Однако, по данным эпидемиологических исследований, в реальности их насчитывается порядка 700 тысяч, или около 0,61% от численности взрослого населения, что говорит о серьёзных проблемах с диагностикой этого заболевания. Почему так происходит?
Об этом наш сегодняшний разговор с исполняющим обязанности директора Института ревматологии РАМН, доктором медицинских наук Дмитрием Каратеевым.
Горький дефицит
Иван Колосов, «АиФ Здоровье»: Дмитрий Евгеньевич, ревматоидный артрит нередко называют визитной карточкой ревматологии. Почему его так плохо диагностируют?
Дмитрий Каратеев: Эта проблема характерна не только для России, но и для всех даже экономически развитых стран. Ревматоидный артрит – заболевание, которое лишь в 40% случаев дебютирует с очевидной клинической картиной, тогда как в 60% диагноз в силу разных причин поставить сразу не удаётся. Симптоматика ревматоидного артрита, особенно на ранних стадиях, может самопроизвольно исчезать, потом возвращаться. При этом зачастую отсутствует характерное для ревматоидного артрита множественное поражение суставов. Иногда это заболевание начинается вообще нетипично: с повышения температуры, вялости, слабости и других общих симптомов.
– Почему?
– Дело в том, что ревматические заболевания не входят в официальный перечень социально значимых болезней. Несмотря на то, что это очень тяжёлые патологии, традиционно считается, что от них не умирают. Хотя на самом деле это не совсем правда. От них не умирают сразу. Такие ревматические болезни, как ревматоидный артрит, болезнь Бехтерева, системная красная волчанка, дают тяжёлые осложнения и, по всем статистическим данным везде в мире, без ранней диагностики и правильного лечения укорачивают жизнь от 5 до 10 лет.
До помощи – 500 километров
– Получается, что специализированную ревматологическую помощь можно получить только в крупных городах?
– Да. Но кое-что в этом направлении делается. Начиная с 2010 года открыто более 80 центров терапии генно-инженерными биологическими препаратами. Эти центры, правда, по-разному функционируют, есть очень активно работающие, есть менее активно, но тем не менее они существуют.
Хотя, должен признать, в целом это решает проблему лишь отчасти: многим пациентам, чтобы попасть в ближайший центр, надо преодолеть 300, а то и все 500 километров.
– Что необходимо сделать, чтобы выправить положение?
– Необходимо внедрение новых лабораторных и инструментальных методик диагностики. В первую очередь это ультразвук суставов – методика доступная, быстрая и достаточно эффективная. Человек обращается к врачу с жалобами на боль в суставах. Врач не уверен, есть в суставах воспаление или нет, направляет пациента на ультразвук – и через считаные минуты всё становится ясно. Во многих странах небольшие ультразвуковые аппараты входят в оснащение ревматологических кабинетов, но у нас есть ограничения как финансового, так и организационного характера.
Выход есть
– Что-то новое в диагностике ревматоидного артрита появилось?
– Вместе с нашими иммунологами мы сейчас активно работаем над созданием специального микрочипа, с помощью которого можно будет исследовать сразу большое количество параметров и определить, оправданны ли подозрения относительно ревматоидного артрита у того или иного пациента. Достоинство этой методики ещё и в том, что она позволит подтверждать диагноз удалённо. Переслать пробирку с небольшим количеством крови откуда-нибудь с периферии к нам в институт вполне реально. Надеюсь, что в ближайшее время эта методика будет внедрена в практику.
– А что предлагает современная медицина в плане лечения ревматоидного артрита?
– Это очень активно развивающаяся область. Даже в онкологии нет таких темпов развития. 15 лет назад в нашем арсенале было всего несколько препаратов, а сейчас только биологических генно-инженерных зарегистрировано восемь, а если учесть все инновационные лекарственные средства, то более десяти.
Первоначальная схема лечения почти для всех пациентов практически одинакова, а дальнейшая тактика зависит от ответа на терапию и от того, есть ли какие-то факторы, ухудшающие прогноз.
– А если улучшения нет?
– Тогда врач корректирует терапию, как правило, путём добавления каких-то препаратов, вплоть до биологических генно-инженерных. Благодаря такой тактике нам удаётся добиться прогресса практически у всех пациентов.
Однако чем раньше начато лечение, тем больше вероятность, что уже первая, стандартная схема даст хороший результат. И соответственно, чем позже пациент начнёт лечиться, тем больше придётся его переключать с одного препарата на другой.
Курс – на победу
– Вы сказали, что удаётся добиться прогресса практически у всех пациентов, а достичь полного излечения реально?
– Нет, полного излечения ревматоидного артрита гарантировать невозможно. В нашей практике нет даже понятия «курс лечения» – оно длится годами, порой всю жизнь. Но мы стремимся к достижению стойкой клинической ремиссии, подразумевающей то, что человек не имеет никаких признаков активного артрита, чувствует себя хорошо, ведёт обычный образ жизни, но постоянно принимает лекарства и каждые три месяца проходит обследование. При продолжительности ремиссии более 6–12 месяцев мы постепенно снижаем дозу препаратов, вплоть до полной их отмены.
– Уместно ли говорить о профилактике, коль скоро речь идёт о таком тяжёлом заболевании, как ревматоидный артрит?
– О профилактике всегда уместно говорить, поскольку хорошо известно, что любую болезнь легче предупредить, чем лечить. Что касается профилактики ревматоидного артрита, то она не отличается от профилактики любого другого заболевания: не курить, избегать инфекций, стрессов, короче, вести здоровый образ жизни.
Почему так опасна подагра? 
О чем говорит припухлость лучезапястных суставов? 
Почему возникает артрит? 
Дмитрий Каратеев: «На 100 тысяч населения приходится один ревматолог» 
Как отловить снижение иммунитета на ранней стадии. Рассказывает эксперт 
