О фронтовом быте рассказывает Николай Семенович ПОСЫСАЕВ, сапер из
Как мы жили на войне
ВЕЩМЕШОК — это «заплечный дом» солдата. В нем обычно лежало вафельное полотенце, мыло, сменные портянки, письма от родных, карандаш и бумага, чтобы писать ответы. Плащ-палатка, без которой солдату не жизнь — ей и в дождь укроешься, она тебе и крыша, и постель, и носилки в случае чего. Зубных щеток и порошка ни у кого не было, так что зубы на войне мы не чистили. В заднем кармане брюк у каждого солдата лежал индивидуальный санитарный пакет — бинт и ватный тампон в прорезиненой оболочке. Иголки и нитки — в ушанке или пилотке. Ложка — за голенищем сапога или за обмоткой ботинок. Кателок — не нынешний армейский, плоский и изогнутый по форме бедра, с плотно подогнанной крышкой (кстати, именно он был в войну у немцев), а круглый, с каким сейчас ходят в лес туристы. Так вот, его обычно крепили сверху на вещмешок. Фляга была далеко не у всех солдат, а вот саперную лопатку имел каждый. Без нее на войне не выжить. Чуть где попал под огонь, сразу падай и окапывайся. Земля — самая надежная броня для солдата.
ОДЕЖДА. Нижнее белье (кальсоны и рубаху) меняли раз в месяц, а портянки не меняли вообще — о них каждый должен был заботиться сам. На зиму выдавали шинель из английского сукна и телогрейку. Еще зимой носили толстое белье. Каску я за всю войну ни разу не надевал — тяжелая она у нас была, неудобная и голову плохо защищала.
ОБУВЬ. В нашем саперном батальоне сапоги были только у офицеров и некоторых сержантов, да и то кирзовые. Кожаные носили лишь комбат и его заместитель. Все остальные ходили в ботинках с обмотками — точно как товарищ Сухов. Валенки выдавали по желанию, а так и зимой ходили в ботинках.
А вот у немцев сапоги были отменные — крепкие, из настоящей кожи, на пятке — подковы, на подошве — 33 гвоздя чтоб сносу не было. Довелось мне и их поносить: 10 мая 1945 стою на дороге, попутку ловлю. Останавливается бронетранспортер на полугусеничном ходу — немецкий, с крестами! Сидят в нем их солдаты, правда, без оружия. Что было делать — сел. А они на меня все волками смотрят. Того и гляди голыми руками придушат. Правда, у меня автомат ППШ , но все-таки... Так я чтобы обстановачку разрядить предложил жестами одному немцу поменять его сапоги на мои американские ботинки. Согласился...
ОРУЖИЕ. В продолжение той же истории: вся пикантность ситуации заключалась в том, что автомат у меня был без единого патрона. Тогда я был вооружен знаменитым пистолетом-пулеметом системы Шпагина, но не с диском, а с плоским «рожком» вроде как у «калашникова». В то утро я, содясь в машину, зацепился магазином за борт грузовика. Все патроны и крышка магазина вместе с пружиной, которая подает патроны в ствол, высыпались в дорожную пыль. А собирать времени не было. Так что держать свое оружие перед вчерашним противником мне приходилось крайне осторожно, чтоб не заметили...
Всем хорош был ППШ, гораздо лучше немецкого «шмайссера», тяжел только очень — 6,5 кило. У меня до сих пор правое плечо, на котором носил автомат, несколько ниже левого.
ЕДА И ПР. Кормили на войне плохо. Суп-баланда из крупы или пшеничного концентрата, кукурузная каша, когда воевали в Крыму и на Украине. Знаменитую американскую тушенку давали, но по банке на троих в сутки. Пили на войне «чай» — мутную жидкость без вкуса и с запахом ошпаренного веника. Хорошо, если горячий и с американским сахаром. Девять раз в месяц выдавали «наркомовские 100 грамм», да и то только при наступлении. Под конец войны и вовсе давать перестали.
Газет на фронт не привозили, так что для своих нужд пользоваться приходилось в основном травой, а если зимой — то снегом. Когда пехота встает в оборону, первым делом роют траншею вдоль линии фронта, а от нее — ходы сообщения назад. Вот в них-то и делали нужники. А если днем на «нейтралке» лежать приходилось, то куда деться — под себя делали. Там ни головы, ни задницы не поднимешь...
БОЛЕЗНИ. За все годы войны болел всего 2 раза. Один раз дизентерией, да и то не от фронтовой еды, а от какой-то отравы, купленной на рынке. Пришел военфельдшер, дал каких-то таблеток и, как ни странно, за 2 дня я встал на ноги. В другой раз, уже во время освобождения Крыма, у меня от плохого питания начасась куриная слепота — в темноте вижу только периферийным зрением, а по центру глаз как будто пятаки положили. Так вот, комбат наш меня в хозроту подкормиться отправил. Там как раз корову забили, а поскольку с болезнью этой на фронте сталкивались не впервые, то знали, что лечить ее надо коровьей печенкой. Но перед этим комбат и ротный меня по-своему «обследовали»: издалека подозвали (а дело в темноте было), я побежал, и — бух — в траншею. А будь я зрячим, я б ее, конечно, заметил и перепрыгнул. Такая вот диагностика...
Так что все болезни на войне были от недостаточного питания. Из-за нехватки витаминов бывали еще чирьи по всему телу. За ногами все солдаты следили, поэтому потертости почти не встречались. И правда, что ты за пехотинец с кровавыми мозолями?
В отличие от распространенного мнения об окопной жизни, ни одной вши или гниды я за войну не видел. Белье, даже если не было бани (а на передовой ее никогда не было, только когда в тыл отходили) меняли регулярно. Не знаю, как на Севере и под Сталинградом, а у нас руки-ноги отмораживали редко. Когда ходишь под смертью, все хвори куде-то деваются. Да и закаленные мы были — по несколько лет на воздухе, в снег и жару. Ты бы может и рад заболеть, да... не получается.
Как правильно пишут в книжках про войну, в госпиталь солдаты действительно предпочитали не попадать. Но вовсе не из героизма. Раненые, если не тяжело зацепило, оставались в своих частях исключительно потому, что из госпиталя еще неизвестно куда попадешь, а тут все свои, все ходы и выходы знаешь.
ОТНОШЕНИЯ. Самый главный начальник для солдата — сержант. В войну они были, как правило, постарше нас, с опытом. Взводного, хоть он и офицер, мы считали своим, таким же солдатом. Ротный командир стоял неизмеримо выше, а до комбата вообще было далеко как до бога.
Жизнь, хоть и не совсем нормальная, на войне шла своим чередом. Естественно, к кому-то относились лучше, к кому-то хуже. На фронте мы не любили поваров за жадность. Всяких денщиков-ординарцев за то, что вечно на солдатском горбу выезжали. Черной завистью мы завидовали танкистам (ездят в своих железных коробках как короли, а у нас марши по 50 километров за ночь). Еще завидовали летчикам, хотя сколько их сгорало в небе на наших глазах...
В Прибалтике как-то наткнулись на наш сбитый пикировщик Пе-2. Он плюхнулся на брюхо — а рядом лежат три мертвых летчика. Красавцы, в новеньких гимнастерках английского сукна. Жалко...
Через день смотрю: парторг батальона щеголяет в летном шлеме, снятом с убитого. Ну что тут скажешь... А замполита батальона, наоборот, все любили. На фронте ведь не на должность смотрят, а на то, каков человек сам по себе.
ВРАГ. Немец был мужик серьезный и воевал грамотно, жестоко. Мины ставил все больше «на неизвлекаемость». Один взрыватель, который сверху, выкрутишь, станешь мину из лунки вынимать, и тут же подорвешься. Потому как снизу у нее еще один взрыватель, дополнительный, который накрепко привязан к вбитому в землю колышку. У нас таких не было...
Лицом к лицу с врагом мы почти не сталкавались. Но вот однажды, за полтора месяца до окончания войны, на разбитой железнодорожной станции Поплака в Латвии, которая несколько раз переходила из рук в руки, мы ставили мины на танкоопасном направлении. В
Зеленый лейтенант, который был с нами, пленных чуть не расстрелял. Но «своих» немцев я отстоял — во-первых, это готовые «языки», а во-вторых, нам за них ордена положены.
КУРЕВО. Не знаю, как где, но той «киношной» махорки я за всю войну ни разу не видел. Давали вполне приличный табак, спрессованный в кубической формы брикеты. Советские папиросы к нам, солдатам, ни разу не попадали, зато встречались немецкие трофейные сигареты. Большинство курильщиков считало, что они слабые.
Спички в самом начале войны начисто исчезли из обихода, так что каждый курильщик изощрялся в добывании огня как мог. У кого кресало и трут, у кого бензиновая зажигалка из винтовочной гильзы...
ЖЕНЩИНЫ. Пусть простят меня фронтовички, но говорить буду о том, что видел сам. Как правило, женщины, попавшие на фронт, вскоре становились любовницами офицеров. А как иначе: если женщина сама по себе, домогательствам не будет конца. Иное дело, если при ком-то... «Походно-полевые жены» были практически у всех офицеров кроме «Ваньки-взводного». Они все время с солдатами, им негде и некогда заниматься любовью.
Так что женщины на войне, будь они красивые, или не очень, не оставались без мужского внимания. Впрочем, нам, солдатам, они все казались красивыми. Вот только женщин-снайперов побаивались. Снайпер — хоть наш, хоть немецкий — это убийца. В плен их никто не брал. Еще в плен мы не брали эсэсовцев и огнеметчиков.
СМЕРТЬ. На войне я стал фаталистом. До сих пор считаю, что если суждено тебе быть убитым — обязательно убьют. А ежели нет, так что бы с тобой не произошло... У меня однажды мина под ногами взорвалась, так только глаза землей забило и ударило здорово. Счастье, что в валенках был... А вот сержанту моему однажды сон плохой приснился что зубы у него выпали. Так на другой день при минометном обстреле ему ноги оторвало, по дороге в санбат он умер от потери крови.
Почему у нас столько «без вести пропавших»? Похоронная команда начинает зарывать трупы дня через 3 после боев. А за это время, особенно если рана в груди, залитые кровью документы уже не вдруг-то достанешь и прочитаешь.
СТРАХ. Удовольствие на войне мы научились получать от мелочей — что жратвы трофейной добыть удалось, или что портянки новые у старшины выпросил. Ну и само собой, что под смертью побывал и живым вернулся. Странное удовольствие получаешь, когда убьешь немца, когда он на твоей мине подорвется.
Но и боялись на фроние много чего. Смерти. Что свои расстреляют. Плена ужасно боялись. Взводный в атаку поднимает — страх! А он кричит: «За Родину! Вперед!» Ну и конечно по-матушке в полном объеме... Как же русскому человеку, да еше на войне, без этого?
