Не так давно мы громко отметили победу над Наполеоном, не обратив ни малейшего внимания на то, что отпраздновали юбилей на два года раньше срока. Хоть бы кто-нибудь из исторического начальства объяснил, почему окончание Великой Отечественной войны 1941-45 годов мы связываем со взятием Берлина и капитуляцией Германии, а война с Наполеоном в нашей памяти обрывается на берегу Березины?
Как будто после Березины не было тяжелейшей кампании 1813 года и штурма Парижа в 1814 году. Хотя и в ту пору ради освобождения Европы русский солдат пролил немало крови, а наш вклад в штурм французской столицы был решающим: из 8 тысяч человек, что тогда потеряли союзники, 6 тысяч — русские. Поскольку именно русские были на острие атаки. Этому сражению, которое и заставило французов, наконец, капитулировать, в этом марте исполняется ровно 200 лет.
Неужели не ясно, что искусственное деление войны с Наполеоном на его московский поход и дальнейший период сражений на западноевропейском театре военных действий — абсолютно не верно, поскольку эти события взаимосвязаны и оказали — не отдельно друг от друга, а именно вместе — решающее влияние, как на европейскую, так и на нашу отечественную историю. Что было бы с миром, если бы в 1812 году русский солдат не пошёл дальше Березины, а позже советский солдат не остановился у пограничного столба СССР?
Среди главных архитекторов той решающей победы (взятие Парижа) — Александр I. Правда, есть некоторые разночтения в деталях. По одной версии, в начале марта к русскому императору прибыл тайный посланец Талейрана — барон Витроль, занимавший скромную должность нных ферм. Этот «фермер» привёз царю мудрый совет — перестать фехтовать с Наполеоном на выгодном для него военном поле, бесконечно маневрируя на французской территории, а (пока корсиканца в Париже нет) решительно двинуться на столицу, где обстановка созрела для смены власти.
По другой версии, идея двинуть армию на Париж принадлежала корсиканцу Поццо ди Борго, старому врагу Наполеона и одному из приближённых русского императора. Однако в любом случае решение оставалось за царём, и он его принял. Не без труда, но ему удалось убедить сначала своих собственных военачальников, а затем и союзников в необходимости стремительного броска на Париж. Сам Наполеон, слишком поздно узнавший об этом неожиданном маневре, говорят, воскликнул: «Это превосходный шахматный ход. Никогда бы не поверил, что у союзников есть хоть один генерал, способный до этого додуматься!».
Заслуга Александра I и в том, что Париж не постигла участь Москвы. Когда царю донесли, что союзная армия намерена учинить в Париже погром, он немедленно направился к прусскому королю. Тот, в отличие от Александра, к тревожному известию отнёсся хладнокровно, заметив, что это удобный случай отомстить за все несчастья, обрушившиеся на Россию и Пруссию по вине французов. Король не ручался за то, что может удержать прусских солдат, а потому предложил заняться наведением порядка, в том числе и в своей собственной армии, российскому императору.
Между тем, дело действительно могло закончиться второй Варфоломеевской ночью. Ненависть, накопившаяся к Наполеону и французам за многочисленные бесчинства, учинённые ими в Европе, могла, бесспорно, обернуться вендеттой на улицах Парижа. Таким образом, царю предстояла далеко не простая задача — спасти французскую столицу. И он сумел утихомирить бушевавшие страсти. Для Александра I месть Наполеону заключались как раз в этом — доказать моральное превосходство «скифов». Помните те слова, что сказал Наполеон, глядя на московский пожар: «Это же скифы!».
Александр I свою моральную битву выиграл блестяще. И дело, конечно, не только в том, что в отличие от Наполеона, устроившего в православных соборах конюшни и приказавшего взорвать Кремль, царь не тронул Собор парижской Богоматери или Лувр. Словом и жестом Александр I добился от французов всего того, чего не смог добиться от русских с помощью пушек Наполеон. Если корсиканец не дождался от москвичей даже скромной делегации испуганных горожан, то царь въехал во французскую столицу триумфатором на белом коне (неосмотрительно подаренном ему ранее французским посланником Коленкуром) под восторженные крики парижан, осыпаемый цветами.
Как заметил историк Тьер: «Никому он не хотел так нравиться, как этим французам, которые побеждали его столько раз, которых он победил, наконец, в свою очередь, и одобрения которых он добивался с такой страстностью. Победить великодушием... вот к чему он стремился в эту минуту больше всего. Благородная слабость — если только это была слабость».
Во время триумфального въезда Александра I в Париж случился лишь один эпизод, на минуту омрачивший событие. В толпе рядом с императором какой-то молодой человек вдруг поднял ружье, но его тут же схватили. «Он пьян», — закричали вокруг, и царь милостиво приказал его отпустить. Молодой человек тут же смешался с толпой и исчез. Чего он хотел на самом деле, так никто и не узнал.
10 апреля в день Светлого Христова Воскресения по православному календарю в Париже на площади Согласия, как раз там, где казнили Людовика XVI, прошло грандиозное богослужение. На прилегающих к площади Согласия улицах и бульварах столпилось 80 тысяч человек. Сам царь не раз вспоминал именно это событие, как лучшие мгновенья своей жизни. «При бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением, — вспоминал он. — Торжественная была эта минута для моего сердца... Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели».
Впрочем, при всей торжественности момента царь вспоминал это богослужение и не без юмора: «Было забавно видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться». Так Александр I рассчитался с Наполеоном за свои слёзы под Аустерлицем и сожжённую Москву.
Его слово было решающим и при определении будущей власти во Франции. На собрании в доме Талейрана он заявил, что Россия готова признать какое угодно правительство, лишь бы оно понравилось самим французам и гарантировало Европе прочный мир. Царь дал понять, что его устроят и шведский король Бернадот, доказавший свою преданность делу союзников, и трехлетний Наполеон II под регентством Марии-Луизы, и республиканцы, если они все еще желанны во Франции, и Бурбоны, если французы готовы снова посадить их на трон.
Республиканская идея, как сочли многие, себя надолго скомпрометировала ужасами и хаосом революции. Нелогичным показалось и менять одного солдата на другого, то есть Наполеона на Бернадота — Францию готовили к длительному миру, а не к войне. Не вызвала (даже у присутствовавших на совещании австрийцев) поддержки и идея регентства. Все понимали, что за Марией-Луизой и сыном может на деле стоять все тот же корсиканец. «Всё это интриги, лишь старая династия Бурбонов — принцип», — заявил хитроумный Талейран. Большинство французов, уверял он, жаждет их возвращения на трон.
Последний аргумент Талейрана вызвал у большинства участников совещания немалый скепсис. И более всего у Александра. Царь, как и его бабка — Екатерина II, не питал ни малейших иллюзий в отношении Бурбонов. Их взгляды весьма отличались от замшелого консерватизма Бурбонов, не желавших приспосабливаться к изменяющемуся миру. Однако главным для Александра I при принятии решения оказалось другое. В речи Талейрана прозвучало очень важное для царя слово — «принцип». Это слово оказалось созвучно тем идеям, что как раз формировались в голове Александра относительно будущего устройства общеевропейского дома. Он был убеждён, что стабильность способны гарантировать только определённые и признанные большинством европейских стран правила игры, то есть как раз «принципы». Поэтому он и высказался, в конце концов, в пользу Бурбонов.
Царь же определил для Наполеона и место ссылки — остров Эльбу. Единственный, кто возражал, был Меттерних, который мудро предсказал, что в результате Европе придётся снова иметь дело с беспокойным корсиканцем. «100 дней» подтвердили правоту австрийца. Ватерлоо стало последней точкой в эпохе наполеоновских войн, но там сумели обойтись уже без русских. Впрочем, пусть и невидимой тенью, русские на поле сражения, конечно, всё же присутствовали. Отдавая законную дань уважения победителям при Ватерлоо, надо всё же понимать, что против них сражалась уже совсем другая, обескровленная (в первую очередь, русским солдатом), а потому по большей части даже безусая армия, и уже другой, утерявший ореол непобедимости (благодаря, опять же, русским) Бонапарт.
По дороге в ссылку на Эльбу Наполеон смог увидеть, как к нему относятся его бывшие подданные. Если возле Парижа карету ссыльного ещё встречали приветственные крики, то уже в Авиньоне он услышал в свой адрес лишь проклятия, а в карету полетели камни. Пришлось ради безопасности смирить гордыню, надеть английский мундир и шляпу с роялистской кокардой.
Треволнения бывшего покорителя Европы закончились лишь на Эльбе, где Наполеона встретили не криками протеста, а музыкой. Пока он спускался на берег, старый контрабас и две скрипки наигрывали что-то весёлое.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
Читайте также: В России может появиться новый день воинской славы — День взятия Парижа →
