В наши дни стихи в газете увидеть, наверное, можно. Можно также биться об заклад, что это будет районная газета глубокой провинции. В СССР этот жанр, наоборот, процветал. Особенно в довоенные и послевоенные годы. А уж стихи к праздничной дате — вообще дело святое. Но среди всем известных 1 мая, 7 ноября, а после 1945 г. — и 9 мая, одна дата стояла наособицу: 21 декабря. Именно в этот день трудящиеся Страны Советов всенародно отмечали рождение Иосифа Сталина.
Сказать, что это были плохие стихи, нельзя. Процентов девяносто из них вообще не выходит назвать стихами, хоть убейся. В оставшиеся десять попадают такие авторы, как Борис Пастернак, Анна Ахматова и Осип Мандельштам. Впрочем, сказать, что их подношения «любимому вождю» по-настоящему хороши, тоже не выходит. Максимум — техничны, потому что мастерство, как известно, не пропьёшь.
От всего другого сводит скулы. Как, например, от строк Василия Акшинского:
Нет выше призванья и чести
Нет радости в жизни иной,
Как счастье — со Сталиным вместе
Быть в партии нашей родной.
Бывало и совсем топорно, как в коллективном творчестве белорусских поэтов:
Ты мудрый учитель, средь гениев гений,
Ты солнце рабочих, ты солнце крестьян!
Твоя Конституция — стяг поколений,
Надежда и свет угнетённых всех стран.
На этом фоне даже славословия казахского поэта-жыршы Умурзака кажутся шедевром. Хотя бы по той причине, что соответствуют форме традиционного тюркского эпического стиха:
Светоч мира, Сталин-джан!
Ты горишь, как маяк-великан!
Ты безбрежное море ума,
Воплощённая мудрость сама.
Поэт-семинарист
Можно только догадываться, как от этого всего корёжило самого «вождя народов» и «лучшего друга физкультурников». Потому что Иосиф Сталин поэзию чувствовал и понимал. Более того — сам писал стихи. И они, надо сказать, на голову превосходили все эти бесконечные хвалебные оды «на 21 декабря».
Известно шесть стихотворений, автором которых совершенно точно является Иосиф Джугашвили, тогда ещё студент Тифлисской духовной семинарии. И ещё одно — со спорным авторством: стихотворение «Послушник», датированное вроде бы 1949 годом, было найдено после смерти уже не Джугашвили, а Иосифа Сталина в его архиве.
Мнения насчёт уровня этих произведений, естественно, разделились. Поклонники «строгого царя Иосифа» говорят, что стихи гениальны. Ненавистники «кровавого тирана Сталина» утверждают, что вирши дрянные. На самом деле — ни то, ни другое. Проведём небольшой эксперимент:
И тогда надо мною, неясно,
Где-то там, в высоте голубой,
Чей-то голос порывисто-страстный
Говорит о борьбе мировой...
А в песне его, а в песне —
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта.
Стройно и хорошо? Да, безусловно. Вот только есть один нюанс. Первые четыре строки написал в 1905 г. Николай Гумилёв. Да-да, про «мировую борьбу» в том числе. Вторые четыре — Иосиф Джугашвили десятью годами ранее. Не зная точно, можно предположить, что писал один автор. Пока ещё не матёрый, но — безусловно — поэт.
Это говорит о многом. Как минимум — о том, что Сталин, будучи двумя годами младше Максимилиана Волошина и годом старше Александра Блока, имел неплохие шансы вписаться в когорту поэтов Серебряного века. Возможно, — и скорее всего — не в высшую лигу. Но стать регулярно публикуемым автором с более-менее пристойным гонораром — почему бы и нет? В конце концов, все известные стихи молодого Джугашвили лишь потому и известны, что были опубликованы в газетах. Конкретно — в короткий период 1895-1896 гг.
Что, кстати, руководством Тифлисской духовной семинарии не то что не поощрялось, но прямо запрещалось. Как запрещалось вообще чтение светской художественной литературы. В кондуите (журнале, куда заносили проступки учащихся) имя Сталина по этому поводу появляется регулярно и часто. Как правило, таким вот образом: «Джугашвили, оказывается, имеет абонементный лист из „Дешёвой библиотеки“, книгами из которой он и пользуется. Сегодня я конфисковал у него сочинение В. Гюго „Труженики моря“, где и нашёл названный лист. Помощник инспектора С. Мураховский». Инспектор Гермоген приписал: «Мною уже был предупреждён Джугашвили по поводу посторонней книги Гюго „Девяносто третий год“». Резюме ректора: «Продолжительный карцер и строгое предупреждение».
Путь к революционеру
Что уж говорить о собственных рукописях? Инспектор Дмитрий Абашидзе не скрывал, что охотился конкретно за Джугашвили: «В девять часов вечера в столовой инспектором была усмотрена группа воспитанников, столпившихся вокруг Джугашвили, что-то читавшего им. При приближении к ним Джугашвили пытался скрыть записку и только при настойчивом требовании обнаружил свою рукопись». В другой раз тот же инспектор применил, как говорят в полиции, «меры физического воздействия». Силой отнял у семинариста Джугашвили тетрадь, откуда тот читал сокурсникам стихи. Далее было вот что: «Сам принёс керосин и заставил нечестивцев сжечь крамольную тетрадь».
Такое противостояние развивается по законам тенниса: острее дашь — острее получишь. Поначалу Джугашвили — это ещё не вожак бунта. Так, когда его товарищи, желая сорвать службу, начали мерзко подвывать пению «Аллилуйя», то вина нашего героя состояла лишь в том, что он смеялся над проделкой громче прочих. Потом пошли уже штучки похлеще. Когда на уроке по Ветхому Завету был задан вопрос о том, как понимать слова «И обонял Бог благоухание жертвы Ноевой», Иосиф как бы про себя, но громко сказал: «Значит, запахло шашлыком!» Этим он вызвал продолжительный истерический хохот своих соучеников.
Финал, в общем, известен. Иосиф дрейфует к марксистам и берёт себе псевдоним из книги, которая была в семинарии запрещена строжайше: из повести грузинского писателя Александра Казбеги «Отцеубийца». Главного героя, разбойника, который жестоко мстит властям, там звали Коба. Инспектор Дмитрий Абашидзе, в свою очередь, добивается исключения такого неудобного студента. Поэзия потеряла перспективного, как кажется, поэта. Революция приобрела перспективного — уже без всяких «кажется» — вожака.
