«Нам только кажется, что мы определяем страну — на самом деле это она определяет нас», — считает кинорежиссер Алексей Герман-младший. О том, каким становится в русле мировых перемен российское общество, он размышляет на страницах «АиФ».
Время бормотания
Владимир Кожемякин, «АиФ»: Алексей, вы сказали: «Страна без идеалистов обречена». Почему?
Алексей Герман-младший: В ней не будет космоса, науки, искусства. Кто-то ведь должен ставить перед собой высокие цели? Почему, например, у Илона Маска есть шанс разорить «Роскосмос»? Он создал новые ракеты-носители и космические системы с помощью людей, которые в это искренне верили, пока у нас только скептически комментировали. Мы страна чиновников, которые умеют неплохо пользоваться Твиттером. Но и только. Капитал — это идеи, поиск совершенства — в технологиях, искусстве, в себе. Поэтому чем меньше у нас будет, скажем, науки, тем больше мы будем становиться не государством, а территорией, с которой кто угодно сможет обращаться как угодно. Не выдержим конкуренции.
Мне всегда казалось очень презрительным и нечестным, когда мы не говорили о том, каких страданий, каких смертей стоила «перестройка». Очевидно, что были выигравшие, но были и десятки миллионов проигравших.
— Ещё вы как-то обмолвились, что мы страна социального расизма...
— Когда-то я был на мёртвой фабрике: шёл по цехам, видел пошивочные линии, которые умирали год за годом. Закрывали один цех, переходили в другой, меняли ассортимент, потом закрывали следующий, потом на бетонном полу оставались бирки, остатки пряжи, забытые вещи, а в один день закрыли всю фабрику. Сотни людей спились, погибли, не смогли найти себя. Я встречал тех, кто равнодушно пожимал плечами: «Ну, так случилось» — и говорил о рынке. Знаю замечательных художников, которых травили в советские времена, не выставляли, гнобили — а ведь это была их жизнь, судьба, призвание. Многие из них тоже погибли. И я знаю других, которые уверяют, что в СССР не было цензуры, уничтожения талантливых людей, травли инакомыслящих.
Мне всегда казалось очень презрительным и нечестным, когда мы не говорили о том, каких страданий, каких смертей стоила «перестройка». Очевидно, что были выигравшие, но были и десятки миллионов проигравших. Подходить к этим разрушенным судьбам с точки зрения пренебрежительной сентенции «сами виноваты», сами были какие-то не такие, не так устроены — это, извините, и есть расизм. Что значит — не так устроены? Если человек всю жизнь был хорошим фрезеровщиком, а все заводы закрыли? Куда ему было податься, скажем, в 50 лет? Социальный расизм — это когда мы объявляем, что одна часть общества хуже, чем другая.
Народ тоже не слишком любит интеллигенцию. Но, тем не менее, признает за ней право на свое мнение и свои права на жизнь. Интеллигенция же в этом народу, по сути, отказывает, заранее относясь к нему как к чему-то ущербному.
Почему одни плюют на трагедию других и наоборот? Было и то, и то, а сострадание вызывают все. Должны вызывать. Жертвы перестройки, СССР, рынка, коммунистов... Отношение к человеку не может быть избирательным, иначе это социальный расизм, а мы — страна расистов. Спесивых, зацикленных на идеях, продуктах, мифах. Лишённых сопереживания. И прежде всего это имеет отношение к надменной интеллигенции или к чему-то, что этим словом пока называется.
Часть московской интеллигенции, например, просто отрицает право на «права человека» у людей других социальных групп. Было бы терпимо, если бы область этого несогласия, неприятия и неуважения затрагивала не всю палитру мнений. Но нет. Принцип тут такой: «Если ты не наш — ты никто». А, собственно, почему?
Корень зла тут в очень сильном презрении и неумении переложить на себя — ни в каком виде — боль и трагедию других. В начале ХХ века тема крестьянства, рабочего класса была довольно важной для интеллигенции: её представители ходили в народ, открывали школы и т. д. То есть все-таки пытались в какой-то степени почувствовать себя единым целым, было какое-то ощущение общности. Ещё в СССР (а в 1990-е и подавно) всё переменилось. И сегодня мы даже не пытаемся всмотреться в других.
Такое бессердечное отношение — не в лучших традициях России, а потеря ощущения общности ни к чему хорошему не ведет. Отсюда и нет, за редким исключением, серьезной литературы, театра, кино. Потому что ты не можешь писать или снимать фильмы о России, не пытаясь почувствовать ее и сопереживать ей во всем ее многообразии. Нельзя относиться к ней свысока. А у нас всё свысока — и у одних, и у других.
В мире «фашистами» стали все, вернее, каждый объявляет другого фашистом: демократы, патриоты, глобальные американцы, точечный Трамп, часть воинствующих православных, часть воинствующих либералов, турки, французы, греки, фермеры, полиция, протестующие...
«Ты фашист или продался?»
— Что ещё вас огорчает в сегодняшней реальности?
— Меня печалит, что если сегодня твоё мнение не совпадает с мнением оппонента, то ты обязательно «продался». Продался Госдепу, ФСБ, Навальному, Путину, Армении, Азербайджану, Церкви, содомитам, немцам, англичанам, московскому или питерскому правительству, евреям заграничным, евреям нашим, Соросу, феминисткам, гуманистам... Ассортимент огромен. Я бы, может, и продался, но так сильно растерялся от широты выбора, что всех уже раскупили, вот и брожу теперь невостребованным. Может, я бракованный? Или модель не та, старая модель.
В мире «фашистами» стали все. Вернее, каждый объявляет другого фашистом: демократы, патриоты, глобальные американцы, точечный Трамп, часть воинствующих православных, часть воинствующих либералов, турки, французы, греки, фермеры, полиция, протестующие... Фашизм стал неким обобщением, слово это — именно слово (понятие, мыслеформа) — превратилось в главный аргумент эпохи постпостмодерна, а распадающееся, дробное время ищет определения в упрощениях и оперирует размытыми от частого употребления основами. Чуть что — «фашист». А человек, может быть, ненавидит Гитлера. Но объявляя ваших оппонентов таковыми практически по любому поводу, вы словом как бы инициируете и легитимизируете само понятие фашизма. Возрождаете его. Нарекаете... Когда у нас появляется огромное количество «фашистов», любых, настоящий фашизм как-то девальвируется. Это всё равно что, как в известной сказке, кричать всё время: «Волки, волки!» Фашист — это не тот, у кого другое мнение, отличное от твоего.
Русский человек, как совокупность наций — зачем он? Кроме сохранения себя, и сужающегося ареала нашего языка и культуры? Что мы несем миру?
— Вы однажды признались: «Хотел бы уйти во внутреннюю эмиграцию, но не могу. Почему?
— Я буду в плохой компании, так как постоянно не совсем согласен сам с собой. У меня не на всё есть ответы — для самого себя. Мы живем в эпоху, когда всё встает с ног на голову и разрушается привычный мир. На самом деле — уже разрушился. Все модели — имперские, либеральные, коммунистические — исчезли. Где плохие и где хорошие? Я перестал это понимать. Потому что внутренне не согласен почти со всеми: патриотами, либералами, революционерами, чиновниками. Тем временем мы совершаем какую-то колоссальную ошибку: мировоззренческую, историческую. Мы живем в скверное время, когда бескорыстие, призвание, жертвенность стали немножко неудобными понятиями, этого стесняются. Примеряют на себя, а потом обнаруживают пустоту.
Какое общество мы строим? У нас общество сравнения себя с кем-то. Мы постоянно говорим: «У них так, а у нас так». А дальше меняются только знаки: плюс, минус или равно. Русский человек, как совокупность наций — зачем он? Кроме сохранения себя и сужающегося ареала нашего языка и культуры? Что мы несем миру? Ответ на это — про них самих — есть даже у американцев. Ощущение, что мы закрылись в комнате и только иногда приподнимаем штору, вглядываясь в чужой для нас мир.
Медведь в юбочке
В России странная внешняя политика: если мы условная империя, то обязаны создавать ощущение возможности безудержной ярости, неукротимости амбиций. Само движение наших дивизий к границе должно вызывать оторопь и страх соседей. А если мы условная республика, то невероятная привлекательность нашей модели должна вовлекать в нашу орбиту сопредельные государства. Но мы — бурчащий медведь в винтажной золотой юбочке. Что-то надо менять: либо юбочку снять, либо надушиться и на бал пойти. Или в баню. Пора определиться. Иначе все повторится: будут войны с Турцией, Синопское сражение, опять мы будем отбивать Крым и Кавказ.
— Чего вы боитесь?
— Что весь остаток жизни придётся существовать в расколотой стране — жить между мифом и утопией, полуправдой и враньём. Радоваться редкому человеку, который тут же не начинает выкрикивать лозунги; избегать разговоров, где ты будешь всегда в меньшинстве, не участвовать в коллективных актах горя, радости, умиления, гнева.
Проблема в том, что такие понятия, как страна и территория, население и народ, власть и государство, являются у нас зыбкими, часто не совпадающими друг с другом. Почвенники или западники, империя или республика — все это лишь умонастроения, цели, фантомы, симулякры. Страна же живёт по своим медленным, тягучим, глубинным законам, которые не дано нам понять. Она будет исторгать из себя героев и злодеев, демократов и патриотов, просветителей и рабовладельцев. И нам только кажется, что мы определяем страну. Думаю, это она определяет нас.
Поэтому придется. Придется жить и слушать миллионы разных голосов, но слушать следует малоощутимое, глубинное эхо страны, которая мистически определяет сама себя. Мы не водители на этой Земле, мы пассажиры, попутчики чего-то большего, чем мы сами, сокрытого, иногда жестокого, а иногда и милосердного. И, в конце концов, обладающего уникальной способностью к самовосстановлению. Я не снимаю ответственность с людей, я говорю, что есть что-то ещё, ужасное и прекрасное, бродящее рядом с нами в тени.
