Прогиб Гулливера. Джонатан Свифт создал образ типичного европейца

В энциклопедиях принято писать, что книга с длинным по моде того времени названием «Путешествия в некоторые удалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей», конечно, стала образцом нравственно-политической сатиры. Но основную популярность получили её сокращённые переделки и экранизации для детей.

И это святая правда. Как известно, дети младшего школьного возраста больше всего ценят в цирковом искусстве тот момент, когда с ковёрного клоуна внезапно падают штаны и он остаётся в длинных трусах, расшитых петухами. В «Путешествиях» же самым ударным эпизодом заслуженно считается подвиг Гулливера, когда тот, обильно и от души помочившись, спасает дворец короля лилипутов от страшного пожара. Те, кто вырос в СССР, также помнят безусловный хит из передового фильма «Новый Гулливер» с откровенно разбойничьим музоном и вырвиглазно пошлыми словами: «Моя лилипуточка, приди ко мне!» Вот, собственно, и весь сухой остаток от книги.

Типичный европеец?

Нет, конечно, на уроках литературы объяснят, что «конфликт между католиками и протестантами Свифт изобразил как смехотворное противостояние остроконечников и тупоконечников», чем навсегда отобьют охоту к чтению про похождения Гулливера. И совершенно напрасно. Потому что декан (настоятель) дублинского собора Святого Патрика, человек по фамилии Свифт (что значит «резкий» или даже «чёткий»), говоря современным языком, в книжке своей «отжёг не по-детски».

Если кто-то до сих пор считает Лемюэля Гулливера просто европейским путешественником, которого заносит в фантастические края, парнем недалёким, но добродушным, то большой ошибки не будет. Будет только поправка. Симпатяга Гулливер действительно ведёт себя как типичный европеец. То есть как политкорректная и элитно конвертируемая евросволочь. В Лилипутии, будучи самым большим и сильным, демонстрирует политику дубинки - вписывается в не касающийся его военный конфликт и буквально одной левой уводит флот противника. В стране великанов, будучи самым маленьким и слабым, совершенно по-иезуитски пытается «слить» королю секрет пороха. Когда тот удивляется - дескать, зачем мне порох, если у нас нет никаких войн и царит всеобщая справедливость, - европеец Гулливер возражает в том смысле, что с помощью пороха можно всех подданных держать в страхе и повиновении. А попав в страну гуигнгнмов, то есть разумных лошадей, которые угнетают одичавших людей йеху, Гулливер охотно и от всего сердца принимается служить высшей расе господ, становясь чем-то вроде главного старосты в концлагерном бараке, и на прощание униженно лобызает копыта хозяев. Кто запугивает слабых, прогибается под сильных и готов служить очередным «истинным арийцам»? Обычный европеец. То есть читатель увлекательной книги о путешествиях Гулливера. Это ему говорит король страны великанов: «Большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности».

Маньяк или пророк?

До появления работы русского философа Константина Леонтьева «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» оставалось ещё 150 лет. Однако впечатляющий литературный портрет этого «орудия» уже был создан. Думается, что Свифт разделил бы убеждения русского по поводу химерических прав человека и прочих благоглупостей вроде «человек есть венец творения». Собственно, вот слова самого декана: «В роли гуманиста я выступать не намерен, ибо ненавижу таковых ещё больше, чем жаб, гадюк, ос и лис».

Пока Свифт был жив, его боялись. Иногда - панически. Причём не только критики, но и политики высшей лиги. Он в одиночку заступился за ирландцев, которым англичане устроили такое иго и такой геноцид, что не снилось и татаро-монголам. Сократить население целого острова на две трети и запугать оставшихся так, чтобы они забыли родной язык, - это надо уметь. Свифт же, будучи англичанином по крови, практически поднял бунт, призывая бойкотировать всё английское, включая товары и деньги. Попутно, кстати, в своих прокламациях первым ввёл термин «враг народа» для тех, кто позарится на английские 30 сребреников. Когда же власти лишь заикнулись о том, что строптивого священника-литератора надо бы приструнить, им дали понять, что для ареста Свифта понадобится экспедиционный корпус не меньше чем в 10 тыс. солдат. Доходило до того, что наместник Ирландии лорд Картерет в отчаянии написал в Лондон: «Я правлю Ирландией с позволения декана Свифта».

Да. Так было. Но лишь до тех пор, пока декан был жив. Первый «серьёзный» критический труд вышел спустя 36 лет после смерти Свифта. В нём значилось: «Путешествия Гулливера являются чудовищными россказнями, сама же книга относится к изделию низшего сорта, в которое не стоит вчитываться». А уж когда на Западе стал моден психоанализ, шлюзы, натурально, прорвало. Главное произведение Свифта фрейдисты объявили «взращённым на почве сексуальной озабоченности», а более продвинутые психологи - даже «маниакально-депрессивными невротическими фантазиями, сосредоточенными на чело­веконенавистничестве и труположестве». И это всего-навсего за то, что умный и язвительный человек сунул европейцам под нос довольно точное литера­турное зеркало, которое до сих пор не потеряло яркости. М­ожет быть, сам декан это предвидел или догадывался о чём-то п­охожем. Вот последние слова, которые произнёс Джонатан Свифт: «Какой же я дурак…»