Не секрет, что наша Дума большой популярностью в народе не пользуется. Сиюминутные причины читатель найдёт и сам, а вот о родовой травме этого института власти помнят уже не многие. Дело действительно давнее, корни уходят к царскому Манифесту 17 октября 1905 года. Россия дореволюционная и Россия сегодняшняя, без спора, суть вещи разные, однако многое их связывает. В этом есть как плюсы, так и минусы.
Напомню, что русский парламент, о котором столь долго мечтали лучшие люди России, появился на свет не в результате продуманной реформы власти (как это когда-то планировалось известным российским реформатором Михаилом Сперанским), а в результате сиюминутного испуга верхов на фоне резкого обострения внутриполитической ситуации в стране. Так что Думе предназначалась лишь неполноценная роль громоотвода, но никак не действенного представительного законодательного органа власти.
К тому же запущенный левыми в жизнь стишок «Царь испугался, издал манифест…» на самом деле не соответствовал действительности. Николай II плохо отдавал себе отчёт в том, что происходит в стране, а потому, к сожалению, подписал знаменитый Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» под большим давлением. Позже царь много раз высказывал сожаление, что уступил тогдашнему председателю Комитета министров (сразу же после издания манифеста — Совет министров) Сергею Витте, так и не поняв, что Манифест отсрочил падение империи. На одном из совещаний в феврале 1905 года царь с раздражением заметил, обращаясь к министрам: «Можно подумать, что вы боитесь революции». На что министр внутренних дел Булыгин со вздохом возразил: «Государь, революция уже началась». За этим вздохом, вошедшим в историю, скрывался двойной подтекст: не меньше уличных беспорядков министра тревожил не вполне дееспособный император.
На фоне нараставшего экстремизма, забастовочного движения и падения авторитета власти речь для верхов шла уже не о выборе: утопить страну в крови или попытаться выпустить пар из раскалённого котла, — а лишь о том, в какой пропорции использовать силу и примиряющий жест. Власть балансировала, поэтому в тогдашних решениях царя и подписанных им документах столь много противоречий, а в окружении Николая в этот период не без проблем, но уживались столь разные фигуры, как генерал Дмитрий Трепов и Витте. Первый вошёл в историю 1905 года своим приказом: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть», а второй — как сторонник конституционной реформы. Сочетание именно этих двух столь разнородных факторов — жёсткости и умеренности — и позволило наконец появиться на свет первому русскому парламенту.
Сергей Витте (думается, справедливо) считал себя прагматиком. Будучи человеком дела, он умел маневрировать, сочетая при необходимости неуступчивость и компромисс. Большинство его предложений основывалось не на политических взглядах и не на моральных принципах, а на здравом смысле и оптимальной, с его точки зрения, технологии решения того или иного вопроса. К революции он подходил точно так же. Оценку тогдашних событий Витте дал в своих мемуарах: «В то время все, или, во всяком случае, большинство, спятили с ума, требуя полного переустройства Российской империи на крайне демократических началах народного представительства».
Учитывая это «умопомешательство», не только Трепов, но и Витте был готов к применению силы, но параллельно со смирительной рубашкой рекомендовал царю использовать и таблетку. Он просил Николая сделать широкий жест, который способствовал бы умиротворению общества.
Манифест и стал таким транквилизатором. Таблетка успокаивала, но, в сущности, не лечила. Хотя либералы с восторгом цитировали 3-ю статью Манифеста, где провозглашалось «незыблемое правило о недействительности любого закона, не одобренного Государственной Думой, и о предоставлении избранным народом представителям права контроля за законностью деятельности всех органов власти», на самом деле это была лишь декларация.
О том, что Манифесту и будущему парламенту, по замыслу власти, отводилась лишь декоративная роль, говорит и тот красноречивый факт, что Витте предлагал опубликовать столь важный документ не от имени царя, а за подписью председателя правительства, то есть от собственного имени. Манёвр был не лишён элегантности. С одной стороны, это давало Николаю возможность спустя некоторое время, когда страсти улягутся, без ущерба для своего авторитета дезавуировать Манифест, но с другой — в этом случае стремительно возрастал авторитет самого Витте. Предложение премьера государь отклонил. Царь готов был в силу необходимости до поры терпеть не любимого им Витте, но вовсе не желал укреплять его имидж.
Русский парламент получился, впрочем, не очень русским. Конечно, формально он назывался исконно русским словом «дума», а в его работе принимали участие депутаты, избранные по всей России, но вот сама конструкция парламента, его дух были во многом западными, а не национальными. Архитекторы отечественного парламентаризма не взяли ничего из давних, но всё ещё актуальных наработок Михаила Сперанского, ни даже из новейшего по тому времени опыта земства.
«Парламент Сперанского», да и опыт земства, хотя и походили на западные образцы, имели и существенные отличия. Главное из них заключалось в том, что они, по своей сути, отрицали построение представительных народных органов по партийному признаку. Органы самоуправления, по идее Сперанского, должны выстраиваться по принципу компетентности делегатов и функционеров, а не по принципу их верности той или иной партийной идеологии. Подразумевалось, что при таком подходе сначала на местном уровне, а затем на районном, губернском и общенациональном в органы представительной власти попадут люди знающие и ответственные перед своими избирателями.
Политикой «парламент Сперанского» должен был заниматься меньше всего. Можно, конечно, счесть это прекраснодушной утопией, но опыт земства доказал, что рациональное зерно в идеях реформатора имелось. В земстве партийные разногласия сглаживались и тонули в море практических дел. Важно было не то, к какой партии принадлежит земский врач, инженер или функционер, а то, как он лечит, строит и организует рабочий процесс. Политикой земцы начали заниматься лишь потому, что ей не занималось самодержавие, упрямо не желавшее никаких перемен.
Первая российская Дума выстраивалась на совершенно иных началах. Как вспоминает бывший министр иностранных дел Извольский: «Перед открытием Думы один из крупнейших чиновников — Трепов (Александр Трепов, не путать с его старшим братом генералом Дмитрием Треповым) — был отправлен по всем европейским столицам с целью изучения порядка различных парламентских заседаний. Трепов вернулся из своей поездки с готовым планом, основанным на том, что он наблюдал в Париже, и это было принято правительством без всякой критики». Столь индифферентное отношение к устройству парламента лишний раз доказывает, что Дума, по мысли составителей Манифеста, не должна была прожить долго.
Большинству депутатов первой Думы Трепов угодил. Им нравился партийный характер Думы. Нравилась «высокая трибуна», откуда можно было крепко высказаться на всю Россию. Телекамера за ходом дебатов ещё не следила, но каждое удачное или скандальное слово ораторов тут же подхватывала пресса. Депутаты по ходу дела внесли лишь стилистическую правку в треповский вариант: некоторые из них предпочитали подражать не французам, а англичанам, а потому в лексиконе думцев начали мелькать англицизмы. Так, например, на российской политической сцене появился доморощенный спикер.
То есть восторжествовали принципы, полностью противоположные тем, что предлагались Сперанским, «меньше говорить и больше делать». Дума могла до хрипоты спорить, немыслимо запутывая в один клубок важные государственные проблемы и мелкие межпартийные дрязги, мало что могла делать на практике и вдобавок ко всему была освобождена от реальной ответственности перед избирателями.
То, что русский парламент в период между двумя революциями (1905 и 1917 гг.) стал одним из центров политической власти в России, говорит не о его силе, а лишь о том, что царизм к этому времени был ещё слабее.
Ну а теперь сами решайте: унаследовала нынешняя Дума кое-что от дореволюционной Думы или нет?
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
Новая история. Ученый из Костромы считает, что Николай II не отрекался 
Николай Сванидзе: «Октябрьская революция помогла всем, кроме нас» 
Забытый герой революции. Александр Керенский ненавидел женские платья 
Голова графа Мирбаха. Как Ленин избавился от своего немецкого куратора 
Дидро в России. О смеси «французского с нижегородским» 
