвало». Неправильные действия приводят к неправильным результатам.
— Но если у вас стрелковый батальон, значит, надо в атаки ходить?
— Ходим. И я хожу. Вот видите, у меня многочисленные ранения. 90% боевых действий — это миномётная война. Они в нас минами, мы в них минами.
— И в своих могут попадать?
— Да. В этом ничего такого нет. Это называется «пристрелочные выстрелы».
Как бойца от «немцев» спасли
— Необычные истории случаются? Понятно, что там всё необычно. Но тем не менее.
— Как-то у нас потерялись три бойца. Они были чуть дальше передовой, но на наших глазах. Там немцы что-то толкнулись...
— Какие немцы?
— Мы так называем военных ВСУ. Все офицеры, с кем я общаюсь, так говорят...
Так вот, когда прошло два дня, и мы поняли, что бойцы не вернутся. Я взял пять человек, и мы пошли их искать. Проходим одну зелёнку, вторую, дошли уже до тех позиций, где они стояли, продвинулись ещё на 15-20 метров. Дальше нельзя — немцы. И нашли. Один — «двести» (погибший — прим. ред.), второй — «двести». Мимо блиндажа проходим — голова оттуда вылезает: «А вы кто?» Мы на него автоматы сразу вскинули: «Ну-ка вылазь отсюда, скотина такая!» — «Да я с 4-го батальона...» А это мой батальон. «Я комбат твой», — говорю. Тот счастливый навстречу бросился. И рассказал такую историю. Начался бой, он стрелял, а потом закончились патроны. Упал в блиндаж и лежал. Когда всё затихло, услышал шаги. Увидел, как в проход блиндажа засунулась рука с автоматом, дала очередь, потом немец пошёл к следующему и проделал то же самое. А так как боец был на полу, его не задело пулями. Вот так и лежал двое суток, ходил под себя.
И тут начали по нам класть мины. Мы заходим в соседний блиндаж уже вшестером, ждём, что популяют и перестанут. И вдруг в нас начали стрелять из стрелкового оружия — автоматов и пулемётов. Это засада. И мы сидим еще вшестером в этом блиндаже, как дураки. Что делать? Я начинаю открывать «муху» (это ручной одноразовый гранатомёт). Но рычаг заедает. Над блиндажом взрывается граната, дырка в потолке над моей головой, у меня осколки, контузия, гул в голове... Но понимаю, что раз граната, то немцы метрах в 15 уже. Выкидываю «муху», ору: «Где мой автомат?» Бойцы на меня смотрят в ступоре. Начал страшно материться: «Г..ны, огонь по пи..сам!» И они тут оживились. Наконец, стали стрелять. Благодаря тому, что стали отстреливаться, мы немного перехватили инициативу, и начали по одному выпрыгивать из блиндажа. Нам повезло — сразу за ним тянулся длинный ров. Пока выходили, всех ранило. Но все остались живы.
Потом еще раз встретил этого спасённого. Я как командир почти каждый день разговариваю с подчинёнными. Какие-нибудь бойцы приходят — ну-ка, давай ко мне на беседу. Спрашиваю, как морально-психологическое состояние, как дела в семье, какие пожелания есть... И однажды так боец спускается. Я начинаю беседу. Тот: «А вы меня не узнаёте, комбат?» — «Нет». — «Это ж вы меня в блиндаже спасли». А он тогда уехал в госпиталь, потому что его сильно ранило. Но сразу после лечения вернулся — на передовой, говорит, лучше.
Счастливчик Максим из Харькова
— Пленных приходилось брать?
— Тоже была история. Всех поубивали, остались два окопа. Говорим им: «Сдавайтесь, уже нет выхода». Тишина. Гранатку в окоп — готов. Один остался. Кричим: «Сдавайся!» Тишина. Ну ладно, Бог с тобой. Берём гранатку. Она летит и перед блиндажом попадает в бревно, перепрыгивает окоп, и там взрывается. Берём вторую гранатку. Она ударяется в дерево и взрывается. Мы переглянулись и кричим: «Мужчина, выходи! Мы с тобой уже точно ничего не сделаем. Тебя Бог оберегает». Вышел Максим, родом откуда-то из Харькова, командир отделения, молодой, меньше 30 лет. Мы так ржали, пока его вели. Он весь трясся, как осиновый лист. Мы его успокаивали, дали закурить и говорим: «Да ты счастливчик вообще! Тебе теперь что-то хорошее надо сделать в этой жизни. Не дай Бог, ты после обмена пленными вернёшься на войну».
— Вы всё в шутку переводите. Юмор помогает вам?
— Это моё личное восприятие. Мне кажется, самое страшное на войне, когда ты ещё начинаешь всё усугублять. Проще относиться с юмором. Это такая же жизнь. Как ты к ней относишься, так и будет у тебя всё идти.
ВСУ работают по натовским стандартам
— Как воюют ВСУ?
— Немцы профессионально воюют. Они работают по натовским стандартам. Малым количеством людей обороняют большее количество земли. А у наших некоторых командиров до сих пор присутствуют представления типа: давайте я вам дам целую роту в эту зелёнку. Они сидят там на голове друг на друге. Естественно, чем больше людей в одном месте, тем больше шансов погибнуть. Как только у нас в этом году появились дроны, то у немцев появился офигенный РЭБ (системы радиоэлектронной борьбы — прим. ред.) И если наши дроны залетают в зону их действия, то у них там садятся, и немцы их забирают. То есть повторюсь: они воюют профессионально.
Но и мы не стоим на месте. Как мы воевали в прошлом году и в этом — большая разница. Все были совершенно не готовы. Местами был бардак. Скажем, начинается стрелковый бой, оказывается, это наши палят друг в друга. За год мы научились воевать, узнали врага, поняли его тактику.
Уверен, что все наши ошибки и глупости скоро совсем сойдут на нет. Сомнений нет, что мы победим.
— Но мы же не наступаем сейчас вроде...
— Наступление идёт тихой сапой. Думаю, это лучшая тактика, чем хаотичное наступление нахрапом.
— Говорят, некоторые военные ВСУ под наркотиками идут в бой.
— Кто под наркотиками, их приходится убивать. Они не сдаются в плен. Даже если ты его ранишь, он упадет, но всё равно будет ползти, чтобы тебя убить. Вот интересная деталь. Лето, жара, труп нашего бойца весь разбух за три дня, а этот высыхает как мумия, никаких процессов гниения. Видимо, от наркотиков. Мы таких очень много видели.
Самое страшное — танки
— Какие ощущения возникают, когда надо убить другого человека?
— На войне в этом ничего такого нет. Когда я учился в военном училище, у нас был преподаватель—полковник, участник боевых действий в горячих точках. Он говорил: «Ребята, я столько поубивал врагов, и ни один мне не приснился». Подтверждаю: никто не снится. Единственное, чему учу своих бойцов: убивать надо не с жестокостью, а может, даже с любовью. Не надо резать, добивать, убей — и всё. Нельзя издеваться над трупом. Воин ни в коем случае не должен унижать пленного. Иначе ты превращаешься в существо низшей расы.
— Как переживаете гибель товарищей?
— У меня погибло два друга. Одного ночью привезли. Я сел, покурил с ним, поговорил — и отпустило. К смерти отношусь философски.
— К смерти можно подготовиться?
— Осознавать свои действия на войне — это одно. А готовиться к смерти — это совсем другое. Так ты реально можешь прийти к смерти. Я наоборот всех ребят настраиваю, что будем жить. Наша цель — выполнить боевую задачу и остаться в живых, а не погибнуть геройски.
— Можно победить страх? Что делать, если надо идти в атаку, а солдаты не идут или бегут обратно.
— Можно. Учу бойцов, что бояться можно, трусить нельзя. Разница большая. Ты боишься и воюешь, а трусишь — ты бросаешь автомат и убегаешь. А чтобы они не побежали обратно, ты должен идти впереди. Я всегда впереди. Обороняться легче, чем наступать. Когда окопы не хотят копать, говорю: ну хорошо, не копайте, вас сейчас выбьют, а вы потом будете это отбивать и назад забирать у немцев.
— Когда танки едут, это страшно?
— Да, танки — очень серьёзная мощь. Это невозможно передать, надо прочувствовать, когда в тебя стреляет танк. Трижды в меня танки стреляли так, что я должен был не выйти из боя. Один раз сидели в подвале здания. И когда танк выстрелил, дом стал просто складываться этаж за этажом. Второй раз в лесу нас танк поймал, стрелял на расстоянии 150 метров, поранило всех осколками. Не согласен и с теми, кто говорит, что можно привыкнуть к минам. Нельзя. Они издают такой мерзкий визгливый звук. Чтобы спастись, нужно ложиться в окоп. Со временем начинаешь по звуку разбираться, что это — недолёт или перелёт.
Чудеса на СВО
— Что можете сказать тем, кто собирается пойти добровольцем?
— «За ленточкой» надо слушать своё сердце. Если здесь вам показалось, то там это не показалось. И только с Богом. Без веры нет смысла идти. Я всем бойцам говорю, что раньше верил, а теперь знаю, что Он есть. Очень много было случаев, когда я не должен был выйти из боя. Но выходил. Это чудо из чудес. И я их видел много за этот год.
— Что было самое чудесное?
— Было наступление в городе. Я бросился вперёд, добежал до немцев, оборачиваюсь, чтобы прокричать что-то своим. А сзади никого нет. Получилось, что наступать стал только я один. И немцы начали в меня шмалять из всего, что можно. Бежал под огнём пулемёта, снайпера и ВОГов (это подствольный гранатомёт) метров сто по ровному асфальту. В итоге в меня прилетела только одна пуля в спину. Пока бежал, много раз прощался с жизнью, даже проскочила мысль: «Зачем я сюда приехал?».
Так что для новичков три главных правила. Идти с Богом, слушать своё сердце и если что показалось — всегда перепроверь.
