275 лет назад, 31 августа 1749 года, в Москве родился человек, которому будет суждено окончить свои земные дни в городе на Неве. На первый взгляд, ничего особенного в таком жизненном путешествии с началом в Москве и финалом в Петербурге нет — для XVIII столетия это, скорее, стандарт. Но не в данном случае. Имя человека, о котором пойдёт речь, прочно ассоциируется с обратной дорогой. Путешествие из Петербурга в Москву.
Тут, конечно, узнавание будет мгновенным. Конечно, это Александр Радищев, автор той самой книги «Путешествие из Петербурга в Москву», которая обессмертила его имя. Правда, не совсем так, как того хотел автор. Радищев оказался первым и единственным в истории России человеком, которого приговорили к смертной казни за конкретное произведение. Приговор, правда, в исполнение не привели, заменив казнь ссылкой в Сибирь. Что не отменяет уникальности статуса Радищева в отечественной литературе.
Сила приговора
Собственно, этим статусом всё и ограничивается. Именно он стал залогом того, что самые хлёсткие определения и самые страшные ярлыки, прилепленные к фигуре Радищева, считаются безусловной исторической правдой. В самом деле, чем подтверждаются слова Екатерины II о том, что Радищев — это «бунтовщик хуже Пугачёва»? Чем подтверждается определение Владимира Ленина, что Радищев может считаться первым русским революционером?
Да всё тем же фактом, что его приговорили к смертной казни за книгу. А раз приговорили, значит и книга — ураган, и сам Радищев — величина титаническая. Со знаком плюс или со знаком минус — всё равно титаническая.
Хотя на самом деле тут ещё надо как следует присмотреться. Прежде всего — к сочинению господина Радищева. Вообще-то мы все должны были изучать его в школе. Но, положа руку на сердце, — кто помнит оттуда что-то, выходящее за пределы хрестоматийного «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»? Скорее всего — нет. Самое же любопытное, что приведённая цитата — всего лишь эпиграф к «Путешествию». И принадлежат эти строки не Радищеву, а Василию Тредиаковскому и взяты из его поэмы «Телемахида».
Словом, на поверку выходит, что изучать-то мы изучали, да всё без толку, поскольку единственное, что запомнилось из произведения Радищева, это чужие строки. Иначе, кстати, и быть не могло. Если уж кому-то и доверять в плане литературной критики, то самым верным камертоном будет Александр Пушкин. А его вердикт выглядит так: «Очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны».
«Разошлось моментально»?
То есть писателем Радищев был средненьким даже по тем временам, когда его книга вышла в продажу, а это 1790 год. Между прочим, всего лишь через несколько месяцев, то есть в январе 1791 года, произошло то, что окончательно сделало и без того архаичный стиль Радищева совсем уже неактуальным. В «Московском журнале» начали печататься по частям «Письма русского путешественника» Николая Карамзина. Вот их можно хоть сейчас читать просто ради удовольствия — настолько просто, внятно и увлекательно писал будущий автор «Истории государства Российского».
Читать же Радищева ради удовольствия не получится, хоть ты тресни. Впрочем, допустим, что так оно и должно быть. Никто ведь не читал ради удовольствия, скажем, «Краткий курс истории ВКП(б)». А поскольку авторы этого труда числили Радищева первым революционером, то можно предположить, что и «Путешествие» чем-то сродни «Краткому курсу». Ну, хотя бы по части призыва к революции. Во всяком случае, старый большевик Емельян Ярославский, председатель Антирелигиозной комиссии при ЦК ВКП(б), писал: «Радищев был последовательным революционным демократом конца XVIII столетия. Это был пропагандист, республиканец...»
Республиканец — пожалуй. А вот пропагандист из него был никакой. Часто приходится читать, что первый тираж «Путешествия», едва поступив в продажу, разлетелся вмиг и наделал много шума. Когда видишь такое, невольно вспоминаешь строки из произведения Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», которое тоже написано в жанре травелога, то есть путевого очерка: «Первое издание „Москва — Петушки“ разошлось быстро, благо, было в одном экземпляре».
Примерно то же самое можно сказать и о труде Радищева. Тираж его составлял 650 экземпляров. Но судьба этих экземпляров была разной. 7 книг автор разослал друзьям, 618 оставил на складе и только 25 отдал на реализацию. Двадцать пять экземпляров, конечно же, разошлись. Правда, не то чтобы вмиг. Наверное, лишь один читатель всё-таки продрался сквозь «варварский слог» и одолел книгу до конца. Вот среди него она и наделала «много шуму». Это была Екатерина II, которая велела передать автору, уже сидевшему под арестом: «Скажите сочинителю, что я читала его книгу от доски до доски».
У страха глаза велики
Да, императрица была серьёзно напугана. Но она сильно переоценила опасность. С ней такое случалось и раньше. Скажем, когда во время восстания Пугачёва губернатор Оренбурга получил указ самозванца, написанный на очень хорошем немецком языке, Екатерина сочла, что бунт управляется из-за границы. Впоследствии выяснилось, что этот указ написал дворянин Михаил Шванвич, примкнувший к Пугачёву, — именно он станет прототипом подлеца Швабрина из «Капитанской дочки» Пушкина.
Примерно то же самое случилось и с Радищевым. Объективно прав был Николай Добролюбов, когда утверждал: «Состояние тогдашнего русского общества вовсе не было таково, чтобы в нём могло развиться что-нибудь серьёзно опасное для существующего порядка. „Путешествие“ было единичным произведением, и за автором его последовали бы, до конечных его результатов, разве весьма немногие».
Повторим — объективно никаким бунтовщиком Радищев не был. И на следствии говорил чистую правду, утверждая, что мужиков сей труд взбунтовать не мог, поскольку те просто не умеют читать. А единственное, что подвигло его на издание книги, это тщеславие: «Дерзновенныя выражения неприличной смелости почерпнул я, читая разных писателей, и ни с каким другим намерением, как чтобы прослыть хорошим писателем. Да и самое издание книги ни к чему другому не стремилося, как быть известну между авторами...»
Тщетно. Екатерина не поверила. И настояла на суровом приговоре, который сама же и заменила ссылкой. Скорее всего, не будь этого приговора, судьба автора была бы под стать стилю книги — заурядной и не оставляющей никакого следа в памяти.
