205 лет назад, 26 мая 1818 г., в Восточной Пруссии, по пути к чешским минеральным водам, скончался человек, о котором впоследствии Александр Пушкин напишет: «А ты, непризнанный, забытый виновник торжества, почил — и в смертный час с презреньем, может быть, воспоминал о нас».
Обратим внимание на осторожное «может быть». Род этого человека имел герб с девизом «Верность и терпение», при жизни покойный соответствовал ему целиком и полностью и вряд ли бы опустился до того, чтобы презирать кого-либо, пусть даже и «в смертный час». Пушкин сделал такое предположение лишь по той причине, что испытывал нестерпимый стыд перед покойным, и понимал, что тот имел полное право презирать своих соотечественников. Звали покойного Михаил Богданович Барклай-де-Толли.
«Болтает, да и только»?
Печальнее всего, что мы до сих пор, если честно, заслуживаем такого отношения. Почему-то считается, что власть у нас может ошибаться, а вот народ — никогда. Однако то, что происходило и происходит с памятью о Барклае-де-Толли, демонстрирует нечто прямо противоположное. Именно власть увековечила его память, начав с того, что 25 декабря 1837 г., в день празднования четвертьвековой годовщины изгнания Наполеона из России, установила в Петербурге два памятника двум Михаилам — Кутузову и Барклаю-де-Толли, признав их равенство в деле уничтожения «Великой Армии» Бонапарта. На памятнике Тысячелетия России, установленном в 1862 г. в Новгороде, эти два полководца тоже мирно соседствуют, стоя в одном ряду с Александром Суворовым, Дмитрием Донским и Александром Невским...
А вот в массовом сознании эти два Михаила чуть ли не антиподы. Можно ручаться, что ни один школьный урок истории, посвящённый войне 1812 года, не обойдётся без противопоставления Кутузова и Барклая. Причём выдержано оно будет в каком-то глумливом, почти оскорбительном духе — обязательно прозвучат два якобы народных присловья. Первое — торжественное: «Пришёл Кутузов бить французов». Второе — уничижительное, основанное на низкопробной игре слов, переиначивающей фамилию Барклая-де-Толли: «Болтает, да и только».
Такие штучки даром не проходят — посмертное глумление над человеком, фактически спасшим Россию, обязательно приведёт к тому, что память о нём попытаются присвоить другие.
Немецкий след
Что, к слову, и произошло. В 1841 г. немецкие националисты с великой помпой установили бюст Барклая-де-Толли в Вальхалле — «зале славы германского народа и германского духа», что у города Регенсбург. И в Германии его до сих пор считают своим. Хотя попытка объявить Барклая немцем выглядит крайне недобросовестно и полностью соответствует выражению «натянуть сову на глобус». Доподлинно известно, что род Барклая восходит к шотландским горцам, часть из которых бежала в Прибалтику от ужасов революции Кромвеля в середине XVII в. и обосновалась близ Риги. Рига же была взята Петром I в 1710 г. С того момента все прибалтийские Барклаи стали русскими подданными и верно служили России. Кстати, сам Михаил Богданович, когда его называли немцем, обижался до глубины души и мог ответить не менее хлёстко.
Как это произошло, например, в момент соединения двух русских армий в августе 1812 г. под Смоленском. Тогда очень многие, в том числе и Пётр Багратион, командующий 2-й армией, пытались оказать на Барклая давление и настоять на том, что отступать нельзя — коль скоро армии объединились, следует атаковать Наполеона. Барклай же, будучи главнокомандующим, настаивал на дальнейшем отступлении. И вот тогда между ним и Багратионом состоялась перепалка. «Ты немец, и тебе все русские нипочём!» — кричал Багратион. Барклай за словом в карман не полез: «А ты — дурак, и сам не знаешь, почему называешь себя русским!»
Момент, если вдуматься, показательный. Два горца — шотландец и грузин — выясняют, кто из них имеет больше прав называть себя русским, почитая принадлежность к России и русскому народу за великую честь. Рассудит их Бородино, где смертельно раненый Багратион прозреет: «Передайте Барклаю, что теперь он решает судьбу боя. Да сохранит его Бог».
Но пока Барклай явно проигрывает в глазах окружающих — его смещают с поста главнокомандующего и заменяют Кутузовым. Что даёт недоброжелателям формальный повод почти легитимно излить в его адрес всю желчь и всё недовольство, копившееся годами.
«Выскочка» или герой?
А оно копилось именно годами. До поры Барклай вообще был незаметен. Его карьера складывалась на удивление паршиво. Путь от корнета, то есть первого офицерского чина, до генерал-лейтенанта, командующего дивизией, занял у него почти тридцать лет. Это невероятно много, особенно если учесть, что пулям он не кланялся и сумел отличиться в каждой кампании, где участвовал. А было их в достатке, начиная с Русско-турецкой войны 1787-1791 гг. и заканчивая наполеоновской войной Четвёртой коалиции 1806-1807 гг.
Но в 1809 г. император Александр I внезапно производит его в генералы, а в 1810 г. делает военным министром Российской империи и вводит в Сенат. То есть в состав правящей элиты. В принципе, для возмущения коллег хватило бы и первого — на тот момент в армии насчитывался 61 генерал-лейтенант, и Барклай в очереди на повышение занимал скромное 47-е место. Со стороны его производство в следующий чин напоминало наглое расталкивание локтями 46 конкурентов, имевших гораздо больше прав на повышение. Тогда-то в офицерской среде и пошли разговоры о «немецком выскочке» и «лизоблюде», которые в 1812 г. под Смоленском достигли пика и вылились в то самое всем знакомое коверканье фамилии. Можно уверенно говорить, что сомнительная честь в изобретении этой остроты принадлежит именно офицерам. Потому что среди солдат в ходу было совершенно противоположное присловье: «Поглядя на Барклая, и страх не берёт».
Однако император знал, что делал, вознося Барклая на вершины карьеры. Причиной такого внимания Александра I к фигуре Барклая стало несколько событий. Первое — битва при Прейсиш-Эйлау в феврале 1807 г., когда арьергард под командованием Барклая, прикрывая отступление русской армии, сумел не просто сдержать напор войск Наполеона, но и несколько раз контратаковал, что в целом свело сражение вничью. В том бою Барклай был тяжело ранен осколком ядра — ему раздробило правую руку, и, если бы не вмешательство лейб-медика императора, ампутации было бы не избежать. Второе событие — визит Александра I к раненому Барклаю, где тот поделился с самодержцем своей идеей «скифской войны», то есть осторожного отступления, сохранения армии и партизанских действий против превосходящих сил противника. Русский царь был уверен, что мир, заключённый в 1807 г. в Тильзите, — это краткая передышка, и что очень скоро Наполеон, поставив под ружьё силы объединённой Европы, навалится на Россию. Идея Барклая пришлась Александру по душе. К тому же Наполеон по иронии судьбы ещё и подтолкнул его к решению сделать ставку на Барклая — при подписании Тильзитского мира он имел неосторожность спросить русского императора, что же за генерал помешал ему победить при Прейсиш-Эйлау.
Довершила всё кампания против Швеции 1808-1809 гг. Тогда Барклай совершил невозможное. Снабдив свои части тёплой одеждой, салом и спиртом, он предпринял бросок по скованному льдами Ботническому заливу к Аландским островам и далее к Стокгольму. 250 вёрст, пять переходов, и 7 марта 1809 г. шведский король Густав IV, разбуженный залпом русских пушек, оказывается низложенным, а его преемник шлёт к русским парламентёров. И считает, что легко отделался, отдав России всю Финляндию.
Спасение России
Со всех сторон выходило, что в преддверии большой войны с силами объединённой Европы под началом самого Наполеона такой человек, как Барклай — самая лучшая кандидатура на пост главнокомандующего и военного министра. Император сделал ставку, сильно рискуя.
И не прогадал. Подготовка к войне, план войны и её ведение были осуществлены Барклаем образцово. Будучи военным министром, он настоял на повышении оборонных расходов — с 1810 по 1812 гг. они составляли чуть ли не половину всего государственного бюджета. Создавались грандиозные запасы продовольствия, вооружения и обмундирования. Особое внимание уделялось зимней форме одежды...
Будучи главнокомандующим, он сумел привести в действие план той самой «скифской войны», предусматривающий, в числе всего прочего, и сдачу Москвы. Мы привыкли к тому, что Россию тогда спасло непопулярное решение Кутузова, принятое на знаменитом Совете в Филях. Но давайте сравним две цитаты: «С потерей Москвы не потеряна ещё Россия. Но когда уничтожится армия, погибнет и Москва, и Россия». «Москва — не более как точка на карте Европы. Я не совершу для этого города никакого движения, способного подвергнуть армию опасности, так как надобно спасать Россию, а не Москву». На первый взгляд, это слова одного человека. Однако первая фраза принадлежит Кутузову, а вторая — Барклаю...
Но всё это было забыто. Не помог даже авторитет «Солнца русской поэзии» — из стихотворения Пушкина «Полководец» до сих пор выбрасывают те самые строки о «непризнанном виновнике торжества». Может быть, есть смысл прислушаться, наконец, к его словам: «Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая-де-Толли потому, что Кутузов велик? Ужели не дозволено произнести его имя с участием и умилением? Барклай, окружённый враждой, язвимый злоречием, но молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории...»
