«Обсессивно-компульсивное расстройство», «ОКР» — эти термины ворвались в медиапространство, но до сих пор не всегда используются по назначению. Когда-то словом «депрессия» начали называть любой упадок настроения. Приписать себе обсессивно-компульсивное расстройство сегодня могут за патологическую любовь к чистоте и порядку. Но не все то ОКР, что «расставить тарелки по размеру». Как и депрессия, это серьезное состояние, требующее помощи специалистов.
Пациентка с обсессивно-компульсивным расстройством рассказала АиФ.ru о жизни до и после диагноза и о том, как учиться, дружить, любить и работать, имея такую особенность.
Страх как двигатель расстройства
«Начну с того, что у меня есть главный страх: редкое генетическое заболевание, которое отдаленно напоминает Синдром Туретта. Я не могу произнести его название вслух, написать, поговорить о нем с кем-либо. Это абсолютное табу. Помимо него, я в целом боюсь заболеть и умереть, поэтому постоянно посещаю врачей и выполняю длительные и мучительные ритуалы. Мозг считает, что, если я не сделаю всё „как надо“, наутро я проснусь с этой болезнью, страшнее которой не существует ничего на свете.
Критика у меня сохранна, отсутствие связи между одним и другим мне совершенно понятно, отчего ситуация ещё более мучительна. Но мой мозг считает, что если я, например, не сделаю перед сном 235 глотков воды, то страшное непременно случится, а виновата буду только я. Если я не выполню ритуал, я не могу физически сдвинуться с места. У меня начинается настоящая ломка с болью в руках и ногах. Иногда я лежу на полу и плачу, потому что не могу завершить ритуал. Пойти спать до его окончания тоже не могу. Иногда ритуалы тянутся до 5 утра, мне приходится поздно вставать, страдает режим сна и работы.
Всё это завязано на биохимии мозга и нейронных связях, силой воли это пресечь невозможно.
Неведомая шизомагия
В практических аспектах мне одинаково сложно как на работе, так и дома, однако и коллеги, и партнёры всегда шли мне навстречу. Возможно, из-за моего стремления сгладить острые моменты юмором, харизмы и любви к людям.
Например, на работе никому нельзя сесть за мой стол, трогать мои вещи. Если такое происходит, моя кожа покрывается пятнами и сильно чешется. Однажды на работе был переезд, меня не было в офисе. Коллеги брали мои вещи только через тряпочки и полотенца. Я не просила их об этом, но они знали, как это важно. Состояние своего ментального здоровья я ни от кого и никогда не скрывала принципиально. Иногда я слышала комментарии вроде „эти твои заскоки“, „пунктики“, „тараканы“. Было очень больно и гадко, но я представляю, насколько люди далеки от понимания такого состояния. Для них это просто что-то сложное, непонятное и неудобное.
В быту с партнёрами приходится труднее, потому что концентрация и частота контакта выше. Разумеется, как и любой человек с тревожным расстройством, я зациклена на порядке, чистоте и контроле как таковом. Даже при огромном желании понимать и принимать это люди устают от бесконечного напряжения. Они не могут расслабиться у себя дома. Всё нужно класть только определённым образом и на определённые места. Почти все правила, связанные с этим, иррациональны. Скажем, если положить какой-то предмет „неправильно“, мой мозг немедленно установит бредовую связь: нарушенный ритуал — „чёрный ящик“ — болезнь, смерть.
Усложняется всё и тем, что партнёр вовлечен в мои ритуалы. Это значит, что вещами нужно пользоваться определённым образом ещё и потому, что нельзя нарушить ритуал. Здесь же ломается и коммуникация. Иногда в ответ на мою тревогу нужно сказать что-то определенное. Если я спрашиваю: „Скажи, у меня ведь нет рака легкого?“, нужно ответить: „Конечно же, у тебя нет рака легкого“. Если сказать только „конечно же, нет“, то неведомая шизомагия сработает так: я произнесла словосочетание „рак легкого“, а мой собеседник не произнёс его и не нейтрализовал отрицательной частицей. Короче, я как бы осталась наедине с раком легкого, который „призвала“ словами.
Вообще это синкретичный, первобытный тип мышления, при котором ты устанавливаешь невозможные магические связи: наш мозг давно преодолел этот эволюционный этап, но даже при высоком уровне интеллекта и наличии критического мышления я не могу этого избежать.
«Хватит нести всякую ерунду»
Расстройство всегда мешало моим отношениям с близкими. В детстве это выражалось в том, что мне было очень тоскливо, одиноко и страшно. На мои вопросы из разряда „Нет ли у меня такого-то заболевания?“ мама отвечала: „Хватит нести всякую ерунду“. Меня очень любили, заботились обо мне, но в те времена, в том информативном поле моя мама не могла даже предположить, что со мной происходит что-то страшное, поэтому я оставалась со своим ужасом наедине.
Всё детство я провела в слезах от мысли о том, насколько мне страшно. Я боялась рассказать об этом, да и не могла, ведь сама не представляла, что со мной. Позже мои партнёры и друзья нередко прерывали отношения со мной с формулировкой „я больше не могу отделять тебя от твоей болезни, мне тяжело, я ухожу“. С годами я стала лучше узнавать себя и своё расстройство, доносить близким, почему это происходит. Это обеспечило мне поддержку, и вот уже 7 лет я счастлива в отношениях, хотя все ссоры с любимым человеком проистекают из моей тревоги и страха, а повод для конфликта всегда формальный.
Возможное расстройство у себя я впервые заподозрила в 14. К сожалению, я не задавалась вопросом о том, одна ли я со странностями. Была уверена, что я одна. В 14 у меня как раз было одно из обострений, ритуалы сопровождались вокализмами. Это было ужасно неудобно, находиться среди людей было невозможно, бабушка злилась на меня, не понимала, почему я издаю всякие звуки ни с того ни с сего. Однажды я встретила девочку, которая на каждую реплику трижды отвечала „классно“ и делала ещё несколько подобных ритуалов. Это было невероятное облегчение: я поняла, что с нами что-то не так, но это было уже не „со мной“, а „с нами“.
Я объясняла себе всё происходящее чисто практически. Меня ужасно раздражал мой страх, поэтому я стала отвечать себе: „Со мной, мамочкой, братом, бабушкой и дедушкой всё будет в порядке, мы не заболеем и не умрём, а будем жить долго-долго“. Потом мне надоело говорить вслух такую длинную фразу, но она меня сильно успокаивала, и тогда я стала „мычать“, как бы договорившись с собой, что это и будет эта фраза. Потом я „усилила“ мычание топаньем, морганием, захлопыванием дверцы холодильника трижды и так далее.
«Я думала, другие моих ритуалов не замечают»
К 19 годам у меня было уже два обострения, но я все еще не догадывалась, что со мной происходит, и даже не предполагала, что это может быть отклонением. Однажды сидела дома, смотрела с мамой телевизор. По MTV началась передача про женщину с психическим заболеванием, там часто показывали нечто подобное про ожирение, анорексию и другую „экзотику“, которая со временем стала нам так хорошо известна. Эта женщина не могла касаться ручек дверей, по полу ходила, примотав к ногам одноразовые полотенца, смоченные в антисептике. Она боялась микробов. (Это, кстати, классика ОКР — страх микробов как источника угрозы. Мой страх генетических заболеваний и смертельных болезней — относительно редкий случай.) Она бесконечно мыла руки, а если случайно дотрагивалась до крана или раковины, то начинала заново. Её маленький ребёнок, который едва научился ходить, повторял за ней всё, „играл“ в мытьё рук. Она плакала и говорила, что сгубила жизнь своему сыну.
Сначала я не обратила на эту передачу внимания, просто что-то шло фоном. А мама смотрела и вдруг сказала мне строго: „Посмотри, какой будет твоя жизнь, если не возьмёшь себя в руки“. Это было странно — я думала, мама и другие люди моих ритуалов не замечают.
Оказалось, таких — тысячи
Она сказала это и ушла, а я начала смотреть. Закадровый голос всё говорил, что это редкое заболевание, которое только начали изучать. Тогда я услышала эту аббревиатуру впервые, OCD. У меня просто ручьём начали литься слёзы, но не от того, что мне было жаль героиню сюжета, не от маминого сурового замечания, и не от осознания серьёзности моего положения, а от счастья и облегчения. Я поняла, что у моей „странности“, которая не даёт мне нормально жить, есть имя. А это значит, что она изучается, к ней привлечено внимание, она лечится или будет лечиться. Уже позже, когда интернет стал обыденностью, я наткнулась на форум людей, страдающих ОКР. Оказалось, таких людей сотни, тысячи. Это был просто праздник для меня, я перестала чувствовать себя одинокой сумасшедшей и поняла, что с моим мозгом происходит вообще не редкая штука, что со мной вместе каждый день страдают люди по всей планете.
В 21 год случилось очередное сильное обострение. Я поняла, что больше не могу сладить с собой. В голову начали приходить очень плохие мысли. Я сделала несколько попыток найти специалиста, но поняла, что никому не могу довериться. Боялась, что мне не смогут оказать правильной помощи, усугубят ситуацию. Самое главное — боялась, что кто-то об этом узнает и я не смогу найти работу или вести полноценную жизнь, ведь все будут знать, что я психбольная.
Насколько я знаю, учёта не существует очень давно. Никто не может принудить тебя к лечению против воли, уволить с работы или что-то в этом духе. Но я не доверяю психиатрам — у меня был опыт взаимодействия с ними. Я уходила в академический отпуск в университете через врача в поликлинике. Мне назначили лечение, которое сделало бы из меня овоща, а информация о моём состоянии попала в личное дело в деканате. Впоследствии это личное дело попало в ненадёжные руки — я столкнулась с шантажом и угрозами.
«Само не рассосется»
Тогда у меня выбора не было, но сегодня я обратилась бы к психотерапевту в специализированном центре и ни в коем случае не затягивала бы. Само не рассосётся — это биохимия. Когда нарушена связь между мозгом и вегетатикой, это влечёт за собой реальные, а не иллюзорные болезни внутренних органов, стресс и депрессии. Дальше — больше, вплоть до полной потери интереса к жизни и суицидальных мыслей. В моем случае отсутствие лечения привело к психическому мутизму. Мне повезло, я провела в этом состоянии недолго, но оно может растянуться на десятки лет. Это просто „кома“ — в сознании, с открытыми глазами. Это страшно. Ни в коем случае нельзя тянуть. Сейчас хороших специалистов много — обязательно помогут.
Я наконец нашла врача, которому смогла довериться, и начала лечение. Современные антидепрессанты и поддерживающая терапия значительно улучшают качество жизни. Мой препарат не снижает либидо, не исключает приёма алкоголя и не обладает тяжелыми побочными эффектами. Если 10 лет назад можно было сослаться на отсутствие информации и надёжной помощи, то сегодня причин жить в аду больше нет. Мы лечим сердце, репродуктивную систему, исправляем осанку, зрение — и мозг ничем не хуже.
Новая норма
Все эти шуточки про ОКР от тех, у кого нет никакого ОКР, причиняют огромную боль. Но я понимаю, что каждому не пойдёшь и не объяснишь, что это такое, и что не следует делать признаки тревожных расстройств объектом насмешек. Стараюсь всем и всегда объяснять, что ОКР — не равно „раскладывать дома вещички по цветам“. Это сложное, тяжёлое состояние. Не нужно путать перфекционизм и любовь к порядку с нарушением коммуникации между глазнично-лобной корой мозга и базальными ганглиями. Порядок и чистота (которые, кстати, далеко не всегда сопровождают ОКР), а также неспособность понять, выключены ли бытовые приборы, вязкость в общении — всё это лишь верхушка айсберга. А под капотом — ад и тюрьма в голове, где человек заперт совершенно один.
Но ситуация с приписыванием себе модного диагноза „ОКР“ сложная. Никогда не знаешь, что стоит за „проверкой утюга“. Кто-то просто тревожится за реальный урон жилищу — и это норма, а у кого-то уже клиника. Кто-то называет свои перепады настроения биполярочкой и шутит, а кто-то шутит, потому что у него реально биполярочка и он старается поддерживать себя, говоря об этом с юмором, хотя наутро может запросто вскрыться. Сказала бы, что тут концов не найти, а осуждать не нужно никого, потому что мы не знаем, что там у людей в голове. Может, „психом быть модно“, а может, иметь ментальное расстройство — это новая норма и всем нам нужна помощь».
