Судьбу непризнанных республик Донбасса пытаются решить политики разных стран. А что о своём будущем думают жители этих республик — те, кто годами живёт под обстрелами?
«Куда уезжать?»
Луганская Народная Республика встречает пронизывающим степным ветром и застарелой безнадёжностью. Жить здесь могут только те идейные люди, что за 8 лет безвременья не растеряли веры в светлое будущее под крылом России. Прочие выживают среди прижавшихся к земле серых домов с разбитыми окнами, вылинявших вывесок и нищенских пособий.
Да, без идеи здесь жить тяжело и, пожалуй, незачем. Может, поэтому, а может, по историческим предпосылкам — Луганская область на Украине была на втором месте после Крыма по числу русских — люди здесь удивительно идейные, кристальные какие-то люди.
— Тот, кто уехал, наверное, слабее морально. Муж говорит: «Давай тоже уедем». Кумовья в Луганске говорят: «Оставайтесь». Но мне уже шестой десяток! Куда уезжать?
Это говорит Люба Мусиенко из села Николаевка, стоящего над Северским Донцом. Из её посёлка прекрасно виден другой берег реки: там уже подконтрольная Киеву территория, станица Луганская, откуда по Николаевке летели снаряды в 2014 г. и недавно полетели снова. 29 ноября украинская мина легла в 20 м от пятиэтажки, где живёт Люба.
— Внезапно дом задрожал, свет начинает тухнуть, отключаются все приборы. Сын прибежал, весь дрожит, даже волосы его длинные. Всё ходуном ходит. И давай кричать на нас: «Бегом отсюда!» Я ему — кардиопасит. Смотрю — а он собирается, садится у порога с сумкой книг. Говорит: «Давайте куда-нибудь уезжать». Ну мы собрались на ночь глядя, уехали в Луганск к кумовьям.
Сын Любы не истерик. У него посттравматическое стрессовое расстройство — диагноз, который он получил после обстрелов 2014 г. Здесь многие с этим живут.
По образованию Люба инженер-педагог. А работают они с мужем на рынке, продают детские вещи. Выручка на двоих — 20 тыс. руб. в месяц. Это по-божески для местных реалий. Удаётся даже выкраивать деньги на дорогостоящее лечение дочери, едва не потерявшей почку. Медицина здесь по факту платная: все лекарства приходится покупать самостоятельно за свои деньги в аптеке.
Я вздрагиваю, когда эта светловолосая улыбчивая женщина, совсем не выглядящая на свой возраст, начинает плакать крупными слезами посреди разговора. Вытирает мокрое лицо и оправдывается: «Извините, оно всё как снежный ком просто».
— Россию, конечно, ждут. Потому что Россия — сильная страна. Быстрее бы всё это присоединили и закончились наши мытарства, — говорит она.
Восемь лет в серой зоне
Недалеко от неё в частном домике живёт пара пенсионеров, Надежда Ивановна и Пётр Алексеевич (фамилию они просили не называть). Она бывшая чиновница, он бывший ветеринар. Усаживают меня в гостиной, Надежда Ивановна идёт в кухню варить кофе.
— Это у нас тут спасительное место, — поясняет Пётр Алексеевич. — Тут капитальные стены кругом, знакомый инженер объяснил, что самое безопасное место в доме. Тут и сидим, когда стреляют.
Его супруга приносит горячий крепкий кофе, садится напротив меня и сердито говорит:
— Восемь лет находимся в серой зоне! Почему-то наш посёлок постоянно обстреливают. Начиная с 2014 г. Потом был небольшой перерыв, Бог миловал. А недавно опять нас обстреляли. Снаряд взорвался между домами: нашим и соседским. Соседям снесло крышу полностью, нашу побило и окна повыбивало. Спасибо Красному Кресту, починили.
— Поначалу стреляли постоянно, — добавляет Пётр Алексеевич. — И днём, и ночью, и утром. Сижу на ступеньках, курю, смотрю: свистит — и в сторону Лобачёва полетело. Там газопровод перебило, несколько линий электропередачи порвало. А почему? Там никаких стратегических объектов нет, ни вояк, ни техники — ничего!
В 2014 г. они уехали, спасаясь от обстрелов, к дочери под Одессу. Но вшестером жить в двушке оказалось сложно. Три года старики провели там, а когда внучка пошла в школу, вернулись в свою Николаевку. К тому времени здесь начали платить пенсии — в рублях, разумеется: республики перешли на российскую валюту ещё в 2015 г. Сейчас пенсия Надежды Ивановны — 14 тыс., Петра Алексеевича — 16 тыс.
— Я вот считаю: если бы хотя бы признали Донбасс, то уже бы таких обстрелов не было, — нервно говорит Надежда Ивановна, словно отчитывает лично меня. — Но почему-то тянется, тянется. Абхазию, Осетию признали, несмотря на то, что больше их никто не признал. А вот в Донбассе прямо какая-то стена преткновения. Хотя уже и русские паспорта повыдавали. Мы, правда, их пока не получаем. Вот когда Россия признает ЛНР и ДНР, тогда буду думать. Восемь лет! Восемь лет в такой ситуации. А сегодня вообще: с одной стороны нагнетают, с другой, а мы слушаем и не знаем, к чему это приведет. К очередным военным действиям? Ну вот к чему? И будут падать снаряды сюда, в Николаевку, где кроме пенсионеров никого нет, — замечает Петр Алексеевич. Маленький, худой, он кажется очень тихим рядом со своей крупной строгой женой.
Раиса Степановна Фоменко не особо верит, что «Россия полезет в Донбасс». Ей 81 год, она практически не ходит: всю жизнь была на ногах — работала завстоловой, таскала тяжёлые мешки — и к старости отказали ноги и спина.
— Мне война не нужна, — говорит она, сидя на разобранной кровати и сжимая исковерканные артритом руки. — Я — 41-го года, сама войну не видела, зато родители мои видели, братья. Я зато вот это застала: как по подвалам прятались. Кто примус принесёт, кто еды, кто воды, кто матрас. Сидели со свечками. Газа не было, на костре еду варили. Кто-то под балконом печки делал, в нашем дворе ещё одна сохранилась. И стоим в очереди на печку эту. У меня тогда ноги ещё ходили, я в село ходила к племяннице: у неё мангал. Я на этом мангале супа сварю, принесу домой 3-литровую банку, а к обеду он уже прокисает. Жара, света нет, холодильник не работает. Так и жили.
Сын её, чернобылец Вадим, тогда лежал в больнице. Вместе со всей больницей его эвакуировали, и полгода Раиса Степановна не знала, что с ним, думая, что его убили по дороге. Денег у него с собой не было, добираться домой было не на что, так и задержался под Одессой, пока не подзаработал. Сейчас живёт вместе с матерью.
Я спрашиваю, верит ли она, что Россия войдет на Донбасс. Ее реакция удивительна: она одновременно и сердится, что Россия не защищает ее, и пытается это оправдать.
— Да кому мы нужны? — почти кричит она. — Кто нас будет защищать? Зеленский чудит без баяна со своей Америкой, а нас никто не защищает. Кому это надо? Путину? Ты видишь, как американцы тянут на этого Путина, обвиняют его во всем. И что ему делать?
Немного успокоившись, добавляет:
— Если бы, конечно, по совести было бы, оно может быть. А так — зачем ему лезть?
Беспокоящий огонь
В блиндаже — печка-буржуйка, допотопный проводной телефон, несколько бойцов в зимних маскхалатах. Мы говорим о том, что их привело на войну, когда телефон начинает звонить. Один из военных берёт трубку, слушает, бросает несколько отрывистых фраз.
— Вот и «входящий». А вы хотели к ним поближе подобраться, — упрекает он меня. — На Желобок прилёт, сто двадцатая.
Здесь война не прекращается. Рация постоянно трещит, передавая информацию о новых обстрелах. Где-то реже, где-то чаще, многое зависит от того, какое подразделение ВСУ стоит напротив конкретных позиций. Так, позиция Кубы, офицера одного из территориальных батальонов, находится на расстоянии в 230 м от украинских блиндажей. Недавно туда зашла 57-я бригада ВСУ, и стало немного спокойнее. До этого несколько лет батальон соседствовал с печально известными «киборгами» — 93-й бригадой.
— Ведут они себя относительно спокойно: эта близость как раз не даёт им возможности обстреливать ни миномётами, ни артиллерийскими орудиями, ни бронемашинами, потому что мы, по сути, на одной линии огня с их позицией, — объясняет Куба. — В основном идёт беспокоящий огонь: снайперский, гранатомётный, из стрелкового оружия. В то же время эта близость провоцирует на какие-то действия. Потому что, когда ты видишь противника так близко, что почти можешь до него дотронуться, находятся такие «хэрои», которые этого спокойно выносить долго не могут.
Но бывает и по-другому.
— Я вчера не знал, останусь в живых или нет, — был очень сильный миномётный обстрел нашей позиции. Ты ложишься спать и не знаешь, проснешься или нет. У меня позиция почти окружена, очень близко враг находится, — говорит Вега, командир стрелковой роты 14-го батальона, на счету которого уже шесть ранений.
Впрочем, все сходятся в одном: возможно, Украина и готовится к большой войне, но увеличения активности в последние недели не наблюдается. Скорее напротив.
— Перед Новым годом было тяжело, — говорит Ю., командир одного из батальонов. — Могли весь боекомплект за одну ночь высадить. После Нового года они как-то попритихли.
— Окопная война самая выматывающая. Первая мировая была такой, — напоминает мне Волк, высокий бородатый ополченец из Славянска. — Ничего нет хуже того, чтобы месяцами сидеть в одних окопах и ждать. Тогда дошло до того, что русские и немцы друг к другу в гости ходили. У нас уже дольше длится.
Он хмуро замолкает, а я думаю, что гражданская война злее войны, так сказать, империалистической. Здесь невозможно представить перекрикивания между украинскими и луганскими окопами, обмен буханки хлеба на моток проволоки. Восемь лет идет война, а обозленность не становится ни на градус меньше.
— Да, они явно давно готовятся к большой войне, особенно те, которые стоят на передовой, — уточняет Куба. — Но сказать, чтобы именно в последнее время было что-то такое, чего не было год назад, я не могу. Даже наоборот. В 2020 г. практически на любые праздники такие «поздравления» летели, что мама не горюй. Сейчас ведётся в основном беспокоящий огонь.
К слову об огне: в последнее время этим бойцам разрешили открывать его в том случае, если по позициям ополченцев стреляют. Звучит как само собой разумеющееся, но несколько лет вышестоящее штабное командование строго запрещало даже подобные меры. Бойцы, нарушившие запрет, рисковали получить строгий выговор в лучшем случае. Даже сейчас ответный огонь разрешается открывать не всегда.
— Вопрос о разрешении ответного огня принимается командованием в каждом конкретном случае. В зависимости от ситуации. Существует распоряжение: «На провокации не поддаваться». Поэтому активность противника фиксируется, после чего поступают дальнейшие распоряжения: например, находиться в укрытии и продолжать наблюдение. Или иногда дают боевую задачу, — говорит Куба.
Я уезжаю с передовой и думаю о том, как сильно отличаются эти люди от московских экспертов с их призывами к войне, от либеральных паникёров, публично страдающих о том, что несчастные украинцы собирают тревожные чемоданчики, дрожа в ожидании путинского вторжения. Эти невыспавшиеся люди в грязных маскхалатах углубляют окопы, обустраивают блиндажи, кормят тощих окопных котов. Они живут, не зная, переживут ли следующий день, и они спокойны. Они спокойны и готовы ко всему. Потому что хуже окопной войны нет ничего.
