Катю вывезли «у мамы в животе» в 1995 году из голодного Киева. А она вернулась.
Из Новой Зеландии, где живописные пастбища, как с оберток швейцарского шоколада, экология, соцстраховки, права человека и прочая цивилизация, — в Россию, чтобы заниматься тем, что не зависит ни от эпох, ни от стран: провожать уходящих, плакать с ними и петь.
В принципе, ради этого Довгалям можно было и не эмигрировать.
Круг замкнулся. За пациентами паллиативного отделения московской больницы Святителя Алексия ухаживает юная медсестра из Новой Зеландии, русская девушка как будто из книжки: глаза, коса, милосердие. Образ, которого, кажется, больше и нет.
Вот только есть Катя.
«В России все наоборот»
Если ехать по Ленинскому проспекту от метро до больницы, в окно троллейбуса к Кате заглядывает сразу и бронзовая голова Ленина, и золоченый купол храма. В Москве ей много всего кажется удивительным. Какие толпы на улицах — «У нас во всей стране пяти миллионов нет!» Как в метро одни попытались залезть в сумочку, а другие стали сумочку отбивать. «У нас в Новой Зеландии такое бывает редко: личное пространство человека таково, что до чужой сумочки просто не дотянуться». Удивительно, но в России — «все наоборот».
«В Окленде я работала медсестрой в хирургии и в отделении реабилитации, там все идеально с точки зрения ухода, доступа к помощи. Но для того, чтобы устроиться волонтером, например, в больницу, нужно пройти проверку полиции: все настолько зарегулировано, что просто не остается места живой душе. Здесь же все наоборот. У нас о многом просто нельзя заговаривать, а здесь каждый пациент из моих палат рассказывает мне всю свою жизнь. А я — ему... Это работает только так: движение в обе стороны. У нас здесь, в паллиативе, нет цели поставить человека на ноги, спасти, вылечить. Есть цель просто быть. Человеку — быть без боли и в любви, мне — быть рядом».
Слушать голос 93-летней Валентины Алексеевны, которая зовет на весь коридор: «Катя-а-а!» Толкать перед собой по больничному парку коляску с Тамарой Максимовной, читать с ней «наперегонки» «Уж небо осенью дышало...» Читать по глазам, чем помочь, Верочке с БАС, «болезнью Стивена Хокинга». Заплетать косички Нине Витальевне из 4 палаты. Держать ее за руку. Учить за ней слова советского романса про «любви помощницу Луну». Подсказывать куски ее жизни — там, где у самой Нины Витальевны они с утра уже выпали из памяти. «Мой муж, артист Москонцерта Павел Морозов, всю жизнь играл Ленина и Кутузова. Ленина сыграл 2000 раз! Любил меня без памяти...» Нина Витальевна читает монолог Ленина, потом Кутузова, потом спрашивает у Кати, «как там Федюшка» — Катин племянник, новый гражданин Новой Зеландии, появившийся на свет на прошлой неделе. Катя достает из кармашка телефон. «Наблюдаем тут, как он растет. Это хорошо, когда рождаются, когда женятся... Будем вместе его нянчить!» — радуется Нина Витальевна фотографиям. «Вы красивая», — Катя гладит ее, потерянную на огромной кровати, как ребенок, по голове. «И ты красивая», — беззубо улыбается русская бабушка, помнящая наизусть монолог Ленина и забывшая, что всю жизнь проработала воспитательницей в детском саду.
Катя-Кэролайн
Катя пересаживается ближе к окошку. Там на двух койках — две сестры, с ними — сиделка, белозубая Айтбю из Киргизии, Анечка по-русски. Одна сестра, 86-летняя, чаще молчит. «А глаза-то у вас хитрющие!» — заговорщицки улыбается ей Катя. Вторая, 90-летняя, целый день «молится за всю страну» — по списку с замусоленного и спрятанного в помятый файлик листка, за здравие и за упокой: «Владимир, Раин муж; Нина, помогла в травме; патриарх, Мария, богадельня; Иван, водитель...» Длинный перечень имен и дел, насчитывающий и живых, и мертвых, и нет ему конца.
— Мы все к этому придем, смерть — единственное событие в жизни, которое произойдет с каждым из нас, — Катя расправляет на коленях длинное темное платье, выглядывающее из-под белого халата, «тут такой прикид». По рукам видно — нервничает. Слишком много внимания: Катю хотят видеть все, такой от нее непривычный, как будто вынутый из камеры хранения, давно не виденный свет. Такой, какой шел, наверное, от Елизаветы Федоровны, основательницы Марфо-Мариинской обители, в которой Катя живет во время своих приездов в Россию, Катиной любимой святой, чьим апостольником были перевязаны раны князя Иоанна на дне Алапаевской шахты.
— Родители воспитывали меня в русских традициях, золотое правило — дома только по-русски, когда не было интернета, выписывали из России книги и советские фильмы на старых еще кассетах, — вспоминает Катя. «А зори здесь тихие», «Царские дети» и Евангелие на ночь... Истинная русская новозеландка. Стесняется акцента. Мнет на коленях строгое платье. Глаза зеленые, как у васнецовских девушек из Третьяковки. Катя-Кэролайн. Отрада русских стариков из паллативного отделения больницы Святителя Алексия.
— Для меня просто огромным счастьем было, когда в детстве бабушка брала меня с собой в дом престарелых в Окленде, куда ходила практиковать английский. Может, поэтому я люблю работать с пожилыми, — рассказывает девушка. И сейчас в одном из них мы навещаем Александра Петровича: когда мы только появляемся на пороге его палаты, он закрывает лицо руками и плачет, просто заслышав русскую речь. А потом рассказывает, как был контужен в Сталинграде.
— В доме престарелых я видела, как с людей слетало наносное и неважное переставало быть важным. А настоящее выходило на свет... — Катя задумывается. — Одним из любимых моих святых в детстве знаете, кто был? Илья Муромец. Он ведь не из сказки. Он настоящий...
«Я иду служить за веру христианскую и за землю русскую, да и за стольный Киев град, за вдов, за сирот, за бедных людей», — читала Катя в темноте новозеландских зим, тех, что без снега, наступающих на Окленд, когда в России лето, июль, вот такой, как сейчас. Мы сидим на прохладном крыльце здания, 116 лет назад построенного на купеческие деньги, завещанные «на богадельню и больницу для неизлечимых независимо от вероисповедания», и мне кажется, что Катя в своем белом плате с крестом надо лбом связывает собой времена, покуда мимо нас не спеша проходят сестрички, инокини, добровольцы, пациенты, их родственники, врачи... И нет смысла пытаться понять, кто есть кто, ведь эта разница, если она и есть, лишь временна.
— Мы не знаем смысла страдания каждого, — говорит Катя, — как не знаем и смысла жизни. Но можем облегчить эти страдания. И быть в радости рядом.
Ровно в 16:00 в отделение долетает пение из домового храма, освященного еще в 1903 году, оскверненного и затем восстановленного, к нему потихоньку присоединяются голоса врачей, сестер, пациентов, собирающихся в коридоре перед лампадкой в кружок. На подоконниках отделения — ангелы и вербы, а арки высоких окон (в которые, как и в начале прошлого века, глядят стоящие по очереди ближе к краю) выходят в сад, за которым протыкает Москву Ленинский проспект с его головами, куполами и пробками.
— Мой папа пришел к вере уже в Новой Зеландии. Потом воцерковилась и мама. Мы с братом росли уже в храме. И кроме как из русской литературы, я еще и из живых рассказов родных слышала о сохраненных в семье традициях: о том, как в ЗАГС шли, следя, чтобы не угодить на время поста, как на Пасху тайком пекли куличи, так, что запах шел по всей улице... — улыбается Катя. — А в Твери до сих пор живет моя двоюродная прабабушка Клава, ей 90, это удивительный человек, у нее такая огромная благодарность Богу!.. За все, хотя детей нет, муж умер давно, работала на севере... Мне кажется, эта вера бабушки Клавы и в меня как-то просочилась... А можно, я ей через газету передам привет? Да? Привет, бабуля!
Два светильника погасли и зажглись
«Уже почти прошел год, но, проходя мимо 3 палаты, часто вспоминаю „первый состав“, с которым мне довелось работать по приезде в прошлом году, — пишет Катя в своих заметках, которые читают по обе стороны океана. — Фатима, 42 года. Восточный акцент — „слющай“, взгляд какой-то детский — мягкий и добрый. Все, что я знала о ее диагнозе, — онкология. Она часто „залипала“ в телефоне, любила смотреть онлайн-магазины одежды. Ходить Фатима уже не могла. „Мы с тобой как-нибудь сходим на шопинг“, — сказала мне однажды. В этой же палате лежала Светлана. Ее привезли уже тяжелой, с сильными болями. Глядя на Светлану, было понятно, что она очень больна. Фатима же еще говорила, общалась, радовалась. „Рак головки поджелудочной железы, все уже очень далеко зашло“, — сказал доктор про Фатиму. Помню, пронесся тогда у меня в голове вопрос — сколько ей еще жить? И не поверила я доктору и понадеялась, что ей еще жить и жить. Прошло около двух недель с того разговора... Уверенной походкой захожу в 3 палату. Коечка Светланы пуста. По неопытности спрашиваю процедурную сестру: „А где Светлана?“ Она осторожно показывает глазами в небо. И тут до меня доходит, почему коечка пуста... И Фатиме в эти дни стало хуже. Тошнило. Боли. Силы заканчивались, она часто находилась в полусонном состоянии. А на следующий день она скончалась. Тогда я впервые узнала, что в крещении она Фотиния. Так Светлана и Фатима — две Фотинии — два светильника — погасли почти одновременно в нашем мире и зажглись для вечности».
— Здесь оставляют птицам еду, — показывает клюкой на парапет, на котором мы с Катей сидим, старенькая матушка в темном, медленно подбираясь к крыльцу паллиативного отделения. Может, молится в здешнем храме. Может, живет тут. — Голубь здесь поклюет — и пойдет кормить свою голубку... — говорит она тихо. Катя почтительно кивает. А я вспоминаю восточное предание: птицы не ведают печали, потому что полны любви и свободы, и, если им нужно иссушить ветром слезы, они просто взмывают еще выше, в самую высь.
Мы встаем с парапета, оставляя место голубю и голубкам. И доброволец Екатерина идет за дверь, откуда бабушки уходят в небо.
P. S. Если вы также хотите помогать тяжелобольным людям, приглашаем вас стать добровольцем больницы Святителя Алексия: http://pravbolnitsa.ru/info/o-bolnice/novosti-i-sobytiya/Ischem-i.htm
