410 лет назад, 4 ноября 1612 года, состоялось одно из самых главных событий отечественной истории. Сравнить эту дату можно, пожалуй, лишь с 9 мая 1945 года. С той только разницей, что в 1612-м штурмом пришлось брать не столицу врага, а свою собственную.
То, что именно это событие решили праздновать как День народного единства, вполне объяснимо и исторически оправдано. В конце концов, изгнание из Москвы польско-литовских оккупантов и окончание Смуты ощущалось российским обществом на протяжении последующих столетий как нечто очень важное, быть может, даже важнейшее. Свидетельством тому – первый отечественный исторический роман, который так и называется: «Юрий Милославский или Русские в 1612 году». Его автор, Михаил Загоскин, справедливо полагал, что правильно выбранная историческая канва – залог удачи. И не прогадал: «Роман имел немедленный и громкий успех, и около ста лет оставался заслуженно популярным».
Знамена в грязи
Если же говорить о конкретике 1612 года, то придётся признать, что 4 ноября это «главное событие» только началось. В тот день русские войска Минина и Пожарского стремительной атакой в общем направлении от Детского мира к ГУМу прорвали оборону Китай-города там, где Никольская улица переходит в Лубянскую площадь. И развили успех далее – до самой Красной площади. Князь Пожарский смог поставить тяжёлые осадные орудия фактически на прямую наводку, что не оставляло польско-литовским оккупантам, засевшим в Кремле, никаких шансов. Судьба их была решена – 7 ноября польский полковник Юзеф Будзило подпишет капитуляцию. На землю Москвы близ кремлёвских стен будут с позором брошены вражеские знамёна – не в последний раз.
Самое интересное, что за пару месяцев до того никто бы и помыслить не мог, что польско-литовскому гарнизону Кремля придётся капитулировать. Государственный деятель и историк Речи Посполитой Станислав Кобержицкий добросовестно описал настроения, царившие тогда в Варшаве: «Высокие чины мало заботились о русских, презирая врага, столько раз побеждённого. Победы в Московии произвели такую радость в Польше, что, казалось, помутили мысли и помешали рассудок короля и вельмож. Уверенность в несомненной победе приводила в такой восторг, что многие уже толковали о преобразовании Московии в польскую провинцию».
Вообще-то первый звоночек о том, что рановато пока делить шкуру неубитого русского медведя, прозвенел в конце августа 1612 года. Тогда войскам ополчения удалось блокировать Москву и не допустить туда армию Великого гетмана Литовского Яна Кароля Ходкевича.
12 тысяч отборных вояк гетмана Ходкевича везли своим соплеменникам, которые сидели в Кремле и начинали уже испытывать недостаток в провианте, огромный обоз, но были разбиты и бежали. Перед гарнизоном Кремля замаячил призрак голода. Казалось бы – самое время подумать о переговорах. Тем более что князь Пожарский честно предложил сдаться по-хорошему. На что получил оскорбительный ответ, исполненный чванства и гонора: «Письмо твоё, Пожарский, мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши. В делах рыцарских вы хуже всех народов других государств и монархий. Мужеством вы подобны ослу и омерзели перед Богом. Впредь не обращайтесь к нам со своими сумасбродствами, а ты, Пожарский, лучше отпусти к сохам своих людей».
Говоря начистоту, у «той стороны» были некоторые основания презирать русскую силу. Какого противника видел перед собой Юзеф Будзило? Прежде всего, остатки Первого ополчения, доведённого до жалкого состояния: «В единых срачицах (исподних рубахах) и без порток, токмо едину пищаль да пороховницу у себя имуще». Личный состав Второго ополчения, приведённого к Москве Пожарским и Мининым, выглядел почти также непрезентабельно. Лучшие силы Русского царства, дворяне и стрельцы центральных областей, были перемолоты в кровавой мясорубке войн и междоусобиц последних восьми лет. Небогатое провинциальное дворянство, да посадские люди, то есть мужичьё – вот чем располагал Пожарский, и на что ему ехидно указали военачальники польско-литовского гарнизона.
«Украинные» люди. Или звери?
Формулы «польско-литовское войско» и «польско-литовская оккупация Москвы» настолько прочно укоренились в нашей традиции, что иначе как поляками мы этих захватчиков и не считаем. Хотя в действительности всякий раз, начиная с 1604 года, силы вторжения Речи Посполитой состояли по большей части из тех, кого тогда называли то «черкасами», а то и «украинными казаками». У того же Ходкевича «украинные казаки» вообще были основой войска – их насчитывалось более 8 тысяч. Во времена политкорректности на советский лад эту тему деликатно обходили стороной. Однако с момента распада СССР украинские историки, похоже, находят в этом лишний повод для национальной гордости: «В походы на московскую территорию в начале XVII века была вовлечена чуть ли не вся шляхта Украины-Руси».
Так и есть. Но гордиться здесь нечем. И «шляхта», и «украинные казаки» зарекомендовали себя как самые отъявленные насильники, бандиты, грабители и убийцы, стараниями которых за время Смуты пришло в запустение до 80% пахотных земель Русского царства. Русские люди целенаправленно уничтожались. Маленький эпизод: один такой атаман, Михаил Баловень, развлекался тем, что «засыпал крестьянам пороху и в рот, и в уши и поджигал». На его совести более 6 тысяч загубленных душ. А было таких атаманов без счёта. Иные умудрились проломиться до самого Белого моря, где грабили и жгли монастыри и деревни – только на Онеге впоследствии нашли около 2,5 тыс. замученных насмерть женщин, стариков и детей.
Те же «украинные люди» сидели со своими польскими хозяевами и в осаждённом Кремле. И довольно быстро усвоили одну простую истину, которую потом сформулирует Пётр I – в Европе его новую армию тоже почитали «мужиками с ружьём», а не настоящими солдатами: «Плохого не вижу! Русский мужик умён, смышлён, смел... А с ружьем – страшен врагу!»
Сами виноваты!
Русские ополченцы обложили город капитально. Поляки и «украинные люди» сидели там в страшном голоде, и, промышляя съестное, не брезговали ничем. Об этом оставил воспоминания киевский купчик Богдан Балыка, увязавшийся за своими соотечественниками в надежде поживиться около грабителей. Вот чему он был свидетелем: «Жолнер Воронец и козак Щербина, впадши в дом князя Фёдора Ивановича Мстиславского, почали шарпать в поисках живности. Мстиславский стал их упоминати (упрекать, ругать), и таможе ударили его цеглою (кирпичом) у голову, мало же не помер». А если бы князь всё-таки помер, судьба его останков, согласно словам того же Богдана Балыки, была бы скверной: «Голову чоловечую куповали за 3 золотых, за ногу чоловечую, без мяса, только костки, давали 2 золотых. Пан Жуковский за четвёртую часть стегна (ягодицы) чоловечого давал 5 золотых...»
Его слова подтверждает Юзеф Будзило: «Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу. Кто был здоровее другого, тот того и ел…» Эти мемуары полковника, написанные после его освобождения из русского плена в 1619 году, явно призваны показать бездну ужаса, в котором оказались «храбрые европейцы», осаждаемые «московитскими варварами». Расклад нехитрый – оккупантам достаётся сочувствие, а на русских ложится вина – дескать, довели.
Нет. На самом деле в своих бедах повинны как раз «польско-литовские» интервенты вместе с «украинными людьми», оккупировавшие Москву с сентября 1610 по ноябрь 1612 года. Тут можно предоставить слово литовскому офицеру, гусару Самуилу Маскевичу, который вёл дневник: «Наши ни в чём не знали меры. Они не довольствовались тем, что с ними обходились ласково, но что кому нравилось, то и брали, хоть бы у помещика жену или дочь». Или немецкому наёмнику Конраду Буссову: «Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и стреляли ими в русских, проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов и отсылали к своим родителям и родственникам…»
А когда москвичи в 1611 года восстали против оккупантов, те попросту подожгли город. В числе поджигателей отметился и Самуил Маскевич: «Наконец занялся пожар: ветер, дуя с нашей стороны, погнал пламя на русских и принудил их бежать из засад; а мы следовали за разливающимся пламенем, пока ночь не развела нас с неприятелем… Всё пошло к чёрту: одно наши успели разграбить, другое сгорало; съестные припасы были истреблены».
По большому счёту, Юзеф Будзило и остальные вояки «польско-литовского гарнизона», которые после капитуляции «просидели в темнице весьма худой и смрадной недель с девятнадцать», ещё легко отделались. В Европе с ними после подобных художеств разделались бы гораздо круче.
