В 2015 г. «АиФ» первым написал о москвичке Анор Тукаевой («Маяки души»), которая взялась оберегать последний в России храм на воде (он виден на кадрах шукшинской «Калины красной»).
А в 2021-м мы отправились на построенный ею за прошедшие годы рукотворный остров в Белозерский край.
— Основной сюжет всегда рисует небо, — говорит Анор.
Мы вычерпываем темную воду со днища, грузимся в протекающую лодку, и до конца пути она не скажет больше ни слова — застыв, как гальюнная фигура, на носу, лицом к храму на горизонте. Много лет назад Анор пришла к этим руинам по снегам. Теперь — как будто идет по воде. Не чтобы спасти. Но чтобы спастись.
Мимо ее маленького острова плывут и плывут большие корабли, высотою выше древней каменной кладки храма, на которой на уровне второго этажа глаголят аршинные буквы «Валентина и Геннадий 1957». Баржи, пароходы, рыбацкие сейнеры. Десятилетия, года. И только затопленный Крохинский храм стоит на вечном приколе. Крошечная частица русской вселенной. В которой основной сюжет всегда рисует нечто большее, чем мы можем уловить в повседневности.
И где Анор стоит на краешке своей рукотворной тверди размером с дворик пятиэтажки и выуживает из потока времени бывшее, пропавшее, родное. Чтобы вынести его на свет.
Так местный, Крохинского Посада, старик Конюхов в 1960-ом удил в хлебосольном Белом озере рыбу — прямо из окна своего дома.
Пока у него был дом.
А в соседнем — по вечерам собирались «беседничать» девки и бабы, плести под керосинкой знаменитое крохинское кружево. В палисаде поодаль — фанатичный местный мичуринец боролся с суровой северной землей: тотубалинская пшеница, «крохинка», по своим зимостойким качествам даже попала на Всесозную выставку в 1938-ом. На пристани плясали кадриль, на праздники — ходили стенка на стенку. Из окошка каждого дома была видна колокольна храма Рождества.
Потом купола сорвали, колоколам вырвали языки, а в алтаре стали держать лошадей.
Потом начался затоп.
И совсем потом — пришла Анор.
Затоп
В 1961-ом в белозерские земли, во все окрестные деревни и села, пришел Волго-Балт, ставший в здешних краях новым тотемом, каким прежде был легендарный местный правитель, князь Синеус.
Новый хозяин отворил вены, чтобы соединить юг и север. Поплыли по течению избы, сараи, коровники, косточки с крохинского погоста, кресты, грабли, черно-белые фотографии из семейных альбомов и все, что не успели сжечь или унести. Эту землю снесли с карт.
Она утонула.
Сады, поля, кладбище, пристань с кадрилью. Дом старика Конюхова. И все остальные дома.
И только храм Рождества остался в одиночку сторожить эту воду, как раньше сторожил твердь. Маяк зоны затопления. Высокий, руки тянутся из воды к небу.
Нас затопило, вы слышите?! Вы помните? Вы вообще понимаете?! Боооом! Бом!
Нет, давно это было, не помним уже, хотя, конечно, переезжать в город тяжело было, муж на войне погиб, подводу не достать, а уж как с обоями намучались, их же еще купить надо было, да вот, смотрите, у меня и акт оценочной комиссии сохранился: «жилой дом, сени, крыльцо, уборная, возместить расходы по переносу строений на новое место» — так отвечали переселенцы волонтерам, когда через полвека те пошли по следу затопа.
Никто из них не слышал, разумеется, никакого «бом». Крохинский колокол давно сорвали. Но на моих глазах большой, гладкий отломок его юбки из Белого озера вымыло к ногам Анор Тукаевой.
Никто ничего не хотел слышать.
И только Анор, родившаяся в другом конце страны четверть века спустя после затопа, закрывала глаза и представляла себе улицы Крохинского Посада, давно существующие только на пожелтевших архивных планах. Прижималась щекой к старинным кирпичам, 300 назад по всем правилам составленных на растворе с яичным желтком. Приплывала на своей груженой лопатами и строительными материалами лодочке год за годом к храму, который давно подточила волна и стена была стесана прибоем до подобия шпильки на дамских туфлях. Молча впитывала воду, небо и землю.
«Это не было какой-то пришедшей мне в голову идеей: нужно спасать храм. Да это и не мы его спасаем... Но когда я впервые увидела это место, ко мне пришло уже готовое знание. Откровение. Затопленный, но живой Крохинский храм — это про связь с нашей малой родиной, про потерянную память и обрубленные корни. Вот это я хочу восстановить».
Исцеление
Она насыпала остров под разрушенным храмом, чтобы однажды он не исчез с горизонта совсем, — из того, что в нем было.
Каждый камень перебран ладонями, весь битый, в крошево, кирпич уложен кругом, как подушка безопасности, защитным поясом от волны. И только песок привезен издалека. Песочный дракон, легший у подножия храма, чтобы его охранять. Земля как будто исцеляет себя сама, черпая силы в том, что осталось.
Как человек.
— Крохинский храм не просто нельзя, а не нужно, понимаешь, не нужно восстанавливать! Его нужно только беречь и любить.
Рукотворный остров под ним соткан из сотен волонтерских человеко- дней по пояс в воде, из ее усталости, нежности, визитов к чиновникам, вечного поиска денег. Из больше, чем 10 лет жизни этой мамы с двумя детьми. Храм «пережил» ее первого мужа — который не пережил храм в судьбе Анор. И встретил вместе с ней другого человека, который оказался — совсем свой.
— Я выросла в Уфе, в интеллигентной семье агностиков. И пошла в бабушку-мусульманку — своей настырностью и вниманием к вещам. Но вниманием не как к имуществу, а как к наследию. Помню, на даче у нас стоял резной буфет XIX века — он казался мне живым, я проводила по завиткам резьбы пальцем и воображала его историю. В какой-то момент бабушка решила продать дачный дом — вместе со всеми вещами. Там остался и игрушечный медвежонок 40-х годов, набитый опилками. В него играл в детстве мой отец, потом я... Спустя много лет я приехала из Москвы, чтобы попасть в этот дом и забрать оставленного медвежонка. Потому что вещи — это не просто вещи.
Все, кто мог, отворачивались от Анор и ее откровения. Первый муж, жители Белого озера, люди из кабинетов.
Все, кто не мог отвернуться, садились в ее протекающую моторную лодку и плыли на облака. Обустраивали волонтерский кампус, робинзонами строя жилище прямо на болоте, засыпали песок к основанью разрушенных стен, присылали пожертвования в ее фонд «Крохино».
В них тоже зажегся свет Анор. Как будто она сама стала храмом.
Проросла из крохинских руин, следов чужой жизни, как проросло Папа-дерево, многоствольная, как многодетный родитель, ива, пробившаяся из утопшего в земле фундамента добротного каменного дома по бывшей улице Сидоровской, до которого добираться, только зачерпывая сапогами хлябь. Корни Папы-дерева каждый день выталкивают в руки людям глазурованные черепки нарядной посуды, осколки глиняных горшков, ножички, пуговички, зубы домашней скотины, вот недавно вынесло коновязь... Вещный мир русской Атлантиды, которая была похоронена — но не отпета. Напоминает, сигналит о себе. Как же так. Без прощания. Без прощения.
— Знаешь, что нам удалось сделать за эти 10 лет? Когда мы пришли сюда, в музее Белозерска даже страницы такой не было — о затоплении. А теперь невозможно сказать «Здесь ничего не случилось». Случилось: нас затопили. Переселенцы наконец признали, что с ними 60 лет назад произошла трагедия. Пока эта боль замалчивалась, они не могли этого сделать. Ведь государство проповедовало: идет научно-технический прогресс, у каждого теперь будет квартира и лампочка Ильича, по озеру увеличатся грузоперевозки, мы все делаем правильно, вот ваша опись и компенсация. А сердце ныло: село мое родное затопит, кости предков размоет, буренки моей больше не будет... И с этим нужно было что-то делать. И люди сделали сделали единственное, что могли в условиях, когда на маленького человека идет машина, — постарались забыть.
Но мы-то можем выбрать другое. Пока можем.
Рождество
«Помню, как тащила по Люблинской улице к автобусной остановке деревянные носилки, которые купила в каких-то гаражах для первых волонтерских экспедиций, — писала Анор к 10-летию фонда «Крохино. — Они оказались неожиданно тяжелыми и стерли кожу на плече. В тот же первый год существования на счёт фонда пришло единственное пожертвование — 500 рублей, носилки стоили 900 рублей. А ещё помню, как прошлой осенью засыпали в храмовый остров шестьсот тонн песка с речных барж. Хотя Крохино — это история не про храм, и не про баржи с песком. Это про среду, в которой все мы живём. В которой проще пройти мимо, бросить, забыть. От которой сжимается сердце, в надежде хоть что-то сохранить. Это про то, как стирается история и маленький человек в ней. Про то, как трансформируется боль от увиденного и осознанного, — в созидательное действие. Превращение горечи в чудо — одна из миссий Крохинского храма».
Нас всех затопило, думаю я, по темным водам Белого озера уплывая с острова Анор... А в Крохино на Пасху из стоячего сухого камыша пробивается свежая зелень. Рисунки коры на плакучих ивах напоминают человеческие лица. Раскидистые ветви, уставленные, как полки, утварью и служащие опорами для столов, печки и лавок, так пронизывают и обнимают топкий волонтерский кампус, что кажется: это поселение изначальных людей, которые обживают то, что есть. Дальше, налево, на север, в этом первозданном мире, за крохинскими болотами — «Вашкинский район, потом село Липин Бор, переправа, а еще дальше — конец света, где вода падает на спины черепах»... Этим маем за праздничным столом на крохинских болотах, с московским куличом, в который была воткнута веточка белозерской смородины, сидели антрополог РАН, искусствовед из Вологды, строитель из Воронежа — волонтеры в резиновых (смеются: железных, потому что по России можно пройти только в таких) сапогах. И это их пасхальная месса.
На острове Анор говорят о Боге, но разные люди — по-разному. Едят вчера пойманную, розовую на срез, рыбу.
— Мир держится на том, что кто-то зажигает в тебе свет — и ты берешь эту частичку и несешь ее с собой, а потом зажигаешь этот огонь в ком-то еще. Все, что нам остается в эпоху перемен, — разбрасывать семена этого света. В любую почву. Даже в болоте, которое не знаешь, когда просохнет. Даже там, где все скрыто снегами. Даже когда нет признания, сил и ресурсов.
Анор говорит, что ее работа — не про отдачу. А про судьбу.
В ее ушах налиты холодным северным солнцем гранатовые сережки-зернышки, похожие на туго свернутые зародыши. «Анор» в переводе с казахского — цветок граната, а еще — свет. Каждый раз перед встречей с храмом она настраивается на него, замолкая на носу протекающей лодки и становясь «чистым листом» — на котором основной сюжет всегда рисует небо. «Я такая маленькая, а храм — такой большой...»
— Иногда мне кажется, что храм — это ребенок, и мое материнское желание — уберечь его, спрятать от непогоды. Иногда — что это старик, мудрый и вечный, который укачивает нас, младенцев, в своей колыбели.
Когда Анор поднимает голову к небу, где нет никаких куполов, но есть большое воронье гнездо в просвете руин колокольни, синь в ее глазах напоминает сразу и ферапонтовские росписи Дионисия, что отсюда в получасе вплавь и по трассе, и глазурь утопленных черепков крохинских хозяек. И мне кажется, что храму она не мать и не дочь — роженица.
Бог-отец. Бог-мать.
И Бог-ты.
В текущем сезоне в Крохино планируется возвести консервационные силовые леса вокруг храма. Поддержать новый сезон работ или стать волонтером можно на www.krokhino.ru/help.
